Лёд

Текст подготовлен по изданию «Ad Marginem» 2002 г. с авторскими правками 12 июля 2005 г.

 

Часть первая

Брат Урал

23.42.
Подмосковье. Мытищи. Силикатная ул., д. 4, стр. 2.

Здание нового склада «Мособлтелефонтреста».

Темно-синий внедорожник «линкольн-навигатор». Въехал внутрь здания. Остановился. Фары высветили: бетонный пол, кирпичные стены, ящики с трансформаторами, катушки с подземным кабелем, дизель-компрессор, мешки с цементом, бочку с битумом, сломанные носилки, три пакета из-под молока, лом, окурки, дохлую крысу, две кучи засохшего кала.

Горбовец налег на ворота. Потянул. Стальные створы сошлись. Лязгнули. Он запер их на задвижку. Сплюнул. Пошел к машине.

Уранов и Рутман вылезли из кабины. Открыли дверь багажника. На полу внедорожника лежали двое мужчин в наручниках. С залепленными ртами.

Подошел Горбовец.

— Здесь где-то свет врубается. — Уранов достал моток веревки.

— Разве так не видно? — Рутман стянула перчатки.

— Не очень. — Уранов сощурился.

— Милой, главное дело, шоб слышно было! — Горбовец улыбнулся.

— Акустика здесь хорошая. — Уранов устало потер лицо. — Давайте.

Они вытащили пленников из машины. Подвели к двум стальным колоннам. Основательно привязали веревками. Встали вокруг. Молча уставились на привязанных.

Свет фар освещал людей. Все пятеро были блондинами с голубыми глазами.

Уранов: 30 лет, высокий, узкоплечий, лицо худощавое, умное, бежевый плащ.

Рутман: 21 год, среднего роста, худая, плоскогрудая, гибкая, лицо бледное, непримечательное, темно-синяя куртка, черные кожаные штаны.

Горбовец: 54 года, бородатый, невысокий, коренастый, жилистые крестьянские руки, грудь колесом, грубое лицо, темно-желтая дубленка.

Привязанные:

1-й — лет под пятьдесят, полный, холеный, румяный, в дорогом костюме;

2-й — молодой, тщедушный, горбоносый, прыщавый, в черных джинсах и кожаной куртке.

Рты их были залеплены полупрозрачной клейкой лентой.

— Давайте с этого, — Уранов кивнул на полного.

Рутман достала из машины продолговатый металлический кофр. Поставила на бетонный пол перед Урановым. Расстегнула металлические замки. Кофр оказался мини-холодильником.

В нем лежали валетом два ледяных молота: цилиндрической формы ледяные головки, длинные неровные деревянные рукояти, притянутые к головкам ремешками из сыромятной кожи. Иней покрывал рукояти.

Уранов надел перчатки. Взял молот. Шагнул к привязанному. Горбовец расстегнул на груди толстяка пиджак. Снял с него галстук. Рванул рубашку. Посыпались пуговицы. Обнажилась пухлая белая грудь с маленькими сосками и золотым крестиком на цепочке. Заскорузлые пальцы Горбовца схватили крестик, сдернули. Толстяк замычал. Стал делать знаки глазами. Заворочал головой.

— Отзовись! — громко произнес Уранов.

Размахнулся и ударил молотом ему в середину груди.

Толстяк замычал сильнее.

Трое замерли и прислушались.

— Отзовись! — после паузы произнес снова Уранов. И опять хлестко ударил.

Толстяк нутряно зарычал. Трое замерли. Вслушивались.

— Отзовись! — Уранов ударил сильнее.

Мужчина рычал и мычал. Тело тряслось. На груди проступили три круглых кровоподтека.

— Дай-кось я уебу. — Горбовец забрал молот. Поплевал на руки. Размахнулся.

— Отзовися! — Молот с сочно-глухим звуком обрушился на грудь. Посыпалась ледяная крошка.

И снова трое замерли. Прислушались. Толстяк мычал и дергался. Лицо его побледнело. Грудь вспотела и побагровела.

— Орса? Орус? — Рутман неуверенно тронула свои губы.

— Это утроба икает. — Горбовец качнул головой.

— Низ, низ. — Уранов согласно кивнул. — Пустой.

— Отзовися! — проревел Горбовец и ударил. Тело мужчины дернулось. Бессильно повисло на веревках.

Они придвинулись совсем близко. Повернули уши к багровой груди. Внимательно послушали.

— Утробой рычет... — Горбовец сокрушенно выдохнул. Размахнулся.

— Отзо-вися!

— Отзо-вися!

— Отзо-вися!

— Отзо-вися!

Бил. Бил. Бил. От молота полетели куски льда. Треснули кости. Из носа толстяка закапала кровь.

— Пустой. — Уранов выпрямился.

— Пустой... — Рутман закусила губу.

— Пустой, мать его... — Горбовец оперся на молот. Тяжело дышал. — Ох... родимая мамушка... сколько ж вас, пустозвонов, понастругали...

— Полоса такая, — вздохнула Рутман.

Горбовец со всего маха стукнул молотом по полу. Ледяная головка раскололась. Лед разлетелся в стороны. Болтались разорванные ремешки. Горбовец бросил рукоять в холодильник. Взял другой молот. Передал Уранову.

Уранов стер иней с рукояти. Угрюмо вперился в бездыханное тело толстяка. Перевел тяжелый взгляд на второго. Две пары голубых глаз встретились. Привязанный забился и завыл.

— Не полошись, милой. — Горбовец стер со щеки кровяные брызги. Зажал ноздрю. Наклонился. Высморкался на пол. Вытер руку о дубленку. — Слышь, Ирэ, шашнадцатаво стучим, и опять пустышка! Што ж это за пирамидон такой? Шашнадцатый! И — пустозвон.

— Хоть сто шестнадцатый. — Уранов расстегнул куртку на привязанном парне.

Парень заскулил. Его худосочные коленки тряслись.

Рутман стала помогать Уранову. Они разорвали на груди парня черную майку с красной надписью WWW.FUCK.RU. Под майкой дрожала белая костистая грудь в многочисленных крапинках веснушек.

Уранов подумал. Протянул молот Горбовцу:

— Ром, давай ты. Мне уже давно не везет.

— Ага... — Горбовец поплевал на ладони.

Взялся. Замахнулся.

— Отзовися!

Ледяной цилиндр со свистом врезался в тщедушную грудину. Тело привязанного дернулось от удара. Трое прислушались. Узкие ноздри парня затрепетали. Из них вырвались всхлипы.

Горбовец сокрушенно покачал косматой головой. Медленно отвел назад молот.

— Отзо-вися!

Свист рассекаемого воздуха. Звучный удар. Брызги ледяной крошки. Слабеющие стоны.

— Что-то... что-то... — Рутман прислушивалась к посиневшей груди.

— Верх, просто верх... — Уранов отрицательно качал головой.

— Чивоито... и не знаю... али в глотке? — Горбовец чесал рыжеватую бороду.

— Ром, еще, но поточнее, — скомандовал Уранов.

— Куды уж точней... — Горбовец размахнулся. — От-зо-вися!

Грудина треснула. Лед посыпался на пол. Из-под прорванной кожи скупо брызнула кровь. Парень бессильно повис на веревках. Голубые глаза закатились. Черные ресницы затрепетали.

Трое слушали. В груди парня раздалось слабое прерывистое ворчание.

— Есть! — дернулся Уранов.

— Господи, воля твоя! — Горбовец отбросил молот.

— Так и думала! — Рутман радостно засмеялась. Дула на пальцы.

Трое приникли к груди парня.

— Говори сердцем! Говори сердцем! Говори сердцем! — громко произнес Уранов.

— Говори, говори, говори, милой! — забормотал Горбовец.

— Говори сердцем, сердцем говори, сердцем... — радостно прошептала Рутман.

В окровавленной посиневшей груди возникал и пропадал странный слабый звук.

— Назови имя! Назови имя! Назови имя! — повторял Уранов.

— Имя, милой, имя скажи, имя! — Горбовец гладил русые волосы парня.

— Имя свое, имя назови, назови имя, имя, имя... — шептала Рутман в бледно-розовый сосок.

Они замерли. Оцепенели. Вслушивались.

— Урал, — произнес Уранов.

— Ур... Ура... Урал! — Горбовец дернул себя за бороду.

— Урррааал... ураааал... — Рутман радостно прикрыла веки.

Счастливая суета охватила их.

— Быстро, быстро! — Уранов вынул грубой работы нож с деревянной ручкой.

Перерезали веревки. Содрали пластырь со рта. Положили парня на бетонный пол. Рутман притащила аптечку. Достала нашатырь. Поднесла. Уранов положил на побитую грудь мокрое полотенце. Горбовец подхватил парня под спину. Осторожно встряхнул:

— Ну-ка, милой, ну-ка, маленькой...

Парень дернулся всем хилым телом. Ботинки на толстой подошве заерзали по полу. Он открыл глаза. Тяжело вдохнул. Выпустил газы. Захныкал.

— Вот и ладно. Поперди, маленькой, поперди... — Горбовец рывком поднял его с пола. На кривых и крепких ногах понес к машине.

Уранов поднял молот. Разбил лед об пол. Рукоять кинул в холодильник. Закрыл. Понес.

Парня посадили сзади. Горбовец и Рутман сели по бокам. Поддерживали. Уранов открыл ворота. Выехал в промозглую темноту. Вылез. Запер ворота. Сел за руль. Погнал машину по неширокой и не очень ровной дороге.

Фары высвечивали обочину с остатками грязного снега. Светящийся циферблат показывал 00.20.

— Твое имя — Юрий? — Уранов глянул на парня в верхнее зеркало.

— Ю...рий... Лапин... — тот с трудом выдохнул.

— Запомни, твое истинное имя — Урал. Твое сердце назвало это имя. До сегодняшнего дня ты не жил, существовал. Теперь ты будешь жить. Ты получишь все, что захочешь. И у тебя будет великая цель в жизни. Сколько тебе лет?

— Двадцать...

— Все эти двадцать лет ты спал. Теперь ты проснулся. Мы, твои братья, разбудили твое сердце. Я Ирэ.

— Я Ром, — Горбовец гладил щеку парня.

— А я Охам, — Рутман подмигнула. Отвела прядь с потного лба Лапина.

— Мы отвезем тебя в клинику, где тебе окажут помощь и где ты сможешь прийти в себя.

Парень затравленно покосился на Рутман. Потом на бородатого Горбовца:

— А... я... а когда я... когда... мне надо...

— Не задавай вопросов, — перебил Уранов. — Ты потрясен. И должен привыкнуть.

— Ты ищо слабой, — Горбовец гладил его голову. — Отлежисси, тогда и потолкуем.

— Тогда все узнаешь. Болит? — Рутман осторожно прикладывала мокрое полотенце к круглым кровоподтекам.

— Бо...лит... — Парень всхлипнул. Закрыл глаза.

— Наконец-то полотенце пригодилось. А то мочу-мочу, перед каждым стуком. А после — пустышка. И — отжимай воду! — Рутман рассмеялась. Осторожно обняла Лапина. — Слушай... ну это кайф, что ты наш. Я так рада...

Внедорожник закачался на ухабах. Парень вскрикнул.

— Полегшей... не гони... — Горбовец теребил бороду.

— Очень больно, Урал? — Рутман с удовольствием произнесла новое имя.

— Очень... а-а-а-а! — Парень стонал и вскрикивал.

— Все, все. Сейчас трясти не будет. — Уранов рулил. Осторожно.

Машина выползла на Ярославское шоссе. Повернула. Понеслась к Москве.

— Ты студент, — произнесла Рутман утвердительно, — МГУ, журфак.

Парень промычал в ответ.

— Я тоже училась. В педе на экономическом.

— Никак, ты тово, паря... — Горбовец улыбнулся. Потянул носом. — Обделалси! Спужался, маленькой!

От Лапина слегка попахивало калом.

— Это вполне нормально. — Уранов щурился на дорогу.

— Когда меня стучали, я тоже коричневого творожку произвела. — Рутман в упор разглядывала худощавое лицо парня. — Да и кипяточку подпустила классно так, по-тихому. А ты... — она потрогала его между ног, — спереди сухой. Ты не армянин?

Парень мотнул головой.

— С Кавказа есть чего-то? — Она провела пальцем по горбатому носу Лапина.

Он снова мотнул головой. Лицо его бледнело сильней. Покрывалось потом.

— А с Прибалтики — нет? Нос у тебя красивый.

— Не приставай, коза, ему сичас не до носа, — проворчал Горбовец.

— Охам, набери клинику, — приказал Уранов.

Рутман достала мобильный, набрала:

— Это мы. У нас брат. Двадцать. Да. Да. Сколько? Ну, минут...

— Двадцать пять, — подсказал Уранов.

— Через полчаса будем. Да.

Она убрала мобильный.

Лапин склонил голову на ее плечо. Закрыл глаза. Провалился в забытье.

Подъехали к клинике:

Новолужнецкий пр., д. 7.

Остановились у проходной. Уранов показал пропуск. Подъехали к трехэтажному зданию. За стеклянными дверями стояли два дюжих санитара в голубых халатах.

Уранов открыл дверь машины. Санитары подбежали. Подвезли коляску-кровать. Стали вытаскивать Лапина. Он очнулся и слабо вскрикнул. Его положили на коляску. Притянули ремнями. Ввезли в дверь клиники.

Рутман и Горбовец остались возле машины. Уранов двинулся за коляской.

В приемной палате их ждал врач: полноватый, сутулый, густые волосы с проседью, золотые очки, тщательно подстриженная бородка, голубой халат.

Он стоял у стены. Курил. Держал пепельницу.

Санитары подвезли к нему коляску.

— Как обычно? — спросил врач.

— Да. — Уранов посмотрел на его бороду.

— Осложнения?

— Там, кажется, грудина треснула.

— Как давно? — Врач снял с груди Лапина полотенце.

— Минут... сорок назад.

Вбежала ассистентка: среднего роста, каштановые волосы, серьезное скуластое лицо:

— Простите, Семен Ильич.

— Так... — Врач загасил окурок. Поставил пепельницу на подоконник. Склонился над Лапиным. Коснулся распухшей фиолетовой грудины. — Значит, сперва: наш коктейль в тумане светит. Потом на рентген. А после ко мне.

Он резко повернулся и двинулся к двери.

— Мне остаться? — спросил Уранов.

— Незачем. Утром. — Врач вышел.

Ассистентка распечатала шприц. Насадила иглу. Преломила две ампулы и набрала из них шприцем.

Уранов провел рукой по щеке Лапина. Тот открыл глаза. Поднял голову. Оглянулся. Кашлянул. И рванулся с коляски.

Санитары кинулись на него.

— Не-е-е-е! Не-е-е-е! Н-е-е-е-е!! — хрипло закричал он.

Его прижали к коляске. Стали раздевать. Запахло свежим калом. Уранов выдохнул.

Лапин хрипел и плакал.

Санитар перетянул худое предплечье Лапина жгутом. Ассистентка склонилась со шприцем:

— Страдать не нужно...

— Я хочу домо-о-о-ой позвонить... — захныкал Лапин.

— Ты уже дома, брат, — улыбнулся ему Уранов.

Игла вошла в вену.

 

Мэр

Лапин очнулся к трем часам дня. Он лежал в небольшой одноместной палате. Белый потолок. Белые стены. Полупрозрачные белые занавески на окне. На белом столике с гнутыми ножками ваза с веткой белых лилий. Невключенный белый вентилятор.

У окна на белом стуле сидела медсестра: 24 года, стройная, русые волосы, короткая стрижка, голубые глаза, большие очки в серебристой оправе, короткий белый халат, красивые ноги.

Медсестра читала журнал «ОМ».

Лапин скосил глаза на свою грудь. Ее стягивала белая эластичная повязка. Гладкая. Под ней виднелся бинт.

Лапин вынул руку из-под одеяла. Потрогал повязку.

Сестра заметила. Положила журнал на подоконник. Встала. Подошла к нему.

— Добрый день, Урал.

Она была высокой. Голубые глаза внимательно смотрели сквозь очки. Полные губы улыбались.

— Я Харо, — произнесла она.

— Что? — Лапин разлепил потрескавшиеся губы.

— Я Харо. — Она осторожно присела на край кровати. — Как ты себя чувствуешь? Голова не кружится?

Лапин посмотрел на ее волосы. И все вспомнил.

— А... я еще здесь? — хрипло спросил он.

— Ты в клинике. — Она взяла его руку. Прижала свои теплые мягкие пальцы к запястью. Стала слушать пульс.

Лапин осторожно втянул в грудь воздух. Выдохнул. В грудине слабо и тупо ныло. Но боли не было. Он сглотнул слюну. Поморщился. Горло саднило. Глотать было больно.

— Хочешь пить?

— Немного.

— Сок, вода?

— Оранж... то есть... апельсиновый. Есть?

— Конечно.

Она протянула руку над Лапиным. Белоснежный халат зашуршал. Лапин почувствовал запах ее духов. Посмотрел на открытый ворот халата. Гладкая красивая шея. Родинка над ключицей. Золотая тонкая цепочка.

Он перевел глаза вправо. Там стоял узкий стол с напитками. Она наполнила стакан желтым соком. Обернула салфеткой. Поднесла Лапину.

Он заворочался.

Левой рукой медсестра помогла ему сесть. Голова его коснулась белой спинки кровати. Он взял из ее руки стакан. Отпил.

— Тебе не прохладно? — Она улыбалась. Смотрела в упор.

— Да нет... А который час?

— Три, — медсестра глянула на свои узкие часы.

— Мне надо домой позвонить.

— Конечно.

Она вынула из кармана мобильный:

— Попей. Потом позвонишь.

Лапин жадно выпил полстакана. Выдохнул. Облизал губы.

— У тебя сейчас жажда.

— Это точно. А вы...

— Говори мне «ты».

— А ты... здесь давно?

— В смысле?

— Ну, работаешь?

— Второй год.

— А ты кто?

— Я? — Она шире улыбнулась. — Я медсестра.

— А это что... какая это больница?

— Реабилитационный центр.

— Для кого? — Он посмотрел на ее родинку.

— Для нас.

— Для кого — нас?

— Для проснувшихся людей.

Лапин замолчал. Допил сок.

— Еще?

— Немного... — Он протянул стакан.

Она наполнила. Он отпил половину:

— Больше не хочу.

Она забрала стакан. Поставила на столик. Лапин кивнул на мобильный:

— Можно?

— Да, конечно, — протянула она. — Говори. Я выйду.

Встала. Быстро вышла.

Лапин набрал номер родителей, кашлянул. Отец взял трубку:

— Да.

— Пап, это я.

— Куда пропал?

— Да тут... — Он потрогал повязку на груди. — Это...

— Чего — это? Случилось что?

— Ну... так...

— Опять влип? В обезьяннике?

— Да нет...

— А где ты?

— Ну, мы на концерте были вчера с Головастиком. На Горбушке. Ну, и, короче, я у него остался.

— А позвонить не мог?

— Да как-то... замотались там... у него бардак такой дома...

— Опять поддавали?

— Да нет, слегка пива выпили.

— Лоботрясы. А мы обедать садимся. Ты приедешь?

— Я... ну, мы тут погулять хотим пойти.

— Куда?

— В парк... у него тут. С собакой он хочет.

— Как хочешь. У нас курица с чесноком. Все съедим.

— Я постараюсь.

— Не застревай там.

— Ладно...

Лапин отключил мобильный. Потрогал шею. Откинул одеяло. Он был голый.

— Бля... а где трусы? — Он потрогал свой член.

В грудине остро и больно кольнуло. Он поморщился. Прижал руку к повязке:

— Сука...

Медсестра осторожно открыла дверь:

— Закончил?

— Да... — Он поспешно накинул на себя одеяло.

Она вошла.

— А где моя одежда? — Лапин морщился. Тер шину.

— Болит? — Она снова села на край кровати.

— Стрельнуло...

— У тебя небольшая трещина грудины. Стяжку придется поносить. От усилий, поворотов может резко болеть. Пока не срастется. Это нормально. На грудную клетку гипс не кладут.

— Почему? — шмыгнул он носом.

— Потому что человеку нужно дышать, — улыбнулась она.

— А где моя одежда? — снова спросил он.

— Тебе холодно?

— Нет... просто я... голым не люблю спать.

— Правда? — искренне смотрела она. — А я — наоборот. Не засну, если на мне что-то надето. Даже цепочка.

— Цепочка?

— Ага. Вот, — она сунула руку за отворот халата, достала цепочку с маленькой золотой кометой. — Каждый раз на ночь снимаю.

— Интересно, — усмехнулся Лапин. — Такая чувствительная?

— Человек должен спать голым.

— Почему?

— Потому что рождается голым и умирает голым.

— Ну, умирает не голым. В костюме. И в гробу.

Она убрала цепочку.

— Человек не сам надевает костюм. И в гроб не сам ложится.

Лапин ничего не ответил. Смотрел в сторону.

— Хочешь поесть?

— Я хочу... мне надо... мою одежду. В туалет сходить.

— Помочиться?

— Угу...

— С этим нет проблем. — Она наклонилась. Достала из-под кровати белое пластиковое судно.

— Да нет... я не... — криво улыбнулся Лапин.

— Расслабься. — Она быстро и профессионально всунула судно под одеяло.

Прохладный пластик прикоснулся к бедрам Лапина. Ее рука взяла его член. Направила в патрубок.

— Слушай... — Он потянул к себе колени. — Я ведь не паралитик еще...

Ее свободная рука остановила его колени. Нажала. Уложила на кровать.

— Здесь нет никакой проблемы, — мягко и настойчиво произнесла она.

Лапин смущенно засмеялся. Посмотрел на «ОМ». Потом на лилию в вазе.

Прошло полминуты.

— Урал? Так ты хочешь или нет? — с мягким укором спросила она.

Лицо Лапина стало серьезным. Он слегка покраснел. Член его вздрогнул. Моча бесшумно потекла в судно. Медсестра умело придерживала член.

— Ну вот. Как просто. Ты никогда не мочился в судно?

Лапин мотнул головой. Моча текла.

Медсестра протянула свободную руку. Взяла со столика с напитками салфетку.

Лапин закусил губу и осторожно вдохнул.

Струя иссякла. Медсестра обернула член салфеткой. Осторожно вынула потеплевшее судно из-под одеяла. Поставила под кровать. Стала вытирать член.

— Ты родился с голубыми глазами? — спросила она.

— Да. — Он исподлобья посмотрел на нее.

— А я родилась с серыми. И до шести лет была сероглазой. И отец повел меня на свой завод. Показать какую-то чудесную машину, которая собирала часы. И когда я ее увидела, я просто окаменела от счастья. Она так работала, так потрясающе работала! Не знаю, сколько я стояла: час, два... Пришла домой, завалилась спать. А на следующее утро мои глаза поголубели.

Член Лапина стал напрягаться.

— Ресницы черные. И брови, — разглядывала она его. — Ты, наверно, любишь нежное.

— Нежное?

— Нежное. Любишь?

— Я... вообще-то... — сглотнул он.

— У тебя были женщины?

Он нервно усмехнулся:

— Девки. А у тебя были женщины?

— Нет. У меня были только мужчины, — ответила она спокойно, выпуская из рук его член. — Раньше. До того, как я проснулась.

— Раньше?

— Да. Раньше. Сейчас мне не нужны мужчины. Мне нужны братья.

— Это как? — Он подтянул к себе колени, загораживая свой напрягшийся член.

— Секс — это болезнь. Смертельная. И ей болеет все человечество. — Она убрала салфетку в карман халата.

— Да? Интересно... — усмехнулся Лапин. — А как же — нежность? Ты же про нее говорила?

— Понимаешь, Урал, есть нежность тела. Но это ничто по сравнению с нежностью сердца. Проснувшегося сердца. И ты это сейчас почувствуешь.

Дверь открылась.

Вошла женщина в белом махровом халате: 38 лет, среднего роста, полная, темно-русые волосы, голубые глаза, лицо круглое, некрасивое, улыбчивое, спокойное.

Лапин прижал к груди дрожащие колени. Потянулся за одеялом. Но одеяло было в ногах.

Медсестра встала. Подошла к женщине. Они бережно поцеловались в щеки.

— Я вижу, вы уже познакомились. — Вошедшая с улыбкой посмотрела на Лапина. — Теперь моя очередь.

Медсестра вышла. Бесшумно притворила за собой дверь.

Женщина смотрела на Лапина.

— Здравствуй, Урал, — произнесла она.

— Здравствуйте... — отвел глаза он.

— Я Мэр.

— Мэр? Чего?

— Ничего, — улыбнулась она. — Мэр — мое имя.

Она скинула халат. Голая шагнула к Лапину. Протянула полную руку:

— Встань, пожалуйста.

— Зачем? — Лапин исподлобья смотрел на ее большую отвислую грудь.

— Я прошу тебя. Не стесняйся меня.

— Да мне по барабану. Только... отдайте мою одежду.

Лапин встал. Упер руки в худосочные бедра.

Она шагнула к нему. Осторожно обняла и прижалась своей грудью к его.

Лапин нервно засмеялся, отворачивая лицо:

— Тетя, я не буду с вами трахаться.

— Я тебе и не предлагаю, — сказала она. Замерла.

Лапин тоскливо вздохнул, глянул в потолок.

— Одежду верните, а?

И вдруг вздрогнул. Дернулся всем телом. Замер.

Они оцепенели. Стояли, обнявшись. Глаза их закрылись.

Они простояли неподвижно 42 минуты.

Мэр вздрогнула, всхлипнула. Разжала руки. Лапин бессильно выпал из ее объятий на пол. Конвульсивно дернулся. Разжал зубы. Со всхлипом жадно втянул воздух. Сел. Открыл глаза. Тупо уставился на ножку кровати. Щеки его пылали.

Мэр подняла халат, надела. Положила маленькую пухлую ладонь на голову Лапина.

— Урал.

Повернулась и вышла из палаты.

Вошла сестра с одеждой Лапина в руках. Присела на корточках рядом с Лапиным.

— Как ты?

— Нормально. — Он провел дрожащей рукой по лицу. — Я вообще-то хочу... это... хочу...

— Болит грудь?

— Так... как-то... я... это...

— Одевайся. — Сестра погладила его плечо.

Лапин подтянул к себе джинсы. Под ними лежали трусы. Новые. Не его.

Он пощупал их.

— А вы... а ты...

— Что? — спросила сестра. — Отвернуться мне?

— А ты... что? — Он шмыгнул носом.

Посмотрел на нее, словно увидел впервые. Пальцы его мелко дрожали.

Сестра встала. Отошла к окну. Отвела занавеску. Стала смотреть на голые ветви.

Лапин с трудом встал. Пошатываясь и оступаясь, надел трусы. Потом джинсы. Взял черную майку. Она тоже была новой. Вместо прежней надписи «WWW.FUCK.RU» на ней было написано «BASIC». Тоже красным.

— А почему... это? — Его пальцы мяли новую майку.

Сестра оглянулась:

— Надевай. Это все твое.

Он смотрел на майку. Потом надел ее. Взялся за куртку. На ней лежали его вещи. Ключи. Студенческий. Кошелек. Кошелек был непривычно толстым.

Лапин взял его. Открыл. Он был набит деньгами. Рублями в пятисотенных купюрах. И долларами.

— А это... не мое, — он смотрел на кошелек.

— Это твое. — Сестра повернулась. Подошла.

— У меня было... семьдесят рублей. Семьдесят... пять.

— Это твои деньги.

— Это чужое... — Он смотрел на кошелек. Потрогал свою грудь.

Она взяла его за плечи:

— Вот что, Урал. Ты пока не очень понимаешь, что с тобой произошло. Я бы сказала — совсем не понимаешь. Вчера ночью ты проснулся. Но еще не отошел ото сна. Твоя жизнь теперь пойдет совсем по-другому. Мы поможем тебе.

— Кто — мы?

— Люди. Которые проснулись.

— И... что?

— Ничего.

— И что со мною будет?

— Все, что бывает с тем, кто проснулся.

Лапин смотрел на ее красивое лицо остекленевшими глазами.

— Что — все?

— Урал, — ее пальцы сжали его костлявые плечи, — имей терпение. Ты еще только встал с кровати. На которой спал двадцать лет. Ты даже не сделал первого шага. Поэтому положи кошелек в карман и следуй за мной.

Она открыла дверь. Вышла в коридор.

Лапин надел куртку, засунул кошелек во внутренний карман. Ключи и студенческий — в боковые. Вышел в коридор.

Сестра быстро пошла. Он двинулся вслед. Осторожно. Трогал шину на груди.

Возле приемной палаты их ждали врач и Мэр. Она была в темно-фиолетовом пальто с большими пуговицами. Стояла, сунув руки в карманы. Смотрела на Лапина все так же тепло и приветливо. Улыбалась.

— Значит, у нас, молодой человек, небольшая трещинка в грудине, — заговорил врач.

— Мне уже говорили, — пробормотал Лапин, не отрывая глаз от Мэр.

— Повторенье — мать ученья, — бесстрастно продолжал врач. — Стяжку десять дней не снимать. Бетонные плиты не поднимать. Мировых рекордов не ставить. С титанами любовью не заниматься. А вот это, — он протянул две упаковки лекарств, — попить. Два раза в день. И если будет болеть — пентальгин. Или семь стаканов водки. Ясно?

— Что? — Лапин перевел на него тяжелый взгляд.

— Шутка. Берите, — на ладони врача лежали две упаковки.

Лапин присмотрелся к ним. Взял. Рассовал по карманам.

— Молодой человек не понимает шуток, — с улыбкой объяснил врач женщинам.

— Он все прекрасно понимает. Спасибо. — Мэр прижалась своей щекой к щеке врача.

— Будь счастлив, Урал, — громко произнесла медсестра.

Лапин резко обернулся к ней. Вперился в нее: красивая, стройная, теплый взгляд. Большие очки. Большие губы.

Мэр кивнула им. Вышла в стеклянный тамбур. И на улицу. Там было пасмурно. И промозгло. Мокрые голые деревья. Остатки снега. Серая трава.

Лапин вышел следом. Осторожно ступал.

Мэр подошла к большому синему «мерседесу». Открыла заднюю дверь. Повернулась к Лапину:

— Прошу, Урал.

Лапин забрался внутрь. Сел на упругое сиденье. Синяя кожа. Тихая музыка. Приятный запах сандала. Белобрысый затылок водителя.

Мэр села впереди.

— Познакомься, Фроп. Это Урал.

Водитель обернулся: 52 года, круглое простецкое лицо, маленькие мутно-голубые глаза, пухлые руки, синий, в тон машины, костюм.

— Фроп, — улыбнулся он Лапину.

— Юра... то есть... Урал, — криво усмехнулся Лапин. И вдруг засмеялся.

Водитель отвернулся. Взялся за руль. Машина плавно тронулась. Выехали на Лужнецкую набережную.

Лапин продолжал смеяться. Трогал рукой грудь.

— Ты где живешь? — произнесла Мэр.

— В Медведково, — с трудом облизал губы Лапин.

— В Медведково? Мы отвезем тебя домой. Какая улица?

— Возле метро... там. Я покажу... У метро. Выйду.

— Хорошо. Но прежде заедем в одно место. Там ты познакомишься с тремя братьями. Это люди твоего возраста. Они просто скажут тебе несколько слов. И вообще помогут. Тебе сейчас нужна помощь.

— А... это где?

— В центре. На Цветном бульваре. Это займет максимум полчаса. Потом мы отвезем тебя домой.

Лапин посмотрел в окно.

— Главное для тебя сейчас — постарайся не удивляться ничему, — заговорила Мэр. — Не пугайся. Мы не тоталитарная секта. Мы просто свободные люди.

— Свободные? — пробормотал Лапин.

— Свободные.

— Почему?

— Потому что мы проснулись. А тот, кто проснулся — свободен.

Лапин смотрел на ее ухо.

— Мне было больно.

— Вчера?

— Да.

— Это естественно.

— Почему?

Мэр обернулась к нему:

— Потому что ты родился заново. А роды — это всегда боль. И для роженицы, и для новорожденного. Когда твоя мать выдавила тебя из влагалища, окровавленного, посиневшего, тебе разве не было больно? Что ты тогда сделал? Заплакал.

Лапин смотрел в ее голубые глаза, сдавленные слегка припухлыми веками. По краям зрачки окружала еле различимая желтовато-зеленая пелена.

— Значит, я вчера родился заново?

— Да. Мы говорим: проснулся.

Лапин посмотрел на ее аккуратно подстриженные русые волосы. Концы их мелко подрагивали. В такт движению.

— Я проснулся?

— Да.

— А... кто спит?

— Девяносто девять процентов людей.

— Почему?

— Это трудно объяснить в двух словах.

— А кто... не спит?

— Ты, я, Фроп, Харо. Братья, которые будили тебя вчера.

Выехали на Садовое кольцо. Впереди была большая пробка.

— Ну вот, — вздохнул водитель. — Скоро по центру — только пешком...

Рядом с «мерседесом» двигалась грязная «девятка». Толстый парень за рулем. Ел чизбургер. Бумажная упаковка задевала его приплюснутый нос.

— А тот, который... там остался? — спросил Лапин.

— Где?

— Ну... вчера... он что? Проснулся тоже?

— Нет. Он умер.

— Почему?

— Потому что он пустой. Как орех.

— Он что... не человек?

— Человек. Но пустой. Спящий.

— А я — не пустой?

— Ты не пустой. — Мэр достала из сумочки пачку жвачки. Распечатала. Взяла сама. Протянула водителю. Тот отрицательно мотнул головой. Протянула Лапину.

Он взял автоматически. Распечатал. Посмотрел на розовую пластинку. Потрогал ею нижнюю губу.

— Я... это...

— Что, Урал?

— Я... пойду.

— Как хочешь. — Мэр кивнула водителю.

«Мерседес» притормозил. Лапин нервно зевнул. Нащупал гладко-прохладную ручку замка. Потянул. С трудом открыл дверь. Вышел. Пошел между машин.

Водитель и Мэр проводили его долгими взглядами.

— Почему все бегут? — спросил водитель. — Я тоже сбежал.

— Нормальная реакция, — снова зажевала Мэр. — Я думала, он раньше попытается.

— Терпеливый... Куда теперь?

— К Жаро.

— В офис?

— Да. — Она покосилась на заднее сиденье.

Согнутая розово-матовая пластинка осталась лежать. На синей гладкой коже.

 

Швейцарский сыр

Лапин шел. Потом побежал. Тяжело. С трудом поднимая ноги. Морщился. Прижимал руку к груди. Пересек улицу.

Вдруг.

Боль.

Грудина.

Как разряд тока.

Вскрикнул. Отдало в локти. В ребра. В виски. Застонал. Согнулся. Опустился на колени:

— Сука...

Остановился хорошо одетый мужчина:

— Чего такое?

— Сука... — повторил Лапин.

— Жизнь-то? Это точно.

Лапин тяжело встал. Заковылял к Патриаршим прудам. Здесь снега давно не было. Мокрый тротуар. Весенняя городская грязь возле пруда.

Он добрел до Большой Бронной. Вышел на бульвар. Сел на скамейку. Откинулся на влажную жесткую спинку.

— Хуе... бень... хуебень...

Подошла грязная старушка. Заглянула в урну. Двинулась дальше.

Лапин достал кошелек. Вынул доллары. Пересчитал: 900.

Пересчитал рубли: 4500. И старые свои 70. И металлический пятак.

Посмотрел по сторонам. Шли люди. Быстро. И не торопясь. Парень и девушка пили пиво на ходу.

— Это правильно... — Лапин вынул пятисотенную купюру, кошелек убрал.

Встал осторожно. Но боль затаилась.

Он добрел до ларька. Купил бутылку «Балтики». Попросил открыть. Отпил сразу половину. Отдышался. Вытер выступившие слезы. Двинулся к метро. На Пушкинской площади было людно. Он допил пиво. Осторожно поставил на мраморный парапет. Стал спускаться вниз по ступеням. Остановился. Подумал: «А хули?»

Повернул назад. Вышел на Тверскую. Поднял руку. Сразу остановились две машины. Грязно-красная. И зеленая. Почище.

— Чертаново, — сказал Лапин водителю грязно-красной.

— И чего?

— Чего?

— Чего-чего! Сто пятьдесят!

Лапин кивнул. Забрался на сиденье рядом с водителем.

— Куда там?

— Сумской проезд.

Водитель хмуро качнул усами. Включил музыку. Плохую. Но громкую.

Через час небыстрой езды машина подъехала к семиэтажному дому Лапина. Он расплатился. Вышел. Поднялся на пятый этаж. Открыл ключом дверь. Вошел в тесно заставленную прихожую. В квартире пахло кошкой и жареным луком.

— А-а-а... явление Христа народу, — выглянул из кухни жующий отец.

— Надо же! — выглянула мать. — А мы уж понадеялись, что ты к Головастику переселился.

— Привет, — буркнул Лапин. Снял куртку. Потрогал повязку: не заметно через майку? Глянул в овальное зеркало: заметно. Пошел в свою комнату.

— Мы уже все съели, не торопись! — крикнула мать. Они с отцом засмеялись.

Лапин толкнул ногой дверь с надписью: «FUCK OFF FOREVER!» В комнате был полумрак: книжные полки, стол с компьютером, музыкальный центр, гора компакт-дисков. Плакаты на стене: «Матрица», голая Лара Крофт с двумя пистолетами, Мэрилин Мэнсон в образе гниющего на кресте Христа, незастеленная кровать. Сиамский кот Нерон дремал на подушке.

Три рубашки висели на спинке стула. Лапин взял черную. Надел поверх майки. Осторожно лег на кровать. Зевнул с ревом:

— У-а-а-а-а-а-бл-я-а-а-а-а!

Нерон нехотя поднялся. Подошел к нему. Лапин подул ему в ухо. Нерон увернулся. Спрыгнул на старое ковровое покрытие. Пошел из комнаты.

Лапин посмотрел на большие губы Лары Крофт. Вспомнил медсестру.

— Хар... Хара? Лара. Клара.

Усмехнулся. Покачал головой. С силой выдохнул сквозь неровные зубы.

В полуоткрытую дверь заглянула мать: 43 года, полноватая, каштановые волосы, моложавое лицо, серые лосины, черно-белый свитер, сигарета.

— Ты что, и вправду сыт?

— Я поем. — Лапин застегивал рубашку.

— Погудели вчера?

— Угу...

— Позвонить трудно было?

— Угу-у-у, — серьезно кивнул Лапин.

— Мудило. — Мать ушла.

Лапин лежал. Смотрел в потолок. Теребил стальное охвостье ремня.

— Я дважды разогревать не буду! — закричала мать на кухне.

— По барабану... — махнул рукой он. Потом приподнялся. Поморщился. Тяжело оттолкнулся от кровати. Встал. Побрел на кухню. Там мать мыла посуду.

На столе стояла тарелка с куском жареной курицы. И вареной картошкой. Здесь же стояла чаша с кислой капустой. И тарелка с солеными огурцами.

Лапин быстро съел курицу. Картошку не доел. Запил водой.

Пошел в большую комнату. Снял трубку. Набрал номер:

— Кела, привет. Это Юрка Лапин. А Генку можно? Ген. Это я. Слушай, мне... это... потереть с тобой надо. Да нет, ничего... Просто посоветоваться. Нет, это ни при чем. Там... это. Другое. Щас? Конечно. Ага.

Он положил трубку. Пошел в прихожую. Стал натягивать куртку. И чуть не закричал от боли:

— Ой, бля-а-а-а-а...

— Ты чего, опять уходишь? — гремела тарелками мать.

— Я к Генке, ненадолго...

— Хлеба купишь?

— Ага.

— Дать денег?

— У меня есть.

— Неужели не все пропили?

— Не все.

Лапин вышел из квартиры. Хлопнул дверью. Шагнул к лифту. Остановился. Постоял. Повернулся. Спустился по лестнице на четвертый этаж. Остановился на лестничной клетке. Присел на корточки. Заплакал. Слезы потекли по щекам. Сначала он плакал беззвучно. Трясся плечами. Прижимал худые руки к лицу. Потом заскулил. Вырвались скупые рыдания. Изо рта. И из носа. Потом зарыдал во весь голос. Рыдал долго.

С трудом успокоился. Пошарил по карманам куртки. Платка не было. Громко высморкался на избитый желто-коричневый кафель. Вытер руку о стену рядом с надписью «ВИТЕК ГОВНОЕД».

Рассмеялся. Вытер слезы:

— Мэр, мэр, мэр... мэр, мэр, мэр...

Опять зарыдал. Колупал пальцем синюю стену. Трогал грудину.

Постепенно успокоился.

Встал. Спустился вниз. Вышел на улицу. Прошел мимо трех домов. В четвертый вошел. Поднялся на второй этаж. Позвонил в 47-ю квартиру.

Зеленую стальную дверь открыли почти сразу.

На пороге стоял Кела: 28 лет, среднего роста, коренастый, мускулистый, лицо плоское, рыжеватые усы, бритая маленькая голова.

— Здоров. — Кела повернулся. Ушел.

Лапин вошел в коридор двухкомнатной квартиры: четыре колеса, ящики из-под аудиоаппаратуры, вешалка с одеждой, горные лыжи с ботинками.

Из комнаты Келы доносилась громкая музыка. Лапин прошел в комнату Гены: ящики с видеокассетами, кровать, буфет, фотографии.

Гена сидел за компьютером: 21 год, взъерошенный, похожий на Келу, но полнее.

— Привет. — Лапин встал у него за спиной.

— Хай... — не обернулся он. — Где пропадал?

— Везде.

— Чо, растворился?

— Ага.

— А я вчера сайт нарыл классный. Гляди...

Он набрал www.stalin.ru. Появилась бледная картинка с изображением Сталина. Под ней надпись: СОБЕРИ КАМЕННЫЙ БУКЕТ ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ!

Под надписью виднелись семь каменных цветков. Гена навел стрелку на один. Нажал. Возникла картинка: корова, татуированная изображением Сталина, пасущаяся на лугу из каменных цветков. Над коровой парил лозунг: ВСЕ НА БОРЬБУ С БЕССОЗНАТЕЛЬНЫМ!

— Классно, а? — Гена толкнул его в бедро пухлым локтем, навел стрелку на один из цветков, нажал.

Появилась картинка: два Сталина угрожающе показывают друг на друга. Над ними парил лозунг: ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК — ЕСТЬ ПРОБЛЕМА, НЕТ ЧЕЛОВЕКА — НЕТ ПРОБЛЕМЫ!

— Во, пацаны гуляют! — усмехнулся Гена.

— Слушай, Ген. Ты про тайные секты знаешь чего-нибудь?

— Какие? «Аум синрикё»?

— Нет, ну... другие... типа ордена.

— Масоны, что ли?

— Как бы. В Сети можно нарыть чего-нибудь?

— Да все можно нарыть. А зачем тебе масоны?

— Мне те, которые у нас.

— Это Кела в курсе. Он про масонов только и трет.

— Кела... — потрогал грудь Лапин. — Он же на черножопых завернут. И на евреях.

— Ну. Он разных знает. А чего тебе?

— Да на меня наехали козлы какие-то. Братство, блядь. Проснувшиеся люди.

— Проснувшиеся?

— Ага.

— И чего они хотят? — Гена быстро двигал «мышью», смотрел на экран.

— Непонятно.

— Ну и пошли их... во, гляди! Классно, а? Там продвинутые, на этом Сталине!

— Мне посоветоваться надо с кем-то. Кто знает, кто это такие.

— Ну, поди спроси его. Он все знает.

Лапин пошел в комнату Келы: деревянный стеллаж с книгами, большой музыкальный центр с большими колонками, маленький телевизор, портреты Альфреда Розенберга, Петра Столыпина, плакат РНЕ «За новый русский порядок!», три пары нунчаков, шнурованные ботинки на толстой подошве, штанга 60 кг, гантели 3 кг, гантели 12 кг, две бейсбольные биты, матрац, шкура бурого медведя на полу.

Кела сидел на матраце, пил пиво и слушал «Helloween».

Лапин сел рядом. Подождал. Пока кончится песня.

— Кел, у меня проблема.

— Чего?

— Какая-то секта... или это орден... наехали как-то сразу.

— Как?

— Ну, тянут, там, толкают, типа: мы — проснувшиеся люди. Братья. А все кругом спят. Бабки сулят. Типа, масоны.

Кела выключил музыку. Положил пульт на пол.

— Запомни раз и навсегда: масонов самих по себе не бывает. Есть только жидо-масоны. Про «Б’най Брит» слышал?

— Чего это?

— Официальная жидо-масонская ложа в Москве.

— Кел, понимаешь, эти, которые... ну... ко мне пришли, они не евреи. Блондины, как и я. И даже глаза голубые. Да! Слушай... — вспомнил он, — я только щас понял! У них у всех голубые глаза!

— Это не важно. Все масонские ложи контролирует жидовская олигархия.

— Они говорили, типа, что все люди спят, как бы спячка такая, а надо проснуться, как бы родиться заново, а началось все вообще, на улице, возле психодрома подошли, и попросили у меня...

Кела перебил:

— Еще триста лет назад все масоны были или жидами, или с прожидью. Раньше, на хуй, жиды масонов использовали, как кукол, а теперь — политиков. А все политики — проститутки. Там, бля, пробы негде ставить. А уж наши... — Кела сцепил жилистые пальцы замком, хрустнул. — У них у всех на залупах татуировка: магендовид и 666.

Лапин нетерпеливо вздохнул:

— Кел, но я...

— Вот, послушай, на хуй... — Кела протянул мускулистую руку, снял с полки книгу. Открыл закладку. — Франц Лист. Композитор великий. Пишет про жидов: «Настанет момент, когда все христианские нации, среди которых живут евреи, поставят вопрос, терпеть их дальше или депортировать. Этот вопрос по своему значению так же важен, как вопрос о том, хотим ли мы жизнь или смерть, здоровье или болезнь, социальный покой или постоянное волнение». Понял!

В дверь позвонили.

— Генка, открой! — крикнул Кела.

— Ну что за... — Гена злобно зашаркал. Открыл.

В комнату Келы вошел здоровенный парень: 23 года, бритая голова, широкие плечи, кожаная куртка и штаны, большие руки, на торце ладони татуировка «ЗА ВДВ!».

— О! Здорово, зёма, — встал с матраца Кела.

— Здоров, Кел.

Они размахнулись, сильно стукнулись правыми ладонями.

— У вас тут, говорят, железо ржавеет! — улыбнулся парень крепкими зубами.

— Ржавеет, на хуй. Вон, — кивнул Кела на штангу.

— Ага. — Парень подошел к ней, взялся, приподнял. — Понял...

— Только, Витек, пару недель — максимум.

— Нет проблем. — Парень взял штангу в правую руку. Посмотрел на Лапина. На пиво. — Чего, квасите?

— Да нет. — Кела рухнул на матрац. — Я тут с молодежью базарю.

— Хороший шнур, — кивнул парень и вышел со штангой.

— Про «Союз Сатаны и Антихриста» слышал? — спросил Кела Лапина.

— Это что?

— А про «Бне Мойше»?

— Нет.

Кела вздохнул:

— Ёптеть, чем вы, на хуй, дышите, не понятно!

— Компутэром, — Гена заглянул в комнату.

— Компутэром, на хуй, — кивнул Кела. — А ты знаешь, кто и где придумал Интернет? И зачем придумал?

— Сто раз уже говорил, — почесал щеку Гена. — А чего... все в мире придумали евреи и китайцы.

— А ты «Имя мое Легион» читал? — Кела перевел взгляд на Лапина.

В дверь позвонили.

— Открой, — кивнул Кела Гене.

Вошел тот же парень в кожаном. Со штангой в руке.

— Кел, слушай, я чего забыл: там в пятницу Вован к себе звал. Помахаться. Поедешь?

— Давай.

— Я зайду тогда.

— Давай. Во, Витек, «Имя мое Легион» не читали. И спортом ни хера не занимаются.

— Каждому — свое! — улыбнулся зубами парень. Протянул Гене штангу: — Подержи, молодой.

— Да ты что! — засмеялся Гена. — У меня камни в почках.

— Чо, правда?

— Правда! — ответил за Гену Кела. — Во, на хуй, Вить. Двадцатник пацану — и камни в почках!

— Да-а-а-а... — Парень прислонился к косяку, продолжая держать штангу. — Я чего-то такого не припомню. Так рано. Камни. У нас это. В батальоне один сержант старлею вылечил. Тот спать на холоде не мог.

— Чего?

— Камни в почках. Пивом напоил. Четыре литра. Потом, говорит, пошли поссым. Ну встали. Старлей ссыт. А тот ему ребром по почкам — хуяк! Тот — о-о-о-о, бля! Моча с кровью. И весь песок из почек вышел. Вот так. Полевая медицина.

Парень повернулся и вышел.

Зазвонил телефон. Кела взял трубку:

— Да. Здоров, зёма. А! Ёптеть, а чего ж ты? Всё, на хуй! Завтра еду брать. Не говори! Сегодня иду по улице, думаю — неужели с «четверки» гнилой, на хуй, пересяду на приличную тачку? Ага! Да... да... точняк. Ага!

— Вы чего, новую машину покупаете? — спросил Лапин.

— Не новую. «Гольф» 93-го года. — Гена зевнул.

— Разбогатели?

— Праотцы пару штук подкинули.

— Хорошо.

— Пошли в чате поколбасим. Там кинозавры понабежали.

— Да я хотел с Келой потереть.

— Это Воронин. Надолго. Пошли, хуйнем!

— Пошли...

Вернулись в комнату Гены. Сели рядом у компьютера. Гена быстро вошел в чат под именем KillaBee:/)

— Ген, я домой пойду. — Лапин встал. Потер грудь.

— Чего ты, Лап? Давай напиши чего-нибудь. Давай, хуйни не по-детски!

— Да не, я... на хер. Я с Келой хотел побазарить, а он опять про своих жидов.

— Ну, а на хера ты завел его? Поговорил бы о чем-нибудь другом. Масоны-масоны... Он теперь только об этом и будет пиздеть. Я с ним вообще больше нацвопросов не касаюсь. Заебало.

Лапин махнул рукой. Постоял.

— Ген.

— Чего? — печатал Гена.

— Поехали в пивняк.

— В какой? — удивленно повернулся Гена.

— В любой. У меня... это... денег до хера.

— Откуда?

— От верблюда.

Вошел Кела с новой бутылкой пива.

— И вот что. Генк. Я тебе, на хуй, последний раз говорю: будешь дурь сосать — отселю к праотцам. Там соси, на хуй, в сортире.

— Я сто лет не сосал, ты чего?

— Позавчера? А? Когда я курей возил. А у тебя твои козлы были. Нет, что ль?

— Да ты чего? Кел? Мы новый «ВВ» слушали.

— Ты не пизди главному. Мудаки. Вы не врубаетесь ни хуя. — Он отхлебнул из бутылки. — У чеченов дохлых мозг знаешь какой был? Как сыр швейцарский. С дырами. Вот такими. От чего? От дури. Понял?

— Ты уже рассказывал, — Гена сунул в рот жвачку. — Кел, а от пива печень жиром заплывает.

— Задумайся, на хуй. Предупредил. В последний раз.

Кела вышел.

— Ой, бля... — вздохнул Гена. — Как давёж надоел. Бля, чего они на качалове так помешаны? Витек, Шпала, Бомбер, — они ж тупота, все с двумя извилинами, понятно, чего им не качаться. Но Кела-то — умный. Он книг больше прочел, чем они все. И туда же — здоровое тело, бля, здоровый дух. И мне, бля, каждое утро гантели эти вонючие в постель сует! Представляешь? Я сплю, бля, а он — под жопу мне гантели! Дурдом...

Лапин смотрел в экран. Встал:

— Ушел я.

— Чего ты?

— Дело есть еще...

— Лап, чего ты сегодня такой?

— Какой?

— Ну... как побитый?

Лапин глянул на него и рассмеялся. Приступ истерического смеха заставил его согнуться.

— Ты чего? — не понимал Гена.

Лапин хохотал. Гена смотрел на него.

С трудом Лапин успокоился. Вытер выступившие слезы. Тяжело вдохнул:

— Все... ушел.

— А пивняк?

— Какой?

— Ну, ты же в пивняк меня позвал?

— Пошутил.

— Ну и шутки у вас, малэчык.

Лапин вышел.

На улице стемнело. И подморозило. Лужи потрескивали под ногами.

Лапин добрел до своего подъезда. Вошел. Вызвал лифт. Посмотрел на стену. Там были знакомые граффити. Две из них — ACID ORTHODOX и РАЗРУХА-97 принадлежали Лапину. Он заметил новую надпись: УРАЛ, НЕ БОЙСЯ ПРОСНУТЬСЯ.

Черный фломастер. Аккуратный почерк.