Лёд / 8
Утром мы прибыли в Москву на Ленинградский вокзал. Там нас ждала машина.
Мы поехали за город и через некоторое время оказались на даче Влодзимирского.
Был теплый солнечный день.
Адр взял меня за руку и ввел в большой деревянный дом. Окна в нем были занавешены. Посреди гостиной стоял Влодзимирский. Он был тоже среднего роста, плотного телосложения; пижама золотистого шелка облегала его коренастую фигуру; редкие темно-русые волосы были зачесаны назад, в зеленовато-голубых глазах стояли слезы восторга. Я почувствовала на расстоянии его большое и горячее сердце. И затрепетала в предвкушении.
Чуть поодаль стояла жена Влодзимирского — худощавая миловидная женщина. Но она была не наша, поэтому я не сразу заметила ее.
Влодзимирский подошел ко мне. Голова его вздрагивала, сильные руки тряслись. Издав гортанный звук, он опустился на колени и прижался ко мне.
Адр подошел ко мне сзади и тоже прижался.
Они разрыдались.
Жена Влодзимирского тоже заплакала.
Затем Влодзимирский подхватил меня на руки и понес на второй этаж. Там в спальне он положил меня на широкое ложе и принялся раздевать. Адр и жена помогали ему. Затем он разделся сам. Влодзимирский оказался поистине атлетического сложения. Он прижался своей широкой белой грудью к моей. И сердца наши слились. Он не был новичком в сердечном языке и знал четырнадцать слов.
Мое маленькое сердце девушки погрузилось в его мощное сердце. Оно дышало и трепетало, горело и содрогалось.
Мне ни с кем, даже со стариком Бро, не было так хорошо.
Наши сердца давно искали друг друга. Они неистовствовали.
Время остановилось для нас...
Мы разжали объятия через двое суток. Наши руки затекли и не слушались, мы еле шевелились от слабости. Но лица наши сияли от счастья.
Моего нового брата звали Ха.
Адр и жена Влодзимирского отнесли нас в ванную комнату и посадили в горячую ванну. Массируя мне онемевшие руки, жена представилась:
— Меня зовут Настя.
Я ответила ей теплым взглядом.
Когда мы окончательно пришли в себя, Ха заговорил:
— Храм, в России нас всего четверо: ты, я, Адр и Юс. Адр и я — высокопоставленные офицеры МГБ, самой могущественной организации в России. Юс — машинистка в Министерстве среднего машиностроения. Меня простучали в 1931 году в Баку братья, уехавшие потом вместе с Бро. Юс нашли мы. Ты знаешь, что только лед помогает нам найти братьев. Все наши усилия направлены сейчас на обеспечение регулярной доставки льда. И тайной перевозки его за границу, где идет наиболее активный поиск наших братьев и сестер. Самый активный поиск ведется в скандинавских странах. В Швеции в трех Домах живут сто девятнадцать братьев. В Норвегии — около пятидесяти. В Финляндии — почти семьдесят. До войны в Германии насчитывалось сорок четыре наших. Некоторые из них занимали ответственные посты в НСДАП и СС. К сожалению, в России все было сложнее. Четверо братьев, сотрудников НКВД, погибли в конце тридцатых во время «большой чистки». Одна сестра из московского горкома партии была арестована и казнена по доносу. Двое других погибли в ленинградской блокаде, я не сумел помочь им. И еще один, мой ближайший брат Умэ, обретенный в 1934 году, генерал-полковник танковых войск, погиб на фронте. Слава Свету, это не отразилось на доставке льда. Но искать новых братьев нам очень трудно. Ты должна помочь нам.
— Как доставляют лед? — спросила я.
— До 1936 года мы организовывали отдельные экспедиции. Их проводили тайно. Каждый раз мы нанимали сибиряков, местных охотников, они шли по болотам до места падения, в тяжелейших условиях выпиливали лед, доставляли его в тайное место. Там их ждали офицеры НКВД. Лед доставляли на вокзал, и в рефрижераторе, как ценный груз, он отправлялся в Москву. Доставить его за границу было гораздо легче. Но такой способ был крайне рискованным и ненадежным. Две экспедиции просто исчезли, в другой раз нам подсунули обыкновенный лед. Я решил радикально изменить способ доставки льда. По моей инициативе и при помощи влиятельных братьев из НКВД в Сибири было создано специальное управление со спецполномочиями для подъема Тунгусского метеорита. Двое братьев, погибших в Ленинграде, были заметными людьми в Академии наук. Они обосновали научную важность этого проекта, доказав, что лед метеорита содержит неведомые химические соединения, способные произвести революцию в химическом оружии. В семи километрах от места падения был организован исправительно-трудовой лагерь. Заключенные этого не очень большого лагеря и добывают наш лед. Происходит это только зимой, когда по болотам легко пройти.
— Но как же они зимой отличают наш лед от обычного льда?
— Отличают не они, а мы, — улыбнулся Ха. — Здесь, в Москве. Они долбят ломами на месте падения, выпиливают кубометры льда, волокут их на себе в лагерь. Там куски льда грузят на сани, и лошади тянут их по тундре до самого Усть-Илимска. Там их грузят в вагоны и везут в Москву. Здесь мы с Адр заходим в вагоны, кладем руки на лед. Нашего льда оказывается не более 40 процентов.
— А сколько льда в метеорите?
— По внешним оценкам — около семидесяти тысяч тонн.
— Слава Свету! — улыбнулась я. — А он не растает?
— Во время падения глыба влипла в вечную мерзлоту. Верх ее скрыт болотом. Конечно же, верхняя часть глыбы подтаивает летом. Но лето в Сибири короткое: мелькнуло — и нет его! — ответно улыбнулся Ха.
— Слава Свету, льда хватит сполна для великой цели, — добавил Адр, массирующий нас.
— А кто изготовляет ледяные молоты? — спросила я.
— Сперва это делали мы сами, но потом я понял, что каждый должен заниматься своим делом. — Ха с наслаждением подставил свою крепкую и красивую голову под струю воды. — В одной из так называемых «шарашек» — закрытых научных лабораториях, где работают зеки-ученые, был создан небольшой отдел по изготовлению ледяных молотов. Всего из трех человек. Они производят пять-шесть молотов в день. Больше нам не нужно.
— А они не спрашивают — для чего нужны эти молоты?
— Милая Храм, этим инженерам, отбывающим свои двадцатипятилетние сроки за «вредительство», не у кого, да и незачем спрашивать. У них есть только инструкция по изготовлению молота. Ей они и должны следовать неукоснительно, если хотят получать свою лагерную пайку. Начальник «шарашки» сказал им, что ледяные молоты нужны для укрепления оборонной мощи советского государства. И этого вполне достаточно.
На широкой белой груди Ха виднелись старые шрамы от ледяного молота. Я осторожно коснулась их пальцами.
— Нам пора, Храм, — решительно вздохнул он. — Поедешь со мной.
Мы вылезли из ванны. Адр и Настя обтерли нас, помогли одеться. Ха облачился в свой генеральский мундир, а на меня надели форму лейтенанта госбезопасности. Адр передал мне документы:
— По паспорту ты Варвара Коробова. Ты моя жена, живешь в Ленинграде, мы с тобой приехали сюда в командировку. Ты сотрудница иностранного отдела Ленинградского ГБ.
У ворот дачи ждала черная машина. Мы втроем сели в нее и поехали в Москву. Настя осталась дома.
— Это трудно — жить с пустышкой? — спросила я Ха.
— Да, — серьезно кивнул он. — Но так надо.
— Она все знает?
— Не все. Но она чувствует величие нашего дела.
В Москве мы подъехали к массивному зданию МГБ на Лубянке. Вошли, предъявили документы, поднялись на третий этаж. В коридоре несколько встречных офицеров подобострастно отдали честь Ха. Он вяло ответил. Вскоре мы вошли в его громадный кабинет, где в секретарской комнате нас стоя приветствовали трое секретарей. Ха прошел мимо них, распахнул двойные двери кабинета. Мы проследовали за ним, Адр притворил двери.
Ха бросил кожаную папку на свой большой рабочий стол, подошел ко мне, обнял:
— Здесь нет подслушивающих устройств. Как я счастлив, сестра! Вместе с тобой мы сделаем большие дела. Ты одна из нас знаешь все 23 сердечных слова. Твое сердце умное, сильное и молодое. Мы скажем тебе, что делать.
— Я сделаю все, Ха, — гладила я его атлетические плечи.
Сзади ко мне приблизился Адр, обнял, прижался.
— Я ужасно хочу твое сердце, — с дрожью в голосе прошептал он в мой затылок.
— Оно твое, Адр. — Я протянула назад руку и коснулась его теплой щеки.
— И мое, и мое... — горячо бормотал Ха.
Зазвонил один из четырех черных телефонов.
Недовольно зарычав, Ха разжал объятья, подошел к столу, снял трубку:
— Влодзимирский. Чего? Не, Борь, я занят. Да. Ну? Чего ты не можешь? Борь, ну что ты муму ебешь?! Валится, валится, бля! Стоило мне с отдела уйти, у вас все повалилось! Доложи Серову. Ну? И что? Так и сказал? Ёпт... — он недовольно вздохнул, почесал тяжелый подбородок, усмехнулся. — Разгильдяи вы! Правильно вас Виктор Семеныч жучит. Ладно, давай сюда. Двадцать минут у тебя есть.
Он бросил трубку на рычажки, посмотрел на меня своими зеленовато-голубыми глазами:
— Это моя работа, Храм. Извини.
Я кивнула с улыбкой.
Дубовая дверь кабинета робко приоткрылась, просунулась плешивая голова:
— Разрешите, Лев Емельянович?
— Валяй! — Ха уселся за стол.
В кабинет вошел маленький худощавый полковник с некрасивым лицом и тонкими черными усиками. За ним два дюжих лейтенанта втащили под руки полного человека в изорванной и окровавленной униформе с сорванными погонами. Лицо его посинело и оплыло от побоев. Он бессильно упал на ковер.
— Здравия желаю, Лев Емельянович. — В полупоклоне плешивый пошел к столу.
— Приветствую, Боря. — Ха лениво протянул ему руку. — Что ж ты субординацию нарушаешь? Вон перед ленинградцами нас позоришь!
— Лев Емельянович! — виновато заулыбался полковник и заметил нас с Адр. — А! Здравствуй товарищ Коробов!
Они пожали друг другу руки.
— Вот, Боря, бери пример с Коробова. — Ха вытянул папиросу из папиросницы, не зажигая, сунул в рот. — Женился. А ты все с актрисами путаешься.
— Поздравляю, — полковник протянул мне маленькую руку.
— Варвара Коробова, — я дала ему пожать свою.
— Видишь, какие гарные дивчины водятся на Литейном, 4? Не то что наши зассыхи позвонковые.
Ха перевел взгляд на избитого толстяка, сцепил замком тяжелые руки:
— Ну и что?
— Да вот уперся, гад, с Шахназаровым, — полковник со злобой посмотрел на толстяка. — На Алексеева — дал показания, на Фурмана — дал. А с Шахназаровым — не знаю, и все. Забыл, сволочь, как вместе родину японцам продавали.
Ха кивнул, положил папиросу в пепельницу:
— Емельянов. Почему вы упорствуете?
Толстяк молчал, шмыгая разбитым носом.
— Отвечай, вредитель! — вскрикнул полковник. — Я из тебя печень выну, шпион японский!
— Вот что, Боря, — спокойно заговорил Ха, — сядь-ка вооон туда. В уголок. И помолчи.
Полковник притих и сел на стул.
— Поднимите генерала. И посадите в кресло, — приказал Ха.
Лейтенанты подняли толстяка и посадили в кресло.
Лицо Ха внезапно погрустнело. Он посмотрел на свои ногти. Потом перевел взгляд в окно. Там на фоне залитой солнцем Москвы чернел памятник Дзержинскому.
В кабинете наступила тишина.
— Вы помните Крым сорокового? Июнь, Ялта, санаторий РККА? — тихо спросил Ха.
Толстяк поднял на него остекленевшие глаза.
— Ваша жена, Саша, да? Она любила купаться рано утром. А мы с Настей — тоже. Однажды мы втроем так далеко заплыли, что у Саши свело ногу. Она испугалась. Но мы с Настей люди морские. Я ее поддержал под спину, а Настя нырнула и укусила вашу жену за икру. А назад мы ей помогли доплыть. Она плыла и рассказывала про вашего сына. Павлик, кажется? Что он сам сделал паровоз из самовара. Паровоз ехал. А Павлик топил его карандашами. Сжег две коробки цветных карандашей. Которые вы ему привезли из Ленинграда. Было такое?
Толстяк тупо молчал.
Ха снова сунул в рот папиросу, но не зажег:
— Я ведь был тогда простым майором НКВД. Меня премировали путевкой в санаторий. А вы тогда командовали корпусом. Легендарный комкор Емельянов! Смотрел я на вас в столовой и думал: до него как до неба. А вы выгораживаете Шахназарова. Да эта гнида мизинца вашего не стоит.
Подбородок толстяка стал подергиваться, круглая голова качнулась. И слезы хлынули из глаз. Он обхватил голову руками и зарыдал в голос.
— Отведите генерала в триста первый. Пусть он отоспится, поест нормально. И напишет. Все как надо, — проговорил Ха, глядя в окно.
Притихший полковник кивнул лейтенантам. Они подхватили рыдающего Емельянова и вывели из кабинета. Зазвонил телефон.
— Влодзимирский, — снял трубку Ха. — Здорово, Богдан! Слушай, я тут «Правду» вчера открываю, глазам своим не верю! Да! Молодец! Вот так, кадры Лаврентия Павловича! Знай наших, а?! Слушай, это какой же у тебя по счету? Уууу! Поздравляю! Меркулов вам с Амаяком теперь по бюсту отлить должен!
Ха раскатисто расхохотался.
— Ну, бывай здоров, Коробов, — протянул руку полковник и, покосившись на Ха, покачал головой. — Другого такого, как наш Лев Емельянович, нет.
— Абсолютная память, чего ж ты хочешь! — улыбнулся Адр.
— Если бы только это. Гений... — с завистью вздохнул полковник и вышел.
Договорив, Ха повесил трубку:
— Вам надо оформить командировки. У Радзевского на шестом. Потом мы отправимся к сестре Юс.
Мы с Адр поднялись на шестой этаж, нам оформили командировки в Магадан. Мы получили деньги, документы. Вместе с Ха вышли из здания, сели в машину и поехали на улицу Воровского. Оставив машину с водителем на улице, мы прошли дворами, попали в обшарпанный подъезд, поднялись на третий этаж. Адр постучал в дверь. Она тут же распахнулась, и на нас с воем кинулась пожилая высокая дама в пенсне. Она буквально выла от радости и тряслась.
Адр зажал ей рот. Мы вошли в квартиру. Она была большой, пятикомнатной, но коммунальной. Однако четыре комнаты были опечатаны. Как мне объяснил потом Ха, он сделал так, чтобы соседей сестры Юс арестовали. Так было удобней встречаться.
Завидя меня, Юс сразу оплела мои плечи своими длинными подагричными руками, прижалась большой отвислой грудью, и мы с ней рухнули на пол. Адр и Ха в свою очередь обнялись и опустились на колени.
Сердце Юс, несмотря на ее солидный возраст, было совсем по-детски неопытным. Оно знало только два слова. Но вкладывало в них столько силы и желания, что я была потрясена. Ее сердце жаждало, словно путник, заблудившийся в пустыне. Оно пило мое сердце отчаянно и безостановочно.
Прошло почти девять часов.
Руки Юс разжались, она без чувств распласталась на старом паркете.
Я чувствовала себя опустошенной, но удовлетворенной: я учила сердце Юс новым словам.
Вид Юс был ужасный: побелевшая и худая, она лежала без движения, вперившись остекленевшими лиловыми глазами в потолок; из приоткрытого рта торчала вставная челюсть.
Но она была жива: я прекрасно чувствовала ее тяжко бьющееся сердце.
Ха принес из ее комнаты кислородную подушку, поднес резиновую трубку с раструбом к ее посеревшим губам, Адр открыл вентиль.
Кислород постепенно привел ее в чувство. И она глубоко, со стоном вдохнула.
Ее подняли, перенесли в комнату. Адр прыснул ей в лицо водой.
— Великолэ-э-эпно, — устало произнесла она и протянула ко мне трясущуюся руку.
Я взяла ее в свою. Старческие пальцы ее были мягки и прохладны. Юс прижала мою руку к своей груди.
— Дитя мое. Как мне не хватало тебя! — сказала она и с трудом улыбнулась.
Адр принес всем воду и абрикосы.
Мы стали есть абрикосы, запивая их водой.
— Расскажи мне про Дом, — попросила Юс.
Я рассказала. Она слушала с выражением почти детского восторга. Когда я дошла до разговора с Бро и его напутствия, слезы потекли по морщинистым щекам Юс.
— Какое счастье, — прижимала она к груди мою руку. — Какое счастье обрести еще одно живое сердце.
Мы все обнялись.
Затем Ха рассказал о ближайших планах. Нам предстояло сложное дело. Мы с Адр слушали Ха затаив дыхание. Но Юс не могла слушать более десяти секунд: она вскакивала, бросалась ко мне, обнимала мои колени, прижималась, бормоча нежные слова, потом отбегала к окну, стояла, всхлипывая и тряся головой.
В комнате ее был настоящий хаос из вещей и книг, посреди которого как скала возвышалась большая немецкая печатная машинка с заправленным листом. В прежней жизни Юс подрабатывала дома машинописью, а днем печатала в своем министерстве. Теперь у нее не было материальных проблем. Как у всех нас.
Юс умоляла Ха взять ее в командировку, но он запретил ей.
Она разрыдалась.
— Я хочу говорить с тобой... — всхлипывала она, целуя мои колени.
— Ты нужна нам здесь, — обнимал ее Ха.
Юс бил озноб. Вставные челюсти ее клацали, колени тряслись. Мы успокоили ее валерьянкой, уложили в постель, накрыли пуховым одеялом, в ноги сунули грелку. Лицо ее сияло блаженством.
— Я нашла вас, я вас нашла... — беспрерывно шептали ее старческие губы. — Только бы сердце не разорвалось...
Я поцеловала ее руку.
Она с умилением глянула на меня и тут же провалилась в глубокий сон.
Мы вышли, сели в машину и через час езды были на военном аэродроме в Жуковском. Там нас ждал самолет.
Мы разместились в небольшом салоне. Пилот отрапортовал Ха о готовности, и мы взлетели.
До Магадана мы добирались почти сутки: дважды дозаправлялись и переночевали в Красноярске.
Когда я летела над Сибирью и видела бескрайние леса, прорезанные лентами великих сибирских рек, я думала о тысячах голубоглазых и русоволосых братьев и сестер, живущих на необъятных просторах России, ежедневно совершающих механические ритуалы, навязанные цивилизацией, и не догадывающихся о чуде, скрытом в их грудных клетках. Их сердца спят. Проснутся ли они? Или, как миллионы других сердец, отстучав положенное, сгниют в русской земле, так и не узнав опьяняющей мощи сердечного языка?
Я представляла тысячи гробов, исчезающих в могилах и засыпаемых землей, я чувствовала адскую неподвижность остановившихся сердец, гниение в темноте божественных сердечных мышц, проворных червей, пожирающих бессильную плоть, и живое сердце мое содрогалось и трепетало.
— Я должна разбудить их! — шептала я, глядя на проплывающий внизу лесной океан...
В Магадан мы прилетели ранним утром.
Солнце еще не встало. На аэродроме нас ждали две машины с двумя офицерами МГБ. В одну машину погрузили четыре продолговатых цинковых ящика, во вторую сели мы.
Проехав через город, показавшийся мне не лучше, но и не хуже других городов, мы свернули на шоссе и после получаса не очень плавной езды подъехали к воротам большого исправительно-трудового лагеря.
Они сразу же открылись, мы въехали на территорию. Там стояли деревянные бараки, а в углу белело единственное кирпичное здание. Мы подъехали к нему. И нас сразу встретило начальство лагеря — трое офицеров МГБ. Начальник лагеря, майор Горбач, радушно приветствовал нас, стал приглашать в здание администрации. Но Ха сообщил ему, что мы очень торопимся. Тогда он засуетился, отдал распоряжение:
— Сотников, приведи их!
Вскоре привели десятерых изможденных грязных заключенных. Несмотря на теплую летнюю погоду, на них были рваные ватники, валенки и шапки-ушанки.
— У тебя летом в валенках ходят? — спросил Ха Горбача.
— Никак нет, товарищ генерал, — бодро отвечал Горбач. — Я же этих в БУРе держал. Вот и выдал им зимнюю одежду.
— Зачем ты их посадил в БУР?
— Ну... так надежней, товарищ генерал.
— Мудак ты, Горбач, — сказал ему Ха и повернулся к зекам. — Снять головные уборы!
Они сняли свои шапки. Все они выглядели стариками. Семеро были блондинами, один — альбиносом, у двоих были совершенно седые волосы. Голубыми глаза были только у четырех, включая седого.
— Слушай, майор, у тебя с головой все в порядке? Контузий не было? — спросил Ха Горбача.
— Я не был на фронте, товарищ генерал, — бледнея, ответил Горбач.
— Тебе каких было приказано найти?
— Блондинистых и светлоглазых.
— Ты цвета нормально различаешь?
— Так точно, нормально.
— Какое, блядь, нормально? — закричал Ха и ткнул пальцем в голову седого зека. — Это что, по-твоему, блондин?
— Он в показаниях написал, что до 1944 года был блондином, товарищ генерал, — ответил Горбач, стоя навытяжку.
— Со смертью играешь, майор, — кольнул его взглядом Ха. — Где помещение?
— Сюда... здесь, прошу вас... — засуетился Горбач, показывая на здание.
Ха вынул из портсигара папиросу, размял, понюхал:
— Этих четверых веди туда, делай по инструкции.
— А остальных куда? — робко спросил Горбач.
— На хуй. — Ха кинул папиросу на землю.
Через некоторое время мы вошли в здание. Самую большую комнату отвели под простукивание. Окна в ней были забраны ставнями, горели три яркие лампы, из стен торчали наручники. Четверых пристегнули к ним. Голые по пояс, с завязанными ртами и глазами, они стояли у стен.
Внесли цинковый ящик. Ха распорядился, чтобы все покинули здание.
Адр открыл ящик. Он был с толстыми стенками и весь засыпан искусственным льдом, в котором хранят мороженое. Из-под дымящихся кусков льда торчали ледяные молоты. Я положила на них руки. И сразу же почувствовала невидимую вибрацию небесного льда. Она была божественна! Руки мои трепетали, сердце жадно билось: ЛЕД! Я не видела его так долго!
Адр надел перчатки, вытянул один молот и приступил к делу. Он простучал того самого седого. Он оказался пуст. И быстро умер от ударов. Потом молот взял Ха. Но в этот день нам не повезло: другие тоже оказались пустышками.
Отшвырнув разбитый молот, Ха достал пистолет и добил покалеченных.
— Не так просто найти наших. — С усталой улыбкой Адр вытер пот со лба.
— Зато какое это счастье — находить! — улыбнулась я.
Мы обнялись, кусочки льда хрустели у нас под ногами. Мое сердце чувствовало каждую льдинку.
Выйдя из здания, мы услышали выстрелы неподалеку.
— Это что такое? — спросил Ха у майора.
— Вы же приказали, товарищ генерал, остальных — к высшей мере, — ответил майор.
— Болван, я сказал — на хуй.
— Виноват, товарищ генерал, не понял, — заморгал Горбач.
Ха махнул на него рукой, пошел к машине:
— Всех вас чистить надо, разгильдяи!
За две недели мы объездили восемь лагерей, простучали девяносто два человека. И нашли только одного живого. Им оказался сорокалетний вор-рецидивист из Нальчика Савелий Мамонов по кличке «Домна». Кличка эта была дана ему за татуировку на ягодицах: двое чертей с лопатами угля в руках. Во время ходьбы черти как бы закидывали уголь ему в анус. Но это была не единственная татуировка на полноватом, коротконогом и волосатом теле Домны: грудь и плечи его покрывали русалки, сердца, пронзенные ножами, пауки и целующиеся голуби. А посередине груди был вытатуирован Сталин. От ударов ледяного молота лик вождя стал обильно кровоточить. К этому окровавленному Сталину я прижала ухо и услышала:
— Шро... Шро... Шро...
Сердце мое почувствовало пробуждение другого сердца.
Это переживание ни с чем не сравнимо.
Слезы восторга брызнули из моих глаз, и окровавленными губами я прижалась к некрасивому, грубому, иссеченному шрамами лицу обретенного брата:
— Здравствуй, Шро.
Мы разрезали его путы, сняли повязку со рта. Тело его бессильно сползло на пол, глаза закатывались, а из губ слышался слабый, но злобный шепот:
— Сучары рваные...
Потом он потерял сознание. Ха и Адр целовали ему руки. Я плакала, трогая его коренастое тело, десятки лет носившее в себе запечатанный сосуд Света Изначального. Отныне этому телу суждено было жить.
Через месяц мы сидели с Шро в ресторане наверху гостиницы «Москва». Стоял теплый и сухой августовский день. Слабый ветерок колебал полосатый тент. Мы ели виноград и персики. Внизу раскинулся главный русский город. Но мы не смотрели на него. Шро держал мои руки в своих татуированных грубых руках. Наши голубые глаза не могли расстаться ни на секунду. Даже когда я вкладывала виноградину в губы Шро, он продолжал смотреть на меня. Мы почти не разговаривали на земном языке. Зато сердца наши трепетали. Мы готовы были оплести друг друга руками и упасть где угодно — здесь, над Москвой, в метро, на тротуаре, в подъезде или на помойке. Но наши чувства были столь высоки, что самосохранение было частью их.
Мы берегли себя.
И наши сердца.
Поэтому давали говорить им только в укромных местах. Где не было живых мертвецов.
— А мы могем помереть? — вдруг спросил Шро после многочасового молчания.
— Это уже не важно, — ответила я.
— Почему?
— Потому что мы встретились.
Он прищурился. Задумался. И заулыбался. Стальные зубы его засверкали на солнце.
— Я понял, сестренка! — радостно прохрипел он. — Я все, бля на хуй, понял!
Мы все понимали всё: и юная я, и угловатый Шро, и мудрый Ха, и беспощадный Адр, и старая Юс.
Мы делали великое дело.
И время отступало перед вечностью. А мы проходили сквозь время, как лучи света сквозь ледяную толщу. И достигали дна...
В сентябре и октябре мы посетили восемнадцать лагерей в Мордовии, Казахстане и в Западной Сибири. Почти двести ледяных молотов было разбито о худые грудины заключенных, но только два сердца заговорили, назвав свои имена:
— Мир.
— Софре.
Нас стало семеро.
И мы продолжали поиски в низших слоях. Новая установка Ха была во многом продиктована временем: репрессивный аппарат слишком быстро и непредсказуемо уничтожал советскую элиту. Уцелеть в сталинской мясорубке высокопоставленным людям было трудно. Никто не был уверен в своей безопасности, никто не был защищен от репрессий. Даже те, кто пил со Сталиным по ночам и пел с ним грузинские песни.
Поэтому мы даже не делали попыток найти своих среди партийных и военных бонз. Потери 30–40-х навсегда отрезвили Ха.
Но лагеря тоже не решали проблему поиска. Трое найденных там братьев были жалкой наградой за огромный риск и скрупулезную подготовку.
Ха и Адр разработали новый план поиска: надо было ехать на север России, в Карелию, на Белое море, в земли, богатые русыми и голубоглазыми.
При поддержке своего патрона, всесильного Лаврентия Берии, в МГБ Ха создал спецотряд «Карелия» якобы для поиска дезертиров и немецких пособников, скрывающихся в лесах Карелии. Это было небольшое, но мобильное подразделение, состоявшее из бывших оперативников СМЕРШа, призванных во время войны бороться с немецкими шпионами и диверсантами. Однако, следуя традиционной практике НКВД, смершевцы в основном занимались фабрикацией фальшивых дел, арестовывая невинных красноармейцев и выбивая из них необходимые показания, после чего новоиспеченных «немецких шпионов» благополучно расстреливали.
Шестьдесят два головореза-смершевца, отобранные Ха в спецотряд «Карелия», подчиняющийся лично Берии, были готовы выполнить любое приказание. Эти воистину беспощадные люди воспринимали род человеческий как мусор и получали высшее удовлетворение от простреленных затылков. Отрядом руководил Адр.
В апреле 1951 года отряд приступил к выполнению секретной операции «Невод»: прибыв в Карелию, в городок Лоухи, оперативники принялись арестовывать голубоглазых блондинов и блондинок. Их доставляли в Ленинград, где в подвалах «Большого Дома» мы с Ха, Шро и Софре простукивали их.
Это была тяжелая работа. Иногда нам приходилось простукивать до 40 человек в день. К вечеру мы валились с ног от усталости. Лаборатория, в которой трое зеков-инженеров раньше изготовляли молоты, не справлялась. К инженерам посадили еще пятерых, увеличив план втрое, они работали по 16 часов в сутки, делая по 30 молотов ежедневно. Самолетом их доставляли в Ленинград, чтобы в сумрачном подвале МГБ мы разбивали их о белокожие карельские груди.
Руки и лица наши были иссечены осколками разлетающегося льда, мышцы рук стали железными, ныли и болели, из-под ногтей временами сочилась кровь, ноги распухали от многочасового стояния. Нам помогала жена Ха. Она обтирала наши лица, забрызганные карельской кровью, подавала теплую воду, массировала руки и ноги.
Мы работали как одержимые: ледяные молоты свистели, трещали кости, стонали и выли люди. Внизу, этажом ниже непрерывно гремели выстрелы — там добивали пустышек. Их было как всегда — 99%. И только один процент составляли живые. Но сколько радости доставляли нам эти единицы из сотен!
Каждый раз, прижимаясь к окровавленной, трепещущей груди и слыша трепыхание пробуждающегося сердца, я забывала обо всем, плакала и кричала от радости, повторяя сердечное имя новорожденного:
— Зу!
— О!
— Карф!
— Ык!
— Ауб!
— Яч!
— Ном!
Их было совсем немного. Как золотых самородков в земле. Но они были! И они сверкали в наших натруженных, окровавленных руках.
Живых наших сразу доставляли в тюремный госпиталь МГБ, где проинструктированные Ха врачи оказывали им необходимую помощь.
Число их медленно росло.
Спецотряд завершил операцию в Лоухи и двинулся на юг по железной дороге — через Кемь, Беломорск, Сегеж — к Петрозаводску. Пока оперативники прочесывали очередной город, на станции стоял спецпоезд, предназначенный для перевозки заключенных. После прочесывания города поезд наполнялся русоволосыми и шел в Ленинград.
За два с половиной месяца неустанной работы мы нашли 22 брата и 17 сестер.
Это была Победа Света! Россия поворачивалась в сторону Светоносной Вечности.
Спецотряд «Карелия» приблизился к Петрозаводску — старинному русскому порту, крупному городу со стопятидесятитысячным населением, северной карельской столице, изобилующей голубоглазыми и русоволосыми.
Для осуществления операции «Невод-Петрозаводск» спецотряд был усилен двадцатью офицерами-оперативниками и пятнадцатью тюремщиками из лубянской тюрьмы.
Десятки ледяных молотов ждали в холодильниках своего часа.
Но наступил зловещий июль 1951 года. Сфабрикованное в недрах Лубянки «дело кремлевских врачей-убийц», якобы готовящихся отравить Сталина и других партийных бонз, обернулось против МГБ: был арестован министр госбезопасности Абакумов. И над Лубянкой нависла угроза новой чистки.
Оживились старые враги Берии в ЦК и в Министерстве обороны. В Политбюро посыпались доносы на заместителей Абакумова, одним из которых был Ха.
И Ха принял решение приостановить карельскую операцию.
Спецотряд был отозван, пустой спецпоезд вернулся в Ленинград.
Необходимо было переждать, «уйти на дно», как сказал Ха. Мы с Адр получили месячный отпуск и отправились в один из санаториев МГБ, расположенный на крымском побережье неподалеку от Евпатории. Ха с женой улетели в Венгрию на озеро Балатон. Шро жил у Юс. Мир и Софре проводили лето подсобными рабочими в одном из пионерских лагерей МГБ.
Оказавшись после подвалов «Большого Дома» в жарком и ленивом Крыму, где все рассчитано на примитивный советский «отдых», подразумевающий почти растительное существование, я сперва не могла найти себе места. Тридцать девять новообретенных братьев и сестер не давали мне покоя. За сотни километров от них я чувствовала их сердца, я помнила имя каждого, я говорила с ними.
Адр, понимая мое состояние, старался помочь. Рано утром, до восхода солнца мы заплывали к диким скалам, сплетались там и застывали на многие часы, подобно древним ящерам.
Но мне было мало сердца Адр. Я рвалась в тюремный госпиталь, где лежали все мои братья и сестры. Я хотела их. Я умоляла и плакала.
— Это невозможно, Храм, — шептал мне Адр.
И я била о скалы свои бесполезные руки.
Адр скрежетал зубами от бессилия.
Вскоре со мной стало что-то происходить. Это началось в воскресный вечер, когда Адр, всячески старавшийся помочь мне побороть тоску, решил сводить меня в кино. Кино показывали только по воскресеньям в простом летнем кинотеатре. Вместо обещанной новой кинокомедии в тот вечер стали крутить «Чапаева». Кто-то выкрикнул, что он уже видел «Чапаева» двадцать раз. Ему возразил какой-то пожилой мертвец:
— Ничего, посмотришь в двадцать первый!
Я смотрела «Чапаева» девочкой. Тогда этот фильм потряс меня. Я прекрасно помнила его. Но когда пошли первые кадры и на простыне появились люди, я не смогла их разглядеть. Это были какие-то серые пятна, мелькание, всполохи света и тени. Сначала я подумала, что ошибся киномеханик. Но чередующиеся с изображением надписи я могла нормально прочесть. Все остальное плыло и мелькало. Я глянула в зал: все молча смотрели, никто не кричал: «резкость!» или «кинщика на мыло!»
Адр тоже смотрел.
— Ты хорошо видишь? — спросила я его.
— Да. А ты?
— Мне ничего не видно.
— Наверно, мы сидим слишком близко, — решил он. — Давай пересядем подальше.
Мы встали, прошли к последней лавке и сели. Но для меня ничего не изменилось: я по-прежнему читала надписи, но другого не различала. Адр подумал, что у меня просто плохое зрение. Когда на простыне появилась очередная надпись, он спросил:
— Что там написано?
— «В штабе белых», — прочла я.
Он задумался. Рядом с нами сидела пьяноватая пара. Они непрерывно целовались. Я стала смотреть на них. Похоть мертвецов мне казалась такой дикой. Я смотрела на целующихся как на двух механических кукол. Женщина заметила мой взгляд.
— Чего пялишься? Гляди туда! — показала она на экран, и мужчина, тискающий ее пухлое тело, засмеялся.
Я перевела взгляд на экран. Там Петька рассказывал Анке об устройстве пулемета. Но я видела лишь два дрожащих темных пятна.
— А это что? — спросила Анка.
— А это щечки, — ответил невидимый Петька.
И два пятна слились.
Зал засмеялся.
— Идем отсюда, — встала я.
Мы с Адр вышли. Вокруг стояла черная южная ночь. Пели цикады. В здании санатория, утопающего в акациях и каштанах, горели редкие окна. Мы вошли в вестибюль.
За стойкой дремали двое консьержек. Над ними на стене висел большой портрет Сталина. Я никогда не обращала на него внимания. Но что-то заставило меня взглянуть на портрет. Вместо Сталина в белом кителе в раме расплывалось бело-коричневатое пятно с золотистыми вкраплениями.
Я уставилась на портрет. Подошла ближе. Пятно переливалось и плыло.
Я зажмурилась, тряхнула головой, открыла глаза: то же самое.
— Что с тобой? — спросил Адр.
— Не знаю, — тряхнула я головой.
Консьержки проснулись и с интересом смотрели на меня.
— Скажи, кто это? — спросила я, неотрывно глядя на портрет.
— Сталин, — напряженно ответил Адр.
Консьержки переглянулись.
— Варя, пошли спать, ты устала. — Адр взял меня под руку.
— Погоди, — я оперлась руками о стойку и вперилась в портрет.
Потом перевела взгляд на консьержек. Они настороженно смотрели на меня. Я заметила стопку открыток, лежащую на стойке. Взяла одну. Внизу открытки было написано синим: ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА! Над надписью клубилось что-то зеленовато-красное.
— Что это? — спросила я Адр.
— Это розы. — Адр с силой взял меня под локоть. — Идем. Прошу тебя.
Я положила открытку. И повиновалась.
Поднимаясь с Адр по лестнице, услышала шепот консьержек:
— Приезжают сюда, чтоб напиваться.
— А как же — начальство в Москве, приструнить некому...
В номере Адр обнял меня:
— Скажи, что с тобой происходит?
Вместо ответа я достала наши паспорта. Открыла. Вместо фотографий я видела только серую рябь. Но все надписи прочла нормально.
Я вынула из сумочки зеркальце, посмотрела на себя. В зеркале черты моего лица плыли и сливались. Я навела зеркало на лицо Адр: то же самое. Я не могла разглядеть в зеркале его лица.
— Я не вижу картинок. И отражений, — произнесла я, бросив зеркальце. — Я не знаю, что это...
— Ты просто устала, — обнял меня Адр. — Эти два месяца были очень тяжелые.
— Они были прекрасные. — Я повалилась на кровать. — Ждать и ничего не делать мне гораздо тяжелее.
— Храм, ты понимаешь, что мы не можем рисковать.
— Я все понимаю, — закрыла я глаза. — Поэтому терплю.
Я быстро провалилась в сон.
С момента пробуждения моего сердца я не видела снов. Последние мои яркие, но короткие сны я видела в поезде, когда нас как скот увозили из России: мне снилась мама, отец, деревня, шумные деревенские праздники, когда мы все вместе и счастливы, но все быстро обрывалось на самом милом и родном, и я просыпалась в том жутком вагоне.
А самый последний сон я видела ночью в фильтрационном лагере: мне снился пожар — большой и страшный. Горело все кругом, люди носились, как тени. А я искала нашу собаку Леску. Я очень любила ее. И чем дольше я ее искала, тем явственней понимала, что она сгорела, потому что никто из взрослых не догадался ее отвязать. Они спасали какие-то мешки, сундуки и хомуты. Ужаснее всего в том сне было чувство бессилия, невозможности вернуть все назад. Я проснулась в слезах, повторяя:
— Леска! Леска!
В ту ночь в санатории мне впервые за восемь лет приснился сон. Вернее, он не приснился. Я его не видела, но прочувствовала.
Я просто сидела в саду возле Дома и трогала сестру Жер, которая спала. Стояло лето, было тепло и безветренно. Мы только что закончили говорить сердцами. Я любила сердце Жер. Оно было подвижным и активным. И было быстрее моего. После двух часов сердечного разговора во рту было, как всегда, сухо и слегка ныли онемевшие руки. Жер спала как ребенок — раскинувшись на спине, приоткрыв рот. Лицо ее источало усталое блаженство. Я стала трогать ее маленький подбородок. Его покрывали крохотные веснушки. На переносице их было больше. Я коснулась ее переносицы. Но рыжие ресницы Жер даже не вздрогнули: сон ее был крепок. Вдруг сзади раздалось слабое поскуливание. И я сердцем почувствовала, что за спиной у меня стоит наша собака Леска. Я оглянулась. Лохматая серо-черная Леска стояла, вывалив розовый язык и радостно дыша. Зеленоватые глаза ее лучились радостью. Сердце мое затрепетало от счастья: моя любимая Леска жива, она не погибла на пожаре! На шее Лески болтался обрывок веревки, шерсть с правого бока была опалена.
— Леска, ты жива! — воскликнула я и потянулась к ней.
Но собака вдруг резко отпрянула и побежала к Дому. Я вскочила и, зовя ее, кинулась следом. Леска вбежала по ступеням, юркнула в приоткрытую дверь южной веранды, увитой диким виноградом. Я вбежала вслед за ней. Веранда была пуста. И в ней было сумрачно и прохладно, как всегда летом. Посередине стояло кресло, в нем сидел старик Бро. Леска сидела возле. Они оба внимательно смотрели на меня. Бро показал мне пальцем, я повернула голову и увидела на противоположном конце террасы свое изображение в полный рост. Это была не картина и не фотография, а нечто потрясающее по совершенству: абсолютная копия меня. Я пошла к своему двойнику. Но чем ближе я подходила, тем сильнее я чувствовала ПУСТОТУ внутри моей копии. Это было чистое изображение, поверхность, повторяющая мои формы. Внутри изображения не было ничего. Я приблизилась. Копия Варьки Самсиковой была абсолютная. Я разглядела мельчайшие поры на коже лица, шрамик над бровью, влагу в уголках голубых глаз, золотистый пушок под скулами, трещинки на губах, родинку на шее. Моя копия тоже внимательно разглядывала меня. Наконец мы обе повернулись к Бро. Леска привстала и, возбужденно поскуливая, навострив уши, смотрела на нас.
— Позовите собаку, — произнес Бро.
— Леска! — позвала я.
— Леска! — повторила моя копия.
Собака подбежала сперва к копии, понюхала, взвизгнула и, зарычав, отпрянула ко мне. Я присела и с наслаждением запустила пальцы в собачью шерсть. Моя копия стояла и, улыбаясь, смотрела на нас. Леска снова зарычала на нее. И копия исчезла.
— Почему собака узнала тебя? — спросил Бро.
— Она почуяла, — ответила я.
— Да. Собака живая, как и все животные. Она увидела тебя сердцем, а не глазами. Но живые мертвецы видят мир глазами, и только глазами. Мир, увиденный сердцем, другой. Храм, ты готова увидеть мир сердцем.