Лёд / 4

Вдребезги

00.44.
Клуб «Точка».

Заканчивался концерт группы «Ленинград». Вокалист Шнур пропел:

Шнур направил микрофон в зал. Там стояли и танцевали сотни три молодых людей. Зал закричал:

— ...Я сделан из мяса!!!

Все запрыгали и запели.

Лапин прыгал и пел со всеми. Рядом прыгала и пела Илона: 17 лет, высокая, худая, с живым смешливым лицом, кожаные брюки, ботинки на платформе, белая кофта.

— Прощай, «Точка»! — выкрикнул Шнур. Зал засвистел.

— Чума, правда? — Илона толкнула Лапина кулаком в бок.

— Пошли бухалова возьмем, пока все не набежали! — закричал он ей в ухо.

— Давай.

Они подошли к стойке.

— Бутылку шампанского, — протянул Лапин деньги.

Бармен открыл бутылку, протянул вместе с фужерами.

— Двинем туда, в угол! — потянула Илона Лапина.

В углу край грубого деревянного стола был свободен. Они сели за стол. Лапин стал разливать шампанское в фужеры. Рядом сидели двое парней и девушка.

— Ну, что, мастер? — Илона подняла бокал. — За что?

— Давай... за встречу. — Лапин чокнулся.

— Может, за Шнура?

— Давай за Шнура.

Выпили.

— А ты их в первый раз слушал? — Илона закурила.

— Живьем — да.

— В записи — не то. Нет кайфа такого. Вау! — Она взвыла. — Чума, ну чума! Фу... Сейчас бы косяка забить.

— Хочется? — опустошил свой бокал Лапин.

— Ага. Я всегда, когда прикалываюсь, травы хочу.

— А тут... нельзя достать? — оглянулся Лапин.

— Я тут всего второй раз. Никого не знаю.

— А я первый.

— Правда? Ты по-деловому на «Ленинград», да?

— Ага. Узнал случайно, что они тут зажигают. И приехал.

Лапин закурил.

— Ничего место, а? — осматривалась Илона. Быстро хмелела.

— Большой зал, — потер грудь Лапин.

— По-крутому, а? Блин, как покурить хочу! Слушай, ты при бабках?

— Вроде.

— Давай в одно место поедем. Там всегда есть. Много чего. Только это не близко.

— Где?

— В Сокольниках.

— А чего там?

— Там просто хата съемная. И друзья живут.

— Ну, чо, поехали.

— До свиданья, наш плюшевый Мишка!

Илона встала, потянулась. Лапин взял ополовиненную бутылку. Они двинулись к выходу через танцующую толпу.

В гардеробе получили одежду. Вышли в полутемный проход с грубыми стенами из сваренных стальных кусков. Здесь маячили редкие фигуры.

— Уаах! Холодно... — Илона поежилась. Пошла вперед.

Лапин обнял ее. Грубо и неловко притянул к себе.

— Нежности? — спросила Илона.

Лапин стал целовать ее тонкие холодные губы. Она ответила. Свободной рукой он сжал ее грудь. Бутылка выскользнула из другой руки. Разбилась возле их ног.

— Блин... — вздрогнул Лапин.

— Ауч! — посмотрела вниз Илона.

Лапин рассмеялся:

— Стекло во множественном числе... а по-русски — вдребезги.

— Гуляем? — спросил какой-то парень. Сидел на корточках у стены. Курил.

— Давай новую возьмем? — дохнул ей в ухо Лапин.

— Хватит! — Илона с силой наступила темно-синей платформой на осколки. Осколки хрустнули.

Она взяла Лапина за руку. Потянула к выходу из прохода:

— Шампанское — штука хорошая. Но там будет круче.

Лапин задержал ее:

— Подожди...

— Чего? — остановилась она.

Он обнял ее. Замер, прижавшись. Они постояли минуту.

— Холодно, — тихо усмехнулась Илона.

— Подожди... — Голос Лапина задрожал.

Она замолчала. Лапин прижался к ней и вздрагивал.

— Ты чего? — Она слизнула языком слезу с его щеки.

— Так... — прошептал он.

— Чего, кумарит, что ли?

Он отрицательно покачал головой. Шмыгнул носом:

— Просто... как-то херово.

— Тогда поехали. — Она решительно взяла его за руку.

 

Любка

23.59.
Квартира Андрея. Кутузовский проспект, д. 17.

Спальня со светло-сиреневыми стенами. Широкая низкая кровать. Приглушенная музыка. Полумрак.

Голая Николаева сидела на голом Андрее. Ритмично покачивалась. Грудина у Николаевой была перевязана шелковым платком. Но обе груди были свободны. Андрей курил: 52 года, полный, толстолицый, с залысинами, с волосатой грудью, татуированным плечом и короткими пухлыми пальцами.

— Не спеши, не спеши... — пробормотал Андрей.

— Хозяин барин. — Николаева стала двигаться медленней.

— Грудь у тебя клевая.

— Нравится?

— Ты ничего с ней не делала?

— Нет, что ты. Все мое. О-о-о... сладкий хуище какой...

— Достает до кишок? — Он выпустил дым ей в грудь.

— Ох... еще бы... ой... Жаль, что сегодня в попку нельзя...

— Почему?

— Бо-бо.

— Геморрой?

— Да нет... ой... последствия... ой... аварии...

— Как же ты так приложилась? Под машину попасть... ой, бля... надо же умудриться... я дорогу когда перехожу, раза четыре оглянусь... ой, не спеши...

— О-о-о... класс... о-о-о... Андрюш... о-о-о... ай!

— Не спеши, говорю.

Николаева взяла себя за бедра. Опустила голову. Тряхнула волосами. Осторожно двинула задом. Потом еще. Еще.

Андрей сморщился:

— Ой, бля... уже... Алька, сука... я же говорил — не спеши! Щас брызнет! Нет! Сдави, сдави там! Блядь! Слезь! Ну, на хуй так вот делать по-подлому?

Николаева моментально спрыгнула с него. Схватила одной рукой его обтянутый презервативом член. Другой сильно нажала в промежуток между анусом и яйцами:

— Извини, Саш... то есть... Андрюш...

— Сильней, сильней дави!

Она нажала сильнее. Он застонал. Дернул головой.

— Теперь отвлеки, отвлеки, на хуй...

— Как, Андрюшенька?

— Ну, расскажи чего-нибудь...

— Чего?

— Ну, смешное чего-нибудь... давай, давай, давай...

— Анекдот?

— Что-нибудь... ой, бля... давай, давай...

— Я не помню анекдоты... — Николаева почесала бритый лобок. — А! Вот заебательский случай, мне Сула рассказывала. Ее мужик один в пятнадцать лет к себе домой привел, трахнуть хотел, а она не давала, типа — девственница, и все такое. Он возился с ней в постели, возился, хуй аж дымится, ну там часа два, а она все ноги не разводит. Потом он говорит: давай в попку тебя трахну. Ну, давай. Подставила ему. Он как ввел, так сразу и кончил — терпеть уже сил нет. А спермы там — до хуя! Как полилась внутрь, как будто клизму сделали. Он отвалился. А Сула, представляешь, сразу встала, присела и на персидский ковер ему насрала! Пока он еблом щелкал, оделась и — деру!

— Ой, бля... Аль, давай... я все равно не могу...

— Щас, милый, — она села на него. Ввела член во влагалище. Стала быстро двигаться. Взяла рукой яйца.

— Да... да... вот... — забормотал Андрей. Замер. Сжал кулаки. Выкрикнул. Стал бить Николаеву кулаками по бокам: — Да! Да! Да!

Она закрывалась руками. Двигалась. Взвизгивала.

Андрей перестал бить. Руки его бессильно упали на кровать.

— Ой, бля... — Он потянулся к пепельнице. Взял недокуренную сигарету.

— Как? — Николаева облизала его розовый волосатый сосок.

— Ой... — Он затянулся. — Аж искры из глаз...

— Ты такой классный... — она гладила его плечи, — такой кругленький... как Винни-Пух. А член — ваще. Я сразу кончаю.

Он усмехнулся:

— Не пизди. Налей вина.

— Силь ву пле. — Она протянула руку. Вынула из стеклянного ведерка со льдом бутылку белого вина «Pinot Grigio». Налила в бокалы.

Андрей взял бокал. Приподнял потную голову. Опустошил бокал. Откинулся на кровать:

— Ой, бля... клевая ты телка...

— Приятно слышать.

Он посмотрел в пустую пачку из-под сигарет:

— Сходи на кухню, там сигареты на полке.

— Где?

— Рядом с вытяжкой. Полка там стеклянная.

— Андрюш, можно, я сперва в душ?

— Давай. Я сам схожу.

Николаева встала. Зажала ладонью влагалище. Побежала в ванную. В ванной встала под душ. Пустила воду. Быстро окатилась. Долго мыла влагалище. Выключила воду. Крикнула:

— Петь! Тьфу... Андрюш! А можно, я ванну приму?

— Можно... — донеслось из спальни.

Николаева села в холодную ванну. Пустила воду. Взяла с полочки шампунь. Выдавила в струю. Сразу поползла пена. Николаева запела. Вода дошла до подмышек. Николаева выключила воду. Подтянула к себе колени. Заснула.

Ей приснилась Любка Кобзева, которую зарезали в мотеле «Солнечный». Они с ней на кухне той самой квартиры на Сретенке, которую Любка снимала пополам с Козой-Дерезой. Николаева сидит у окна и курит. За окном зима, идет снег. На кухне холодно. Николаева одета по-летнему легко, но в высоких серых валенках. А Любка — босая и в синем халате. Она суетится у плиты и готовит свои любимые манты.

— Все-таки какая я дуреха, — бормочет она, разминая тесто. — Дала себя зарезать! Надо же...

— Больно было? — спрашивает Николаева.

— Да нет, не очень. Просто страшно, когда этот козел на меня попер с ножом. Я прямо вся оцепенела. Надо было в окно прыгать, а я, дура, смотрю на него. Он — раз мне, сначала в живот, я даже не заметила, а потом в шею... и сразу — кровища, кровища... слушай, Аль, куда я перец поставила?

Николаева смотрит на стол. Все предметы видны очень хорошо: две тарелки, две вилки, нож с расколотой ручкой, терка, солонка, скалка, мука в пакете, девять кругляшков из теста. Но перечницы нет.

— Так всегда, когда надо что-то — запропастится и все... — ищет везде Любка. Наклоняется. Заглядывает под стол.

Николаева видит в распахивающемся вороте ее халата грубо зашитый продольный разрез от шеи до лобка.

— Вон он... — замечает Любка.

Николаева видит перечницу под столом. Наклоняется, берет, передает Любке. И вдруг очень остро ощущает, что в груди Любки НЕ БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ. Любка говорит, бормочет, двигается, но сердце ее неподвижно. Оно стоит, как сломанный будильник. Николаеву охватывает ужасная скорбь. Но не от мертвой Любки, а от этого остановившегося сердца. Ей ужасно жалко, что сердце Любки мертво и НИКОГДА больше не будет биться. Она понимает, что сейчас разрыдается.

— Люб... а ты... лук в фарш кладешь? — с трудом произносит она, приподнимаясь.

— На хер он нужен, когда чеснок есть? — Любка внимательно смотрит на нее мертвыми глазами.

Николаева начинает всхлипывать.

— Чего ты? — спрашивает Любка.

— Ссать хочу, — лепечет непослушными губами Николаева.

— Ссы здесь, — с улыбкой говорит Любка.

Рыдания обваливаются на Николаеву. Она рыдает о ВЕЛИЧАЙШЕЙ ПОТЕРЕ.

— Люб... ка... Люб... ка... — вырывается из ее губ.

Она хватает Любку, прижимает к своей груди. Любка отводит холодные, испачканные мукой и тестом руки:

— Чего ты?

Ледяная грудь Любки БЕССЕРДЕЧНА. Николаева рыдает. Она понимает, что это уже НИКОГДА не исправить. Она слышит удары своего сердца. Оно живое, теплое и УЖАСНО дорогое. Ей от этого еще больней и горше. Она вдруг понимает, как ПРОСТО быть мертвым. Ужас и скорбь переполняют ее. Горячая моча струится по ногам.

Николаева проснулась.

Лицо ее было в слезах. Тушь ресниц потекла.

Рядом с ванной стоял Андрей в красно-белом махровом халате.

— Ты чего? — недовольно спросил он.

— А? — всхлипнула она. И снова разрыдалась.

— Чего случилось? — сонно нахмурился он.

— Мне... это... — всхлипывала она, — подружка приснилась... она... ее... убили полгода назад...

— Кто?

— Да... какие-то торгаши с рынка... азера какие-то...

— Ааа... — почесал он грудь. — Слушай, я спать хочу. У меня завтра стрелка важная. Деньги в кухне на столе.

Он вышел.

Николаева вытерла слезы. Вылезла из ванны. Глянула в зеркало:

— Господи...

Долго умывалась. Вытерлась. Завернулась в большое полотенце. Вышла из ванной.

В квартире был полумрак. Из спальни раздался храп Андрея.

Николаева на цыпочках прошла в спальню. Нашла свои вещи. Прошла на кухню. Здесь горела только лампа в вытяжке над плитой. На столе лежали двести долларов.

Николаева оделась. Убрала деньги в кошелек. Выпила стакан яблочного сока. Вышла в прихожую. Надела плащ. Вышла из квартиры. Осторожно захлопнула за собой дверь.

 

Верхняя губа

2.02.
Съемная квартира Комара и Вики. Олений вал, д. 1.

— Кулаком поработай слегка. — Комар перетянул предплечье Лапина жгутом.

— Чего ему работать — и так все на виду, — усмехнулась Вика. — Мне б такие веняки!

— Комар, сука, меня первой вмазал бы! — зло смотрела Илона.

— Гостю — первый квадрат, ёптеть. Тем более — он банкует... — Комар попал иглой в вену. — Бля, сто лет не видал незапоротых канатов.

— Илон, а ты чо, правда на «Ленинграде» была? — спросила Вика.

— Ага... — Илона смотрела на руку Лапина.

— Угарно?

— Ага.

— А чего они давали? Старое?

— Старое! Старое! Старое!.. — зло затрясла кистями Илона.

Комар потянул поршень на себя: 27 лет, бритоголовый, большеухий, худой, сутулый, длиннорукий, с сильно заострившимися чертами лица, в рваной синей майке и широких черных штанах.

В шприце показалась кровь. Комар дернул конец завязанного жгута. И плавно ввел содержимое шприца в вену Лапину:

— Дома.

Вика протянула кусочек ваты: 18 лет, смуглая, маленькая, пухловатая, длинноволосая, фиолетовые брюки из полиэстера, голубая водолазка.

Лапин прижал вату к вене. Согнул руку в локте. Откинулся на замызганную подушку:

— Ой, бля...

— Ну? — улыбнулся Комар.

— Да... — с трудом разлепил губы Лапин и улыбнулся. Смотрел в потолок с ржавыми потеками.

— Комар, сука, ты вмажешь меня, наконец?! — вскрикнула Илона.

— Нет проблем, мадам. — Комар распечатал новый шприц.

Вика высыпала в столовую ложку белый порошок из пакетика, добавила воды, вскипятила ложку над свечой. Комар набрал из ложки в шприц полупрозрачной жидкости.

Илона сама перетянула себе жгутом предплечье. Села напротив Комара. Протянула руку. На сгибе виднелись редкие следы от инъекций.

— Илон, так я не поняла, они все старое давали? — закурила Вика.

— Не, не только... — раздраженно сжимала и разжимала кулак Илона.

— «Вот будет лето, поедем на дачу. Лопату в руку, хуячим, хуячим»? Да?

— Да, да, да... — зло бормотала Илона.

— А мне нравится у них: та-та-та... кто-то колется, я лично — бухаю, но могу ускориться.

Комар не торопясь нашел место:

— М-да, рыбка, хорошо, что ты не злоупотребляешь.

— Чо я, дура, что ли? — нервно усмехнулась Илона.

— Кто вас, женщин, разберет! — Игла вошла в вену.

Лапин улыбался. Потянулся. Повел плечами:

— Все-таки... это совсем другое...

— Чего другое? — спросила Вика. — Speedball? Конечно! Круче, чем простой герыч!

— Круче. Но не люблю, когда пиздят: speedball, speedball, а сами ни хуя не пробовали... Много у нас разных... ну... посредственных людей... бездарей...

— Почему? — довольно улыбнулась Вика.

— Потому что каждый мудак хочет быть умнее, чем он есть на самом деле. Умнее и авторитетнее. Все прутся от своего авторитета, только об этом и думают. Как будто главная задача человека на земле сводится только к достижению положения в обществе любой ценой, пусть даже ценой чужих страданий.

Вика переглянулась с Комаром.

— Да. Уж чего-чего, а страданий у нас — хоть жопой ешь... — Комар с улыбкой вводил дозу в вену Илоны.

— Ой... — Она закрыла глаза. Согнула руку в локте. Закашляла.

Вика протянула Комару исколотую руку:

— Тут есть еще местечко.

— Только в лоб не дыши.

— Прости, Ком.

Илона потянулась:

— Класс!

Она поцеловала Лапина. Он неуклюже обнял ее.

— Ком, только не спеши. — Вика смотрела на иглу.

— У меня зрачки широкие? — Илона склонилась над Лапиным.

— Да, — серьезно ответил он.

— Красивые? Какой цвет?

— Что-то... такое... знаешь... — в упор и внимательно смотрел потеющий Лапин, — это вот что... это есть такие шары... знаешь, китайские шары равновесия... их надо перекатывать в одной руке, они из разных драгоценных камней делаются, типа яшмы там, и когда такой шар... шар цинь или цань, кажется, цинь... вот... и один шар там лежит, то из него течет такая энергия, биоэнергия, и там еще электрические накопления, все это вместе... и еще энергия камня, мы же очень мало знаем про энергию камней, камни охуительно древние... но когда-то они были мягкими, как губка, а потом уже под действием времени окаменели и стали настоящими камнями, а в них накоплена такая невъебенная информация, что это как суперкатридж такой... там записано до хуй... то есть до хуя всего, про все... разные события, разные люди, все, что происходило, все есть в камнях... и компьютеров не надо, только умей пользоваться камнем, найди к нему подход... нормальный компетентный подход... и тогда все будет пиздец, человек станет властелином мира.

— У тебя верхняя губа классная. — Илона счастливо коснулась пальцем его губы.

 

Песок

12.09.
Склад торговой фирмы «Карго». Новоясеневский проспект, д. 2.

Большой полукруглый ангар, множество ящиков и упаковок с продуктами питания. На четырех упаковках с овощными консервами лежал метровый лист толстой фанеры. Вокруг листа на ящиках сидели и курили:

Володя Солома — 32 года, среднего роста, плотного телосложения, брюнет, хмурое, малоподвижное лицо с маленьким сломанным носом, короткая дубленка.

Дато — 52 года, пухлый, маленький, лысый, с круглым, всегда усмехающимся лицом, белый плащ нараспашку, белый свитер тонкой вязки, шелковая бежевая рубашка с высоким воротом, брюки белой кожи, золотые часы «Tissot», золотой браслет, золотой перстень с рубином.

Хмелев — 42 года, среднего роста, худощавый, шатен, лицо худое, узкое, спокойно-озабоченное, серо-стальная куртка, синяя тройка, белая рубашка, голубовато-красный галстук.

Зазвонил мобильный Хмелева.

— Да, — он приложил его к уху.

— Подъехали, — сообщил голос.

— Сколько?

— Шесть... семь человек на двух машинах.

— Значит, пропусти только Слепого и пару быков.

— Понял.

Дато кинул окурок на бетонный пол. Наступил лакированным черным ботинком:

— Они вдвоем не дотащат.

— Это их проблема, — пробормотал Хмелев.

— Чего, по-нормальному? — шмыгнул носом и встал Солома.

— По-нормальному, Вова, — шлепнул себя по пухлым коленям Дато.

Дверь отворилась. В ангар вошел Гасан Слепой: 43 года, маленький, щуплый, смуглый, лысоватый, горбоносый, в черном кожаном пальто. Вслед за ним с трудом вошли двое крепышей с увесистым металлическим кофром.

Дато встал. Шагнул навстречу Гасану. Они обнялись. Дважды коснулись щеками:

— Здравствуй, Дато.

— Здравствуй, дорогой.

Двое опустили кофр на пол.

— Ставьте сюда, — Дато показал маленькой пухлой рукой на фанеру.

Двое подняли кофр. Поднесли. Поставили. Фанера треснула. Но выдержала.

— Садись, дорогой, — кивнул Дато.

Солома придвинул к ногам Слепого ящик с макаронами.

— Дато, пусть все уйдут. — Слепой расстегнул пальто.

— Почему, дорогой?

— Есть базар.

— Это мои люди, Гасан. Ты же знаешь их.

— Я знаю их, Дато. Но пусть они уйдут.

Дато переглянулся с Хмелевым. Тот кивнул.

— Хорошо, дорогой. Сделаем, как ты хочешь. Идите, подышите.

Хмелев, Солома и те двое вышли. Гасан опустился на ящик. Устало потер щеки. Дато стоял молча.

— Я передумал, Дато, — проговорил Гасан.

— Не понял. Что ты передумал?

— Я не продаю.

— Почему?

Гасан сцепил замком руки. Тронул большими пальцами кончик острого горбатого носа:

— Так... не продаю. И все.

Дато усмехнулся сильнее обычного:

— Я не понимаю тебя, Гасан. Почему ты не продаешь? Цена не устраивает? Ты хочешь больше?

— Нет. Цена старая. Она меня всегда устраивала.

— Так в чем же дело?

— Ни в чем. Просто — не хочу.

Дато внимательно посмотрел на него:

— Что с тобой, брат? Ты что, заболел? Или у тебя проблемы?

— Я не заболел, братан. И проблем у меня нет. Но продукт я не продаю.

Дато помолчал. Достал золотой портсигар. Достал сигарету. Неторопливо закурил. Прошелся. Повернулся к Гасану:

— А зачем же ты принес продукт, если не хочешь продавать?

— Чтобы показать тебе, братан.

— Я видел его раньше. И не раз.

— А ты пасматри еще раз. Пасматри внимательно.

Гасан встал. Открыл замки на кофре. Откинул металлическую крышку. Под ней была белая пластмассовая крышка. Гасан потянул ее. Она открылась. Под ней находился холодильник. Он был полностью засыпан песком.

Дато на миг замер с сигаретой в губах.

— Теперь ты понимаешь, Дато, почему Гасан не хочет продавать тебе продукт?

Дато смотрел на песок:

— Теперь понимаю.

Гасан подошел к нему вплотную.

— У нас крысы завелись, братан. Жирные, блядь, крысы.

— Трактор знает? — спросил Дато.

— Нет пока. На хера ему знать?

Дато сунул руку в песок. Пошарил. Зачерпнул горсть. И с силой швырнул на пол:

— Басота!

— Но это точно не пильщики.

— А кто тогда? Твои?

— Моих я знаю. И они меня. Я руку отрежу.

— Руку... руку... — Дато гневно сплюнул. — Свои тоже крысятничают. Бляди! Басота! Гасан, ищи сам. Я к блондинам не поеду. Я деньги верну. И все.

— Погоди, братан.

— Чего годить? У тебя закосили, твоя проблема. Поедешь к ним сам на терку.

— Не пыли, братан. Это не моя проблема. Это наша проблема.

— Ни хуя! У тебя зацепили, а я при чем?

— При том, что крыса живет в твоем доме.

— Чего? Какая, бля, крыса?

— Жирная. И спит у тебя. И хлеб твой ест.

Дато в упор посмотрел на него.

Гасан порылся по карманам. Достал круглую деревянную табакерку. Закрыл крышку холодильника. Открыл табакерку. В ней был кокаин. Он отсыпал кокаина на крышку. Достал костяную трубочку и пластиковую карту.

— Давай попылесосим, братан. Я уже третьи сутки не сплю.

— А что же тогда... крыса? У меня? Ты за базар отвечаешь?

— Отвечаю, Дато.

— И кто это?

— Не спеши.

— Чего, бля, не спеши? Кто это?

Гасан быстро растер кокаин картой. Отделил две толстые линии. Протянул Дато трубочку:

— Давай, братан.

Дато взял трубку. Наклонился. И быстро втянул ноздрей свою линию. Вернул трубку Гасану. Тот вставил ее в свой горбатый нос. Медленно втянул половину линии в одну ноздрю. Затем остаток — в другую.

— А как ты узнал? — шмыгал носом Дато. — Ты же с моими никогда не терся. Как ты узнал? У меня что, стукло сидит?

— У тебя нормальные пацаны, Дато.

— Ну, кто, ёптеть?!

— Погоди. — Гасан отделял еще две линии. — Давай добьем. И я скажу, как делать надо.

— Делать... делать... На! — Дато пнул картонный ящик. Из дыры посыпалась гречневая крупа.

Гасан втянул свою линию. Дато махнул рукой:

— Не хочу.

Гасан втянул вторую линию. Убрал табакерку с трубкой. Вытер нос платком.

— Значит, давай так сделаем. Это закроем. И ты понесешь к себе.

— На хера мне песок?

— А пусть твои думают, что все нормально.

— А бабки?

— Ты мне дашь кейс. А бабки вынешь.

— Ну?

— Ящик отвезешь к себе. А потом начнем охоту на крысу.

— Так ты знаешь или нет — кто?

Гасан приблизился. Шепнул ему на ухо.

— А лед у него?

— Нет.

— А где лед? У блондинов уже?

— Нет. Нет, Дато. Лед у тебя дома.

Дато в упор смотрел на него:

— Чего? Где?

— В морозилке.

— У меня?

— У тебя, у тебя, Дато.

— И кто это сделал?

— Твоя Наташа.

 

Bosch

21.00.
Квартира Дато. Малая Бронная, д. 7.

Просторная кухня. Белая мебель. Дорогая утварь. Позолоченная кастрюля с водой на огне.

На мраморном полу лежал связанный Апельсин: 29 лет, рыжеволосый, с массивным телом бывшего спортсмена.

В углу сидела Наташа: 26 лет, красивая, длинноногая, в разорванном розовом платье. Ее рука была прикована наручниками к батарее.

За столом сидели Дато и Гасан Слепой. Рядом стояли Лом и Пека: широкоплечие, мускулистые, с небольшими бритыми головами и толстыми шеями.

Перед Дато стояла ополовиненная бутылка водки «Юрий Долгорукий». Гасан растирал на тарелке порцию кокаина.

Дато налил себе водки. Выпил. Неторопливо закурил. Посмотрел на Наташу:

— Я, бля, одного не пойму. Хоть убей ты меня, хоть зарежь. Что тебе не хватало?

Наташа молчала. Смотрела на ножку стула.

— Из говна тебя поднял, брату твоему помог, матери помог. На Карибы возил, одел как, блядь, принцессу Диану. Ебал каждый день. Чего не хватало?

Наташа молчала.

— Да. Бабы — загадка, — выпустил дым Дато. — А, Гасан? Третий раз на крысу нарываюсь. Что такое?! Судьба, блядь?

— Не знаю, брат. — Гасан втянул носом порцию. — Может, и судьба.

— Потом, я, бля, ни хера в понятие не возьму: ну, запарила бы ты лед в объезд, ну, срубила бы полсотни. Но а потом что? Что потом? Куда б ты делась? В землю, что ли, зарылась? Или что, полсотни — это такие большие бабки для тебя?

Наташа молчала.

— Дато, оставь ее, — вытер нос Гасан. — Баба всегда на вторых ролях.

— Век живи — век учись... — Дато стряхнул пепел. Посмотрел на кастрюлю: — Ну, чего, закипела?

Пека заглянул в кастрюлю:

— Закипает.

Апельсин заворочался на полу. Лом прижал его ногой:

— Лежать.

— Дато, гадом буду, это не моя идея. Гадом буду, — забормотал Апельсин.

— Гадом ты не будешь. — Дато покосился на его рыжую вспотевшую голову. — Гадом ты уже стал.

— Мне Шакро пушку к башке дважды приставлял. Тогда, в Дагомысе, и после свадьбы. Он про блондинов от Аверы слышал.

— От Аверы? — усмехнулся Гасан. — Авера в земле.

— Он на Шакро наезжал, тот был ему должен еще по «Тибету», — приподнял голову Апельсин. — И тогда прогнал ему про блондинов и про лед. Говорит: вот маза кусошная, бери. Нарубишь — отдашь.

— И что, Шакро велел тебе у Гасана зацепить? — спросил Гасан.

— Шакро хочет мазу взять на лед.

— Чего? — усмехнулся Дато. — Ты что, падло, гонишь? Аверу же завалили, какой, бля, долг, какой «Тибет»?

— Он и без Аверы хочет. Бля буду, Дато. Мне пацаны его терли, он голый щас, они с Рыбой в плохих, а на тебя навалятся.

— И мазу возьмут? — улыбался Дато.

— Хотят взять.

— По-грубому? Без терки?

— Он мне сказал: давай, дерни порцию, я посмотрю. Не дернешь — завалим.

— И чего ему смотреть?

— Ну, как ты напаришься.

Дато потушил окурок. Встал. Подошел к Апельсину. Сунул руки в карманы. Качнулся на носках.

— М-да... Ты, пес, совсем взбесился. Совсем понятие потерял.

Он кивнул Пеке. Тот снял с огня кастрюлю. Лом прижал ботинком голову Апельсина к голубоватому мраморному полу.

— Бля буду, Дато... Гасан... клянусь... — бормотал Апельсин.

Пека сел ему на ноги. И стал лить кипяток на спину.

Апельсин заревел и задергался.

Лом и Пека навалились на него.

— Правду, пес, правду, — качался на носках Дато.

— Клянусь! Клянусь! — рычал Апельсин.

Пека плеснул ему на спину. Апельсин забился.

— Правду, правду.

— Дато! Не надо! — закричала Наташа.

— Правду, пес!

— Клянусь! Клянусь!

— На рожу плесни ему, — посоветовал Гасан.

Пека плеснул Апельсину на голову. Он завыл.

— Не надо, Дато! Оставьте его! — кричала Наташа.

— До тебя, крыса, дойдет дело! — Дато пнул ее ногой.

— Говори, а то сварим, как рака. — Гасан спокойно смотрел на дергающееся тело Апельсина.

— Шакро мазу хочет взять на лед! — прорычал Апельсин.

— Не пизди, басота! Не пизди, басота! Не пизди! Не пизди! — Дато стал бить его ногой по лицу.

— Крысятник... — сплюнул Гасан. — Лей ему на яйца!

Пека и Лом стали стягивать с Апельсина штаны.

— Дато! Дато! Дато! — кричала Наташа.

— Молчи, крыса!

— Дато, не надо, не надо! Я все скажу! — кричала Наташа.

— Молчи, крыса!

— Пусть скажет, Дато. — Гасан подошел к Наташе. — Скажи правду.

— Все скажу, не надо!

Дато сделал знак Пеке. Тот перестал плескать кипяток на Апельсина.

— Говори, сука.

Наташа вытерла свободной рукой нос. Всхлипнула:

— Врет он все. Это не Шакро. Это я.

Дато смотрел на нее:

— На хера?

— Ты меня все равно бросишь. Как Женьку. Я знаю про твою эту... балерину. А я... а у меня... вообще ничего нет. Мать при смерти.

— И чего?

— Ну... хотела бабок срубить... просто...

— И его подбила?

Она кивнула.

— За сколько?

— Пополам.

Дато перевел взгляд на Гасана. Тот молчал. Наташа всхлипывала. Апельсин стонал на полу.

Дато глянул на Апельсина:

— Переверните его.

Пека и Лом положили его на спину. Дато присел. Заглянул в серые глаза Апельсина:

— Правда.

Выпрямился. Гасан протянул руку. Дато хлопнул по ней ладонью. Облегченно выдохнул:

— Пошли перетрем.

Они вышли в соседнюю комнату. Здесь был полумрак. И стояло много дорогой мебели.

— Я так и думал, что это не Шакро. — Гасан зябко потянулся. Сцепил худые пальцы. Треснул ими.

— Мазу, блядь! — Дато нервно усмехнулся. Открыл бар. Достал бутылку коньяка. Налил себе. Выпил.

— Каждая басота, блядь, только и ждет, чтоб меня с Шакро стравить. Шакалы, блядь!

— Он слышал просто... может, от Аверы, от пацанов его... может, от Дырявого...

— Слушай, Гасан, а почему все в курсе? Почему каждый клоп, блядь, знает про лед?

— Ты у меня спрашиваешь?

— А у кого мне спросить? У Аверы? У Жорика? Они, бля, червей кормят. А ты живой.

— Ты тоже живой, брат, — серьезно посмотрел Гасан. — Мы оба живые. Пока.

— Пока что?

— Пока понимаем, что в гробу карманов нет.

Дато отвернулся. Отошел к окну. Покачался на носках. Гасан подошел к нему. Положил руку на плечо:

— Ты меня знаешь, брат. Мне чужого не надо. Мне своего на порошок хватает.

Дато смотрел в окно на вечернюю Москву:

— Говно!

— С ними что-то делать надо, брат.

— Что-то... — качнулся на носках Дато. — Что-то, блядь...

Он резко повернулся. Пошел на кухню. Гасан неторопливо двинулся за ним.

В углу кухни возвышался массивный белый холодильник «Bosch». Дато открыл морозильную камеру. Она была завалена продуктами. Он стал выкидывать их на пол. С сухим стуком они падали на мрамор. Под продуктами лежал большой куб льда. Дато злобно посмотрел на него:

— Потому что я никогда не жру ничего мороженого... да, сука?

Он приблизился к Наташе.

Она всхлипывала. Отвернулась.

— Надежное место, да? — мрачно смотрел Гасан.

— Ну почему бабье такое, блядь, умное пошло? — Дато шлепнул себя по ляжкам. — Не понимаю, что творится!

— Эмансипация, — неожиданно произнес Пека.

— Чего? — повернулся к нему Дато.

— Ну... это когда у баб с мужиками равные права, — пробормотал Пека.

Дато внимательно посмотрел на него. Повернулся к Гасану:

— Давай ящик.

Гасан достал мобильный. Позвонил:

— Подъезжай.

Через несколько минут в квартиру вошли двое с кофром. Надели резиновые перчатки. Переложили куб льда из морозилки в кофр. И осторожно унесли кофр.

Дато налил себе водки. Выпил залпом.

— Так. Апельсина — на помойку.

Апельсин дернулся изо всех сил. Закричал что-то нечленораздельное. Пека и Лом навалились на него. Лом накинул удавку на толстую веснушчатую шею Апельсина.

Наташу вырвало. Голова ее бессильно повисла.

Апельсин долго хрипел и ворочался. Выпускал газы.

Наконец затих.

Пека привез из гардеробной большой синий пластиковый чемодан. Они положили в него труп Апельсина. Вывезли из кухни. И из квартиры.

Дверь за ними закрылась.

Гасан присел к столу. Достал свою табакерку. Насыпал на тарелку кокаина. Стал растирать пластиковой карточкой.

Дато вынул из кармана ключ. Отстегнул руку Наташи от батареи. Наташа бессильно распласталась на полу. Дышала быстро. Тряслась.

Дато открыл дверь морозилки:

— Лезь.

Наташа подняла голову.

— Лезь, крыса!

Она послушно залезла в морозилку. Дато захлопнул дверь. Привалился спиной:

— Заморожу, на хуй. Все.

Гасан усмехнулся. Втянул носом кокаин. Потом еще.

Дато достал сигареты. Закурил.

Наташа еле слышно заскулила в морозилке.

Дато курил. Гасан натер кокаином десну.

— Найду себе новую блядь, — проговорил Дато.

Гасан встал. Подошел к нему:

— Отправь ее в Турцию. К Рустаму.

— Какой Рустам, на хуй?! — злобно тряхнул головой Дато. — В морг, бля. В Турцию!

— Брат, не делай.

— Иди на хуй. Моя баба.

— Баба твоя. А дело наше.

Наташа подвывала и стучала в дверь.

— Спишу, на хуй. — Дато упрямо тряс головой. — Пизда позорная!

— Не делай, Дато.

— Отвали!

— Не делай, брат.

— Отлезь, Гасан, не дразни, на хуй!

— Не делай! Всех завалишь, баран! — Гасан вцепился в Дато.

— Куда ты... убери лапы... — боролся Дато.

— Баран...

— Лапы... убери... козел...

Они боролись у большого белого холодильника.

— Я беременна! — донеслось из морозилки.

Борьба прекратилась.

Дато отпихнул Гасана. Открыл дверцу:

— Чего?

Наташа сидела согнувшись.

— Ты чего сказала?

— Я беременна, — тихо произнесла она.

— От кого? — буркнул Дато.

— От тебя.

Дато тупо посмотрел на нее. На ее голые колени. Потом на пальцы ног с темно-синим педикюром. Возле ее ноги лежал заиндевевший пельмень.

Дато уставился на пельмень.

Наташа вывалилась из морозилки на пол. Поползла по мрамору.

— Когда... сколько? — произнес Дато.

— Второй месяц... — Она выползла из кухни. Вползла в ванную.

Дато устало потер переносицу. Гасан хлопнул его по плечу:

— Ну вот, брат, а ты заморозить хотел!