Голубое сало / 16

Ненавистный звон маленького позолоченного будильника, медный бой напольных часов в гостиной, и сразу — далекий, тяжко ниспадающий перезвон Спасской башни:

— Веста Иосифовна, восемь часов.

Веста открыла глаза. Стройная, тонко пахнущая Кёльнской водой гувернантка в зеленом платье и белой пелерине склонилась над ней, осторожно откинула одеяло.

— Уааааау! — потянулась Веста, переворачиваясь на спину. — Васька встал?

— Уже кофе пьет. — Мягкие руки гувернантки помогли ей сесть, сняли с полусонного теплого тела тончайшей выделки ночную рубашку, возникли с розовым, предварительно подогретым махровым халатом.

Голая Веста встала, подставила руки под теплые рукава, зевнула и наступила босой ногой на толстую книгу, которую читала до двух ночи, — De Sade «La Nouvelle Justine ou les Malheurs de la Vertu».

— Скучно, — пнула Веста книгу и протянула ногу опустившейся на колено гувернантке.

Узкие спортивные тапочки приятно стянули ступни. Не запахивая халата, Веста прошла в просторную ванную комнату, глянула в большое зеркало, провела пальцем по черным бровям, тронула язык и мазнула по зеркалу.

Гувернантка вошла, положила на унитаз подогретый круг.

Веста откинула полу халата, села на унитаз. Гувернантка встала рядом:

— Про что сегодня, Веста Иосифовна?

— Давай... — зевнула Веста, — про угольную кучу.

Струя ее мочи зажурчала в стояке унитаза.

— Ну, дом у нас был четырехэтажный, а во дворе во внутреннем такая была большая угольная куча. Мне она казалась вообще горой какой-то. Выйду, бывало, с нянькой, посмотрю на нее — страшно как-то...

— Почему? — Веста гладила и рассматривала свои смуглые колени.

— Большая потому что, черная. И шлаком перегорелым пахнет. Кисловатый такой запах. Вот. Ну, и жил у нас на втором этаже паренек, года на четыре меня постарше. Витюша. Толстенький такой, аккуратный. Отец у него в акционерном обществе «Россия» служил. И однажды зимой, уже темнеть начало, мы с этим Витюшей из школы вместе возвращались.

— Сколько тебе лет было?

— Лет восемь. А ему — двенадцать. И он мне говорит — пошли во двор, я тебе Эверест покажу. Зашли. Он меня за кучу завел и показывает — вот Эверест. А куча и впрямь как гора, снегом покрыта. А он тут меня в грудь — толк! Я на кучу упала, а он — на меня. Залез мне под шубку рукой, рейтузы оттянул, схватил за письку...

— А ты? — слабо закряхтела Веста, вцепившись пальцами в колени.

— А я лежу под ним, не знаю, что делать. А он письку мне тискает. Тискал, тискал, потом встал и говорит — никому не рассказывай, а то в письке вши заведутся.

— А ты? — выпустила газы Веста.

— А я заплакала да и домой пошла. А через год его папаша елку устроил, ну и...

— Молчи... — напряженно выдохнула Веста, и ее кал стал падать в воду.

Горничная смолкла, отмотала от рулона туалетной бумаги недлинную полосу, сложила пополам. Веста снова выпустила газы. Легкий запах кала пошел от нее. Она выдавила из себя последнюю порцию и со вздохом облегчения встала. Горничная сноровисто подтерла ей оттопыренный упругий зад, кинула бумагу в унитаз, закрыла крышку, потянула никелированную ручку. Забурлила вода, Веста присела на биде. Горничная подмыла ее, затем помогла почистить зубы, расчесала и заплела косу. Душ Веста утром никогда не принимала. Одевшись в коричневое школьное платье, с комсомольским значком на черном переднике, она вошла в столовую. Василий сидел за овальным столом, в синей школьной форме с желтыми латунными пуговицами, пил кофе и читал брошюру Рено де Жувенеля «Тито — главарь предателей».

— Salut, Vassili. — Веста села напротив, взяла из вазы очищенный апельсин. — Toujours en forme, hein?

— Здорово, — не отрываясь от книги, пробормотал Василий.

— Чего читаем?

— Хуйню. — Он допил кофе и сделал знак слуге. — Политпросвет сегодня.

Слуга наполнил его синюю чашку из синего кофейника, влил сливок и серебряными щипчиками положил кусок сахара.

— Ты мне на ночь тоже говно порядочное подсунул. — Веста впилась зубами в прохладную мякоть, всосала губами сок.

— Чего? — хмуро глянул он на нее. — Не понравилось?

— Скука смертная. Я думала — про любовь. А там жгут и режут, жгут и режут.

— Читай тогда «Анжелику», — он привстал, в три глотка выпил кофе и, похлопывая себя брошюрой по ляжке, вышел из столовой.

— Подожди, вместе поедем, — предложила она.

— Я дежурный! — крикнул он, проходя гостиную.

— Ну и дурак. — Бросив недоеденный апельсин, Веста стукнула золотой ложечкой по вареному яйцу в керамической подставке.

Позавтракав, она дошла до прихожей, жуя chewing gum, протянула руки назад. Горничная надела на нее коротенькую шубку из голубого песца, подала черный портфель. Сисул выпустил ее в первую прихожую, генерал Власик — на лестницу. Там ждали двое в штатском из внешней охраны. Не обратив на них внимания, Веста села на полированное перило и съехала вниз.

На воздухе было солнечно и хорошо.

Один охранник распахнул заднюю дверцу бронированного черного «ЗИМа», другой сел за руль. Веста не спеша заняла место сзади, бросила рядом на сиденье портфель:

— Olé!

Машина тронулась, выехала через Спасские ворота, повернула налево. Сменный караул печатал шаг к Мавзолею Ленина. Голуби поднялись с Красной площади.

— Погоди, погоди... — замерла с открытым ртом Веста.

Сидящий возле шофера охранник обернулся к ней.

— Погоди, — она выплюнула chewing gum.

Машина притормозила.

— Ты кто? — напряженно спросила Веста охранника.

— Петренко, Веста Иосифовна, — ответил тот.

— А зовут как?

— Николай.

— А... где же Иван?

— Хоботов? Он на больничном, Веста Иосифовна. Ангина у него.

Она внимательно посмотрела на Николая, потом за окно:

— А это что такое?

— Это Музей революции.

— И... что?

— Не понял, Веста Иосифовна.

Она подозрительно смотрела на музей:

— Ну... там... разное, да?

— Там... экспозиция, — непонимающе пожал плечами Николай.

Шофер украдкой поглядывал на Весту в зеркальце.

— Знаешь... ты... это... — пробормотала она, уставившись в одну точку.

Охранник ждал, обернувшись. Веста молчала.

— Выпусти, выпусти меня! — вдруг воскликнула она.

Охранник выскочил из машины, открыл дверцу.

Веста вышла, осмотрелась, взяла его за руку:

— Пошли.

Он молча последовал за ней. Она вошла в только что открывшийся Музей революции, стала подниматься по лестнице.

— Ваши билеты, молодые люди, — поднялась со стула худая женщина.

Николай показал ей удостоверение, она села на место.

Держа Николая за руку, Веста бесцельно вела его за собой по лестнице, бормоча что-то. Так они поднялись на самый верхний этаж, лестница кончилась.

— А это что? — хмуро посмотрела Веста на распахнутые двери последнего зала.

— Это зал подарков товарищу Сталину, — ответил Николай.

— От кого? — угрюмо буркнула она.

— От... — замялся Николай, — всех, кто любит вождя.

Выпустив руку охранника, Веста недоверчиво вошла в зал. Николай последовал за ней.

— Неужели вы здесь не были? — осмелев, спросил он.

— Я? — Она шла словно в забытьи. — Нет... была...

В большом, хорошо освещенном зале стояли десятки самых различных изделий, когда-либо подаренных вождю правителями государств, монархами, миллиардерами, художниками, военачальниками, любовниками и любовницами, аристократами и пограничниками, дипломатами и актерами, колхозами и экипажами кораблей, рабочими коллективами и простыми гражданами.

В центре зала на массивной плите из сине-черного лабрадора возвышалась фигура Сталина, вырубленная уральскими камнетесами из глыбы розоватого, с золотистыми прожилками родонита. Вождь попирал ногой книгу Троцкого «Перманентная революция», а сам откидывал голову назад, собираясь победоносно расхохотаться над беспомощным мудрствованием козлобородого Иудушки. ЯСАУХ ПАШО! — было высечено на плите.

Рядом сверкал изумительный бриллиантовый шприц — подарок Фаберже. Чуть поодаль возвышалась многопудовая книга Сталина «Свобода внутренняя и внешняя», сделанная кубанскими животноводами из кож 69 племенных быков и написанная кровью комсомольцев. Под стеклом лежало кружевное мужское нижнее белье, вышитое графиней Шереметьевой. Панно из моржовой кости, подаренное вождю якутами, изображало горячее соитие вождя с балериной Павловой. Другое панно — янтарное — называлось «Ленин и Сталин варят маковую солому в Разливе» и было подарком от рижских ювелиров. НЕТ ПОЩАДЫ ВРЕДИТЕЛЯМ! — теснились крепкие буквы на рукояти белого топора, спрессованного колумбийскими коммунистами, из чистейшего кокаина. Великий Мао преподнес вождю вырезанную из рисового зерна диораму «Казнь Бухарина на Красной площади в Москве». Миллиардер Рокфеллер подарил отлитую из золота шинель, в которой Отец Всех Народов защищал Москву от озверелых орд Гитлера. Алексей Стаханов — свой отбойный молоток. Долорес Ибаррури — свою левую грудь. Вредитель Ягода — свое сердце.

— Погоди... — Веста подошла к родонитовому отцу и рассеянно положила руку на его холодный сапог. — А где... это...

— Что, Веста Иосифовна? — приблизился Николай.

— Ну... — она сделала неопределенный жест рукой, — этот... такой... большой.

— Большой? — переспросил Николай.

— Малиновый, малиновый, — сморщила лоб она, ища что-то глазами. — Ну-ка, ты... снимай, снимай...

— Что? — не понимал Николай.

— Снимай! Ну, снимай же! — она дернула его за брюки.

Николай помедлил, но, встретившись с ее угрожающим взглядом, расстегнул свои серые, хорошо отутюженные брюки.

— И трусы тоже, дурак! — прикрикнула на него она.

Николай повиновался. Она присела и внимательно посмотрела на его гениталии. По красивому юному лицу ее пробежала тень разочарования.

— Нет, — встала она, — это не малиновый.

Итальянские замшевые туфли ее обиженно прошли по густо налакированному паркету зала и зацокали по мраморной лестнице.

— Sale pute! — всхлипнула она и вдруг разрыдалась на бегу совсем по-девичьи, громко и беспомощно. — Saleee puteee! Merde! Meeeerde!

Николай подхватил упавшие брюки и кинулся догонять ее.

Хрущев раскрыл чемоданчик, посмотрел на голубое сало:

— Почему же ты молчал весь вечер?

— Вернее — всю ночь, — улыбнулся Сталин, подходя к нему сзади и обнимая его. — Если бы я сразу показал тебе, ты уже не захотел бы меня. Ты захотел бы голубого сала.

Хрущев закрыл лицо руками, открыл и снова закрыл:

— В такие мгновенья я понимаю, что наш мир — это сон.

— Я это понимаю каждую минуту. С раннего детства.

Сталин поцеловал его горб, отошел и стал раскуривать сигару. На нем был черный китайский халат Хрущева.

Голый Хрущев сел на край кровати, сложил пальцы замком и озабоченно посмотрел на них:

— Мы потеряли время. Тебе надо было сразу ехать ко мне.

— С глыбой льда? Чтобы Берия обо всем догадался?

— Я уверен, он и так все знает.

— Mon cher, не стоит льстить Берии. Он не ясновидящий. Я все разыграл как по нотам.

— Мы потеряли, потеряли время... verflücht noch mal! — Хрущев шлепнул себя по мускулистым коленям, вскочил и заходил по спальной.

Его длинные руки вцепились в волосатые бедра, горб угрожающе выступал из согнутой спины.

— Du calme, mon ami. — Сталин выпустил дым в раскрытый чемоданчик. — Время работает на нас.

— Они не дадут нам выехать! Обложат, как медведей в Архангельском... Берия уже снюхался с Жуковым. У них вся советская армия плюс Лубянка! Этот petit con Жуков... Проблядь полковая! И эту гниду я спасал в 37-м от Ежова! Они готовы на все, как ты не понимаешь?!

— Прошу тебя, возьми себя в руки... — Сталин любовался поголубевшим сигарным дымом, клубящимся в раскрытом чемоданчике.

— Почему ты не придумал ничего?! Почему не связался со мной из театра?! Надо было арестовать их всех в театре, всех, всех сразу! Мои ниндзя и черкесы сделали бы это за три минуты!

— В этом не было необходимости.

— У них сейчас, пока ты здесь, вся армия! Ты не понимаешь этого?! Вся армия, вся Россия, все МГБ в руках Берии и Жукова!

— А у нас в руках вся вселенная, — повернулся к нему Сталин. — Вся вселенная поместится в этом чемоданчике.

— Ты не успеешь им воспользоваться!

— Успокойся, они ничего не знали и не знают. Я ведаю, что говорю.

— Schweine... verdammte... Schweine!!! — закричал Хрущев сильным голосом.

Сталин подошел к нему, обнял:

— Mon ami, умоляю тебя. Все будет хорошо.

— Не верю... не могу поверить, что эта гнида Берия...

— Все будет хорошо. — Сталин посмотрел в налившиеся кровью глаза графа. — Это говорит тебе Сталин. Ты веришь Сталину?

Хрущев ответил угрюмым и недоверчивым взглядом.

— Ты веришь Сталину? — снова спросил вождь.

— Верю... — нехотя пробормотал Хрущев, отводя глаза.

Сталин взял его за острый подбородок, повернул лицо к себе:

— Ты веришь мне?

Хрущев долго смотрел в немигающие глаза цвета крепко заваренного индийского чая, затем обмяк, взял руку Сталина и поцеловал:

— Верю, Иосиф.

— Bon. Тогда собирайся.

Сталин подошел к телефону, снял трубку:

— Кремль. Квартиру Сталина.

К телефону подошел Сисул:

— Алэ?

— Сисул, где наши?

— Зыдыраствуете, хозяин. Дэти в школа, Надэжда спит дома.

— Пошли за детьми срочно.

— Здэлать, хозяин.

— Надю разбуди, скажи ей: «Баран».

— Как — баран, хозяин? Какой баран?

— Просто — баран. Она знает какой. И пусть к двенадцати все будут готовы.

— Здэлать, хозяин.

Сталин положил трубку, подошел к своей лежащей на кровати одежде, скинул халат и стал быстро одеваться.

— Какой изумительный цвет... — Хрущев склонился над чемоданчиком. — Цвет четвертого начала термодинамики...

— Ты не романтик. Это цвет другого.

— Для меня другое — это новое.

— Новое — это новое. А другое, mon cher, это — другое.

Сталин застегнул сорочку, сел, стал натягивать длинные черно-красные носки.

— 16 лет... — Хрущев подошел к погасшему камину, зябко обнял себя за плечи.

— Шла эта посылка?

— Да. Почта времени, наверно, самая долгая. И самая дорогая...

— Помнишь, как мы с тобой читали их кожаную книгу?

— У тебя на «ближней»? В бане? В ванной комнате?

— Ты предлагал накрыться одеялом и читать при свете фонарика. Великий конспиратор!

— Я тогда задушил охранника...

— Который вошел не вовремя? — Сталин встал, натягивая узкие брюки.

— Как сейчас помню его молодой кадык... — Хрущев устало провел рукой по лицу. — Знаешь... скажу тебе честно. Я никогда не верил, что это все — правда. Я думал, это какая-то громадная фальшивка... ловушка. Но логики ее не мог понять. И кому это выгодно — тоже не понимал. Немцам? Американцам? Японцам?

— А я верил с самого начала. Как только увидел этого рогатого мальчика. — Сталин надел жилет, подошел к туалетному столику с овальным зеркалом, взял свое ожерелье с изумрудом и стал надевать себе на шею.

— Позволь, ангел мой... — Хрущев подошел к нему, застегнул ожерелье и аккуратно расправил вокруг воротника сорочки.

Лица двух друзей отразились в сорока двух гранях изумруда.

— Tu ne peut pas t’imaginer combien tu m’es cher, mon ami, — проговорил Сталин, глядя в зеркало.

— Un ermite comme moi aime à entendre de telles choses. — Хрущев медленно поцеловал белое шелковое плечо вождя.

За время пребывания у власти Сталин только дважды пользовался своим секретным аэродромом: 22 июня 1941 года, когда вылетал в Пекин для заключения военного альянса против Германии, и 6 января 1946 года, сразу после совместного советско-германского атомного удара по Англии. В то морозное январское утро Сталин пролетел над испепеленным Лондоном, чтобы лично убедиться в наступлении атомной эры, так как до последнего не верил в мощь нового оружия.

В подземном аэродроме Раменки, расположенном неподалеку от Воробьевых гор, в любое время суток стояли наготове два самолета вождя — основной и запасной. Охрана, технические службы аэродрома и экипаж подчинялись лично Сталину.

В 13.20 на унылом пустыре в районе Мичуринского проспекта земля с полусгнившими бараками и хилыми деревцами разошлась, четырехмоторный ИЛ-18 вылетел из громадного бетонного зева и взял курс на запад, следуя секретному плану «Баран».

В самолете помимо экипажа, Сталина и Хрущева находились: Надежда Аллилуева, Веста, Василий и Яков Сталины, Сисул, Аджуба и четверо ниндзя из охраны Хрущева.

Главный салон, обтянутый кремовой лайкой и отделанный карельской березой, был просторным и уютным. Солнце ярко светило слева в иллюминаторы, дробилось в хрустальных графинах с напитками, сияло на шарах и позолоченных лунках бильярда, в украшениях женщин, радужно-торжественно сверкало в гранатово-бриллиантовом аграфе, украшающем темно-синий бархатный берет Хрущева, и в рубиновом набалдашнике платиновой трости Сталина.

Под монотонное гудение моторов Василий и Яков быстро задремали. Хрущев пил виски «Chivas Regal», поглядывая в иллюминатор. Сталин курил неизменную «Гавану». Надежда читала журнал «Новый мир». Веста вязала шерстяную «трубу» для левретки, спящей у нее на коленях.

— Пределы... пределы... — пробормотал граф, откидываясь на спинку кресла и трогая пальцем лед в стакане с виски. — Слишком большая страна у нас, Иосиф.

— Это достоинство, а не недостаток. — Сталин пускал дым в полукруглый потолок.

— Вот уж не знаю... — вздохнул граф. — «От мысли до мысли тыщу верст скакать». Вяземский был прав.

— В его времена не было авиации. И атомного оружия. — Сталин нажал кнопку в подлокотнике кресла.

Бесшумно вошел Сисул. Сталин показал ему тростью на графин с абрикосовым ликером, и узкая рюмка с густой яркой жидкостью оказалась в левой руке вождя.

— Переизбыток пространства порождает проблемы, — зевнул Хрущев.

— Проблемы порождаются не пространством, а людьми. Ими же и разрешаются, — отпил из рюмки Сталин.

— И это разрешение затягивается на десятилетия.

— При слабой власти, mon cher.

— Странно... — вздохнула Надежда, прерывая чтение.

— Что, радость моя? — спросил Сталин.

— Какие-то странные вещи печатают нынче наши литературные журналы.

— Ты находишь?

— Вот, например, новая пьеса Симонова. Очень странная. Я бы не пошла на такую.

— Ну... театр не должен стоять на месте. Это живой жанр, — заметил Сталин. — Я, например, не понимаю Ионеско. Но его любят миллионы. С этим надо считаться. Симонов тоже очень популярен.

— Наверно, я сильно поглупела за последние годы. Для меня лучше Чехова в театре нет ничего.

— Ты у нас, мамочка, умнее всех, — не отрываясь от вязания, сказала Веста.

— Сомневаюсь... — с улыбкой вздохнула Надежда. — Жена вождя не понимает современной драматургии. Quelle horreur...

— А что за пьеса? — повернул к ней свое тяжелое носатое лицо Хрущев.

— Называется «Стакан русской крови». Хотите, я вам почитаю?

— Большая? — смотрел на ее красивые руки Хрущев.

— В четырех действиях.

— That’s too much... — поморщился Хрущев.

— Граф, не бойтесь, все я не смогу прочесть, — усмехнулась Надежда.

— Радость моя, прочти нам первое действие, — задумчиво попросил Сталин.

— Только с выражением, мамочка. Как Тарасова.

— С выражением я не умею, Веста. Итак...