Голубое сало / 15

Белка, Женя и Андрюха оторопело стояли неподалеку от особняка ААА, когда маленький и толстый Иосиф вышел из ворот. Они посмотрели на него и по его еще более красному, беспокойно-невменяемому лицу поняли, что произошло. Опустив выпученные глаза, он осторожно обошел их и побежал прочь на коротких ногах.

— Все... — бессильно опустила худые руки Белка. — Иосиф сожрал.

— Блядь! Как везет этому рыжему, — закусил губу Женя.

— Не завидуй другу, если он богаче... — упавшим голосом пробормотал Андрюха, провожая Иосифа тоскливым взглядом.

— Боже, за что мне... за что мне все это... — захромала Белка.

— Поехали ко мне портвейн пить, — двинулся за ней Женя.

— Я не смогла... это все... это все... нет! Господи! Это все не со мной! — Белка обхватила лицо руками. — Это сон какой-то! Это все не со мной происходит! Я сплю!

— Успокойся, ну что ты... — взял ее за локоть Женя.

— Может, это... и не так важно... — бормотал, идя за ними, бледный Андрюха. — Надо... поверь в себя... начни с нуля...

— Мы сильные, Белка, — обнял ее Женя, — мы сами сможем.

— Боже, какие вы мудаки! — вырвалась она и захромала быстрее. — Сами! Они — сами! Вы не понимаете! Не понимаете, что случилось сегодня! Вы даже не понимаете этого! И никогда не поймете!

Слезы брызнули из ее глаз. Рыдая, она шла по улице Воровского, громко скрипя ортопедическими ботинками. Редкие прохожие смотрели на нее.

— Белка, послушай... — поспешил за ней Женя, но Андрюха остановил его:

— Оставь ее. Пошли выпьем...

Они двинулись к Садовому. Сзади раздался свист. Друзья обернулись. К ним подошел очень высокий парень в модной спортивной куртке с надписью «ATLANTA», с португальской сигариллосс в красивых и наглых губах. В руках он держал потертый спущенный мяч для регби на толстой резинке. Парень лениво, но умело бил по мячу ногами в китайских кедах, мяч метался на резинке во все стороны, пугая прохожих.

— Здорово, чуваки! — усмехнулся краем рта парень.

— Здорово, Васька, — уныло вздохнул Андрюха.

— Дай закурить, — прищурился Женя.

— Последняя. — Васька забросил мяч за спину. — Ну как?

— Иосиф сожрал, — выдохнул Андрюха.

— Во бля! — замер Васька. — Кто б подумал? А что ж Боб?

— Твой Боб просрался, — сплюнул Женя, устало потер лоб. — Блядь, голова болит.

— Погоди, погоди, погоди, — забормотал вдруг Андрюха. — Можно вот еще... вот еще что...

— Чего? — сонно спросил Женя.

— Грабить и убивать.

Женя и Васька переглянулись. Андрюха напряженно молчал, глядя себе под ноги. В глазах его показались слезы, потекли по серым щекам, закапали на мостовую.

— Да ну, чуваки... — повел спортивными плечами Васька. — Я вам давно говорил: надо лабать джаз. А все остальное приложится.

— Засунь себе в жопу сакс, мудило! — выкрикнул Андрюха и, всхлипывая, пошел прочь.

 

Женька догнал его только возле Тишинского рынка.

— Андрюх... — повис он на его плече. — Ну, ты и разогнался. Прямо как Скобликова... ну, постой же!

— Чего тебе? — повернул к нему зареванное лицо Андрюха.

Женька никогда не видел Андрюху плачущим и поспешил отвести свои быстрые глаза:

— Пошли... это... пошли по пиву вмажем! Я ставлю.

Андрюха высморкался на тротуар, вытер лицо рукавом, угрюмо глянул на облупившиеся ворота рынка:

— А где здесь пиво?

— Там, за углом, возле «Утильсырья» баварцы торгуют, — оживился Женька, хватая его за руку. — Пошли!

Они вошли на рынок.

Несмотря на ранний час, здесь уже толпился народ, торгующий чем попало: поношенной одеждой, домашними животными, трофейным оружием, детьми, грязным кокаином, бананами и радиодеталями.

— «Виноградную косточку в теплую сперму зароооою!» — пел безногий лысый солдат, подыгрывая себе на мандолине.

Напротив вонючего павильона «Утильсырье» стояла объемистая цистерна с баварским пивом «Hacken-Pschorr». Толстый немец наполнял литровые кружки, два других жарили на электроплите свиные сардельки.

Женька протянул баварцу десятку, взял две мокрые, истекающие пеной кружки, протянул одну Андрюхе:

— Держи. Пошли на голубей глянем.

Андрюха рассеянно принял кружку и уставился на нее, словно никогда прежде не пил пива.

— Ты чего? — непонимающе оттопырил губу Женька. — Не любишь баварское?

Андрюха вздрогнул и жадно припал к кружке. Ополовинив ее, он шумно выдохнул и с облегчением произнес:

— Ништяк.

Женька подмигнул ему, усмехнулся:

— Ну вот. Все путем, старик. На ААА свет клином не сошелся. С другого бока поднапрем, Андрюха. Мы еще их заставим ссать крутым кипятком. А?

Андрюха повернул к нему опухшее лицо, задумался и криво улыбнулся:

— Заставим.

Женька бодро подхватил его под руку, повел в проход между павильонов:

— Сейчас на малаховских турманов глянем. Знаешь, я на них спокойно смотреть не могу — сразу... как-то... ну, не знаю... слов не хватает объяснить... ярко как-то на душе... волна прет... законно как-то...

Но не успели они выйти из заплеванного прохода, как дорогу им преградили три угловатые фигуры.

— Мальчики, а вам мамочка разрешила пивко сосать? — ощерилась фигура в центре, и по ледяным глазам, стальной фиксе и перебитому носу друзья, к ужасу своему, узнали Крапиву — пахана зловещей лианозовской шпаны, наводящей ужас на московские танцплощадки и литературные кафе.

— Они небось и не спросили у мамы, — грустно заметил бритоголовый Генрих-Вертолет, поигрывая кастетом. — Ребята, так комсомольцы не поступают.

— Генрих! — укоризненно сплюнул широкоплечий Холя. — Они же еще пионеры. А пионерам пиво положено по уставу. Чтобы учились ссать по биссектрисе.

Женька и Андрюха попятились.

— Дай закурить, продажная тварь! — сзади Женьку слегка ткнули финкой в задницу.

Он обернулся. Позади стояли Севка-Мямля и Оскар-Богомаз.

— Да чего вы, ребят, в натуре... — забормотал было Женька, но татуированные руки Оскара уже полезли к нему в карманы, обшарили, вытянули двадцатку, последний сборник стихов ААА и полпачки «Казбека».

— Всего ничего... — Оскар передал деньги Крапиве, папиросы забрал себе, книжку швырнул на землю.

Севка-Мямля взял из рук Андрюхи кружку и стал не спеша лить пиво ему на аккуратно подстриженную голову:

— Пиво, пиво, пиво, пиво, пиво, пиво. Пиво текло. Кто первым написал про антимиры?

— Ты, — ежась, ответил Андрюха.

— Молодец, — Севка поставил пустую кружку ему на голову. — Ты не Гойя. Ты — другое.

— Давай голенища из собственной кожи! — Холя слегка ударил Женьку кастетом под дых.

Женька согнулся, упал на колени.

— Лунная соната! Исполняется на балалайке!! — проревел Генрих ему в ухо.

— Айда китайцев потрошить, — скомандовал Крапива, и лианозовцы растворились в толпе.

 

Хрущев медленно раздевал Сталина, лежащего на огромной разобранной кровати. В спальне графа было светло — три канделябра освещали стены, обитые сиреневым шифоном, с тремя большими портретами в резных позолоченных рамах. На центральном серо-розово-голубом, кисти Пикассо, была изображена Лариса Рейснер, сидящая в золотой ванне с молоком; на висящих симметрично по бокам — Сталин и Ленин, написанные Бродским в классическом стиле, в красно-коричнево-синих тонах. Из радиоприемника приглушенно доносилась трансляция оперы Амбруаза Тома «Миньон». В камине потрескивали березовые поленья.

— Этот запах твоего одеколона... — Сталин гладил смуглую скулу Хрущева. — Я еще не устал сходить от него с ума.

— Я рад, мальчик мой, что хоть чем-то способен удивить тебя. — Хрущев полностью расстегнул сорочку Сталина, раздвинул своими волосатыми цепкими руками нежнейший шелк и припал губами к безволосой груди вождя.

— Мое чувство к тебе, mon ami, не похоже ни на что, — закрыл глаза Сталин. — Это... как страх.

— Я понимаю, мальчик мой... — прошептал Хрущев в маленький сталинский сосок и осторожно взял его в свои большие чувственные губы.

Сталин застонал.

Хрущев осторожно расстегнул ему брюки, сдвинул вниз полупрозрачные черные трусы, выпуская на свободу напрягшийся смуглый фаллос вождя. Послюнив пальцы, граф принялся ими нежно теребить сосок Сталина, а сам двинулся губами вниз по телу вождя — к наливающемуся кровью фаллосу.

— О... как часто я думаю о тебе... — бормотал Сталин. — Как много места занял ты в моей беспредельной жизни...

— Masculinum... — Губы графа коснулись бордовой головки.

Сталин вскрикнул и схватил руками голову Хрущева. Губы графа сначала нежно, затем все плотоядней стали играть с головкой вождя.

— Спираль... спираль... — стонал Сталин, впиваясь пальцами в длинные серебристые волосы графа.

Сильный язык Хрущева стал совершать по сталинской головке спиралевидные движения.

— Знаешь... милый... нет... sacre... я... но нет... кончик! кончик! кончик! — бился на пуховых подушках Сталин.

Язык графа осторожно коснулся кончика головки и стал раздвигать мочеточный канал.

— Но... нет... не давай! Не давай мне! — закатывал глаза Сталин.

Хрущев сильно сжал подобравшиеся яйца вождя.

— Чтобы не хлынуло... ооо... прикажи! Прикажи мне по-старому! Но нежно! Только нежно!

— Дай мне попочку, сладкий мальчик мой, — мягко приказал Хрущев, цепко держа Сталина за яйца.

Всхлипывая, Сталин перевернулся на живот:

— Мальчик боится... поцелуй спинку...

— Поцелуем мальчика в спинку... — Хрущев сдвинул сорочку со сталинских плеч и стал покрывать их медленными поцелуями.

Сталин стонал в подушку.

Хрущев поцеловал его взасос между лопаток, дотянулся губами до уха, прошептал:

— Чего боится мальчик?

— Толстого червяка... — всхлипывал Сталин.

— Где живет толстый червяк?

— У дяди в штанах.

— Что хочет червяк?

— Ворваться.

— Куда?

— Мальчику в попку.

Хрущев расстегнул свои брюки, достал длинный неровный член с бугристой головкой, на блестящей коже которой был вытатуирован пентакль. Граф плюнул себе в ладонь, смазал плевком анус Сталина и, навалившись сзади, мягкими толчками стал вводить свой член в вождя.

— Ты уже... дядя... нет... по-нежному! по-нежному! — забормотал Сталин.

— Сладкий мой оловянный солдатик... — шептал Хрущев ему в ухо.

— Зачем... мучения... ооо... зачем людям это... — кусал губы Сталин.

— Чтобы забывать... чтобы все забывать, мальчик мой...

Член графа целиком вошел в анус Сталина. Сжимая левой рукой яйца вождя, граф взял правой рукой его за член и стал не быстро мастурбировать.

— Ты... это... ты... — замычал Сталин. — Что дядя делает с мальчиком?

— Дядя ебёт мальчика в попку, — жарко шептал Хрущев.

— Как? Как? Как?

— Сладко...

— По приказу? Ведь по приказу же... по четкому...

— По четкому приказу.

— Дядя приказал? — всхлипывал Сталин.

— Приказал. Четко приказал...

— И еще прикажет?

— И еще прикажет... сотни миллионов раз прикажет дядя мальчику...

— Что? Что? Что?

— Прикажет... но не сразу...

— Как? Как? Как?

— Постепенно... постепенно... постепенно...

— Но... но... мальчик уже... мальчик уже...

— Что, мальчик?

— Мальчик готов... он уже... уже...

— Будет приказ... будет приказ...

— Мальчик уже... мальчик уже... подноси! Подноси, вредитель!

Обнимая сзади Сталина, Хрущев перевалился с ним на бок на край кровати.

— Аджуба! — срывающимся голосом позвал граф.

Появился Аджуба с золотым потиром, украшенным шестью крупными сапфирами. Опустившись на колени возле кровати, он подставил потир под багровый член Сталина.

— Приказ мальчику: кончай! — прорычал Хрущев.

Они кончили одновременно, с криками и стонами.

Аджуба ловил потиром густые порции сталинской спермы.

— Не поехал! Не поехал! — закричал Сталин высоким голосом.

— Да! Да! Да! — рычал граф, дергаясь всем телом и вгоняя член в трепещущий зад Сталина.

Когда агония оргазма спала, любовники замерли в полуобмороке.

Аджуба продолжал держать потир, внимательно наблюдая за вянущим, роняющим последние мутные капли членом Сталина.

— Вечное возвращение... симбиоз... — пробормотал Сталин и засмеялся.

— Я люблю тебя, — устало прохрипел Хрущев в напомаженные волосы вождя.

Сталин взял его руку, поднес к губам и поцеловал. Хрущев стал осторожно вынимать свой член из ануса вождя.

— Останься, прошу тебя. — Сталин целовал его костистые пальцы со слишком выпуклыми ногтями. — Твоя сперма горячая. Как лава. Ее невероятно приятно чувствовать внутри себя...

Хрущев замер.

Аджуба поймал краем потира последнюю, самую тягучую каплю, поставил потир на заваленную книгами тумбочку и вышел.

— Ты много читаешь? — взгляд Сталина упал на книги.

— А что еще делать затворнику?

— Я забыл, что такое книга.

— Вождю простительно.

— Есть интересные писатели?

— Есть. Но нет интересных книг.

— В каком смысле?

— Понимаешь... что-то происходит с русской литературой. А что — я пока не могу понять.

— Она гниет?

— Наверно.

— Ну так, мы все гнием. Как только человек перестает расти, он начинает гнить.

— Книга не человек.

— Ты хочешь сказать, что книги не гниют?

— Ты софист, Иосиф! — засмеялся Хрущев, и его уменьшившийся член вывалился из ануса Сталина.

— Что это... «Один день Ивана Денисовича»? — прочел Сталин название рукописи, лежащей на полу возле кровати.

— Денисóвича, — поправил его Хрущев, в изнеможении переворачиваясь на спину. — Это повесть одного странного типа. Принес мне ее. Пешком шел в Архангельское из крымских лагерей принудительной любви.

— Из LOVEЛАГА?

— Да. Сказал, что в дороге сносил четыре пары сапог. Я сразу усомнился.

— Он сидел там? — Сталин взял с золотого блюда гроздь винограда, оторвал виноградину, вложил в губы Хрущева.

— Да. Кажется, лет семь. Потом в ссылке был, в Коктебеле. Ну, и написал повесть. О быте в LOVEЛАГЕ.

— Я слышал, сейчас многие бросились писать на эту тему. Злоба дня. Интересная повесть?

— Странная... Написано будто бы живо и достоверно, но... в ней что-то изначально фальшивое.

— Расскажи, — Сталин с удовольствием ел виноград.

— Да что, собственно, рассказывать, — зевнул Хрущев. — Иван Леопольдович Денисóвич, махровый одесский жид, был приговорен ОСО к десяти годам LOVEЛАГА за сексуальные перверсии третьей степени. Работал аккомпаниатором в Одесской филармонии. Заманивал к себе домой школьниц старших классов, поил ликером со снотворным. Когда засыпали — сношал во все отверстия, набивал вагину собственным дерьмом, зашивал золотой ниткой. Потом одевал в подвенечное платье, отвозил в Луна-парк, сажал с собой на карусель и катался до тех пор, пока школьница не просыпалась. Больше всего ему нравилось ее выражение лица в момент пробуждения. Ну, и в повести описан один день его лагерной жизни. Как он сношает и как его.

— И что в ней фальшивого, mon cher? — Сталин принялся кормить Хрущева.

— Во-первых — на сто страниц ни одного итальянского слова. О французском языке вообще речи не идет. Английские фразы встречаются, но крайне редко. Выходит, что все зеки говорят по-русски? Что за аррогантность?

— Это странно, — рассматривал его лицо Сталин.

— Во-вторых, там описаны какие-то невинные детские сношения. Нет ни ебли в печень, ни говноебания, ни подкожной ебли. А классическая лагерная ебля старика через катетер?

— Об этом знает даже моя Веста.

— В-третьих, кухня. Этот Денисович брюзжит, что его тошнит от супа из спаржи и кур по-венгерски, которыми их кормят чуть ли не каждый день. Их бригадир (у них там принудительное шитье бисером и вязание кружев) страдает изжогой и отдает порцию «прогорклых, пережаренных напрожёг до нестерпимой окоёмной горчины» трюфелей другому заключенному, а тот «радостно склоняется над ней». Вино у них якобы только крымское, французским не пахнет. Кокаин в кокскафе разбавлен сахаром.

— Бред сивой кобылы. В LOVEЛАГ идет первосортный колумбийский кокаин, качество контролирует МГБ, все бармены в кокскафе — офицеры госбезопасности, им в голову не придет разбавлять продукт...

— В общем, какие-то подозрительные лагеря... да и тип этот мне сразу не понравился. Хитрый. А русский писатель не должен быть хитрым. Грубым, наглым, злым — пожалуйста. Только не хитрым... У меня истопником служит Варлам. Он полжизни отбухал в крымском LOVEЛАГЕ. Колоритный персонаж. У него раздвоенный фаллос для ебли в ноздри. Руки согнуты по форме человеческих голов. Он поимел в ноздри десятки тысяч людей. Я ему дал прочесть. Так он мне сразу сказал: «Я в таких лагерях не сидел». Ну а в-четвертых...

— А в-четвертых, я люблю тебя, — Сталин поцеловал его в жующие губы.

Хрущев ответил долгим поцелуем. Затем бодро встал, взял потир и осушил одним духом.

— Mon cher ami, сейчас я покажу тебе одну вещь, — проговорил Сталин, глядя на свой чемоданчик, стоящий у двери спальной. — Очень важную. Ее мы ждем с тобой уже 16 лет.

Хрущев замер с потиром в руке и медленно повернулся к Сталину.

 

Иосиф бежал по утренней Москве.

Мартовское солнце встало и не по-весеннему ярко освещало столицу советской империи. Серебристые дирижабли с портретами членов Политбюро висели в безоблачном небе. По оттаявшим улицам спешили машины и пешеходы. Капель струилась с переливающихся на солнце сосулек. Сизые, словно облитые воском голуби ворковали на теплой жести крыш, взъерошенные воробьи неряшливо чирикали в грязи дворов. Лязгали и звонили трамваи. Зазывно кричали уличные торговцы.

Обогнув громаду Дворца Советов с восьмидесятиметровым Лениным, Иосиф выбежал на Фрунзенскую набережную и, оперевшись о гранитный парапет, перевел дыхание.

Внизу неспешно текла Москва-река, неся редкие льдины и мусор. Солнце играло в серо-зеленой воде.

Иосиф сплюнул в воду.

Он до сих пор не верил в происшедшее с ним, убеждая себя, что все это было тягостным сном и что он во сне проглотил наследие великой ААА. Но тяжесть в животе и необычный кисло-гниловатый привкус во рту сурово возвращали его к реальности.

— Ночной кораблик... — пробормотал он, щурясь на воду, и снова сплюнул.

Близко от него проехал грузовик, обдал водой из лужи. Иосиф рассеянно посмотрел на мокрые брюки, громко шмыгнул носом и бесцельно пошел по набережной.

Напряжение в животе росло, будоража воображение и память. Иосиф видел себя в Петербурге, на фотофабрике отца. Бодро блестящий лысиной отец показывает ему новый проявочный цех, тыча своей белой тростью с золотым наконечником в ванны с реактивами, вороша клубки пленок, постукивая по новым, пахнущим лаком столам, по желто-коричневой плитке пола, по только что вставленным оконным рамам.

— Все тебе останется, зуслик! Азохен вэй! Камни, дубины, обрывки новостей, перетертый с чесноком и солью Абрам, запах священных солдат, сушеная кровь — все! все! — громко смеется отец, обнимая Иосифа и подводя его к идеально белой двери с пластмассовой эмблемой в виде свиного окорока.

— Что здесь, папа? — спрашивает Иосиф, трогая толстое, до слез родное ухо отца.

— Персонал по мясной проявке. — Отец поворачивает серебряный ключ в замке двери. — Эти сволочи хотели расстрелять 618 миллионов человек, а фонды обеспечили только на 26 %! Вэйзмир! Понимаешь, зуслик?

— Понимаю, — понимает Иосиф, вваливаясь в тесную, чудовищно смердящую комнату.

Она заставлена узкими железными ящиками. В них сидят и заживо гниют рабочие отцовской фабрики.

— Покажи женщину, папа! — трепеща, шепчет Иосиф в родное, пахнущее одеколоном «Цитадель» ухо.

— На Мойке, всех на Мойке, всех, всех до одной на Мойке, на Мойке, зуслик, шоб я издох, на Мойке, на Мойке все, все, все! — яростно шипит отец, открывая ящик № 153.

В нем стоит шестнадцатилетняя еврейская девушка невероятной, ослепительной красоты. От ее божественного тела исходит чудовищная вонь. Отец касается концом трости ее пупка, и девушка, как заведенная кукла, открывает рот и механически повторяет одну фразу:

— Ферфолан дер ганце постройке... ферфолан дер ганце постройке...

— Это тебе не гоем шикса, — шепчет отец Иосифу и концом трости теребит соски на небольшой груди девушки. — Тягай ее у шлафенциммер, зуслик, с ней пойдет не потский разговор, шоб я стал шикер и ганеф!

Иосиф, цепенея от ужаса, отдается девушке на кровати родителей.

— Йося, ты вже торопишься, — улыбается полная белолицая мать, кладя ему на лоб смоченный водкой носовой платок. — Так киндермахен делают только неумные люди.

— Мама, ну я не знаю что, ну оставьте его в покое! — истерично кричит сестра, поднося к своим глазам два медных шара от кровати и отражаясь в них.

— Ферфолан дер ганце постройке... — повторяет девушка, насилуя Иосифа.

Стальные руки ее, сжимаясь, ломают ему ребра.

— Ты давно у меня не снимался, зуслик, — грустно улыбается отец.

— Будить динозавра... — пробормотал Иосиф и пнул кусок льда.

Лед отлетел на проезжую часть набережной. Иосиф побежал.

— Будить динозавра... будить динозавра... — бормотал он, шмыгая носом.

Ему захотелось помочиться. Он остановился, расстегнул пальто и брюки и с наслаждением пустил теплую струю мочи на тротуар.

— И как же тебе не совестно? — спросила прошедшая мимо старушка.

— Все немного волхвы... — Иосиф до слез в глазах смотрел на свою исходящую паром мочу.

Школьник с большим ранцем кинул ему в спину снежок.

Иосиф побежал дальше, не застегнувшись. Его тупоносые ботинки шлепали по лужам. Люди, дома и улицы мелькали в его выпученных глазах.

Он остановился только наверху Воробьевых гор. За его спиной возвышалась громада МГУ, а перед ним простиралась Москва.

— Пила свое вино... — задыхаясь, пробормотал он и прижал пылающую щеку к гранитному парапету смотровой площадки.

Гранит медленно дышал, как каменный слон. Иосифу захотелось стать гранитным деревом и скрежетать тяжелыми словами. Пронизанный солнцем воздух пах медными шарами от кровати. Земля была плоской и соленой от человеческой мочи.

— Готовя дно... — прошептал Иосиф в гранит и вдруг почувствовал, как черное яйцо лопнуло в его желудке.

Он поднял голову и посмотрел на Москву. Она сложилась, как карточный домик. Тысячи обжигающих рук впились в тело Иосифа и потянули его во все стороны. Резиновым одеялом он растягивался над Россией. В голове его пела божественная пустота.

— О це цоца первоцоца! — тает отец.

— Йося, ты вже выпил свое молоко? — распадается на молекулы мать.