Голубое сало / 14
Переступив через окровавленный труп таксиста, ААА опустилась на колени перед плевком Осипа, светло-зелено выделяющимся на черном асфальте:
— Харкотиной твоей небесной земное убожество уврачуем...
Она тщательно сгребла плевок в горсть, встала и пошла по просыпающейся Москве. Во дворах уже слышались сонные метлы дворников, шуршащие по мерзлым мостовым. Милиционеры в белых валенках с галошами и черных полушубках выезжали на свои посты. Серо-голубые машины с горячим хлебом ехали в булочные. Красно-зеленые фургоны везли пахнущие свинцом газеты. Поползли первые трамваи и автобусы.
ААА прошла Министерство речного флота, свернула на Неглинную, дошла до Столешникова, поднялась по нему и оказалась на улице Горького. Первые прохожие сонно смотрели на нее. Некоторые из них опускались на колени и целовали мостовую, по которой прошлепали ее босые ноги. На Пушкинской площади молодая дама в каракулевой шубе и шапке с песцовой оторочкой побежала за ней:
— Благослови, непричастная!
ААА серьезно плюнула ей в лицо.
— Без «Реквиема» твоего спать не ложусь! — радостно растерла дама плевок по лицу.
Возле казино «Минск» двое бледных щеголей оторвали по куску от ее лохмотьев.
— Куды прешь, билядь? — усмехнулся, глядя на нее, узкоглазый дворник в чистом фартуке поверх ватника, выходящий с ведром песка из арки своего двора.
— Пшел, татарская морда! — съездил его по широкоскулому лицу худощавый кадет в пенсне и побежал за ААА. — Благословите, великая! Благословите, единственная!
— Хуй на рыло! — ААА побежала напрямик через улицу Горького.
Милицейский «воронок» резко притормозил перед ней, из кабины высунулся розовощекий постовой в ушанке, сунул в рот блестящий свисток и переливисто засвистел.
— Я вот тебе свистну, каналья! — погрозил ему из саней кулаком в белой перчатке Митрофан Владимирович Пуришкевич, едущий из «Яра» на Сретенку к своей любовнице Целиковской.
ААА свернула на Тверской бульвар. Здесь никого не было, лишь две бездомные лохматые собаки пытались ловить полусонных голубей. ААА дошла до церкви Большого Вознесения, в которой венчался Александр Пушкин, потрогала ступени и приложила руку к ноздрям:
— Дух похоти твоей еще не выветрился, арап тонконогий!
На улице Герцена острая родовая схватка согнула ее пополам.
— Не здесь, Прозерпина... — застонала она, опускаясь на четвереньки.
— Эй, квашня, чего задумалась? — пнул ее разносчик калачей.
ААА с кряхтением приподнялась и, схватившись за живот, побрела вверх по Герцена — к Садовому кольцу. Поравнявшись со зданием Центрального дома литераторов, она заголила увесистый нечистый зад, сунула указательный палец в заросший калом и полипами анус, вынула и коряво написала по бледно-желтому фасаду здания:
DO UT DES
Пройдя дворами на улицу Воровского, она прошлепала еще шагов пятьдесят и оказалась возле своей роскошной серо-бежевой виллы в стиле модерн, с садом и обсерваторией на крыше. Шатаясь и кряхтя от боли, ААА подошла к воротам с ажурной решеткой и кулаком надавила кнопку звонка. Ореховая застекленная дверь распахнулась, по парадной лестнице сбежал толстый швейцар в фиолетовой ливрее, отпер ворота и подхватил ААА под руки:
— Матушка... матушка...
— Оох! Насилу доползла... — облокотилась на него она своим грузным телом.
На пороге двери показались две дамы. Одна маленькая, невзрачная, в глухом сером платье. Другая очень высокая, худая как палка, затянутая в черное трико, с белым костистым лицом, длинным, похожим на вороний клюв носом и толстыми очками.
— Господи! Мы уже... Господи! — Маленькая дама проворно сбежала по ступеням, подхватила ААА своими маленькими проворными руками. — И думать боюсь! Господи! Да что же это?!
Высокая опустилась на четвереньки и, ловко, по-собачьи перебирая длинными руками и ногами, сбежала вниз, завертелась у ног ААА, визжа и лая.
ААА ввели по лестнице в дом. Большая, отделанная орехом, розовым мрамором и медью прихожая была полна подростков. Мальчики и девочки лежали на полу, сидели вдоль стен. Увидя ААА, они зашевелились, вставая.
— Сколько? — морщась от боли в животе, спросила ААА маленькую даму.
— 38, светлая, — доложила та. — Двое ушли, у одной падучая, другого я выгнала.
ААА обвела подростков угрюмым взглядом. Они смотрели на нее с подавленным восторгом, переходящим в страх.
— Осипа выпустили! — объявила ААА.
Вздохи и стоны восторга вырвались у собравшихся.
— Сердце надвое порвал, мучитель сладкий! — перекрестилась маленькая дама и сухонькими ладонями закрыла брызнувшие слезами глаза.
Высокая дама завизжала, заюлила и высоко запрыгала, пытаясь достать зубами люстру. ААА пнула ее и разжала свой грязный кулак с плевком Осипа:
— Причаститесь харкотиной великого!
Подростки юными языками потянулись к ее ладони, и через полминуты темная шершавая ладонь опустела.
— Воды, воды, воды! — громким грудным голосом закричала ААА, раздирая лохмотья на пухлой груди.
Швейцар и маленькая дама подхватили ее под руки и повели наверх в опочивальню.
— До полудня рожу, чует сердце! — стонала ААА.
— Рожай, великая, рожай, непорочная... — бормотала маленькая дама.
— Будет ли достойный? Сыщется ли? — трясла тяжелой головой ААА.
— Сыщется, королева, сыщется, Дева Света... — успокаивала дама.
Высокая прыгала по ступеням, обгоняя подымающихся и восторженно визжа.
В опочивальне было тесно, но уютно: на обитых синим шелком стенах висели портреты Пушкина, Данте, Гумилева и Сталина. Рядом с широкой кроватью с бархатным балдахином стоял полковой походный складень-иконостас, подаренный хозяйке дома командованием Ленинградского военного округа. У окна разместился небольшой красного дерева письменный стол, заваленный книгами и рукописями; в углу возвышалась мраморная ванна на золотых ножках в виде ангелов с крыльями. Ванна была полна воды.
ААА подвели к ванне, она опустилась на колени и с размаху погрузила свою голову в воду. Часть воды вылилась на пол. Высокая прыгнула к ААА и, изогнувшись, стала лизать ее черную пятку.
Маленькая дама пнула ее в худые ребра:
— Отступи, Лидка!
Высокая с воем отбежала в угол и легла на меховую подстилку.
— Великолэээпно! — подняла голову ААА.
Маленькая дама накрыла ее приготовленным полотенцем, стала осторожно вытирать.
— На кровать, на кровать... — простонала ААА, — уж подступает...
Швейцар и дама подхватили ее, подвели к кровати. ААА завалилась навзничь.
— Ежели в беспамятство провалюсь — жги мне свечой руку, — пробормотала ААА, закрывая глаза. — Хочу наследнику в глаза глянуть. А уж потом — к Господу в подмышки потные...
Маленькая дама сделала знак швейцару. Он вышел.
Дама присела на край кровати, взяла безвольную тяжелую руку ААА в свои ручки и, склонившись, поцеловала.
— Све-то-но-сец! — проговорила по слогам ААА и, дернувшись всем своим грузным телом, закричала страшным нутряным голосом роженицы.
Кортеж Сталина подъезжал к Архангельскому. Здесь, в великолепном дворце, выстроенном еще при Екатерине II, жил граф и бывший член Политбюро ЦК КПСС Никита Аристархович Хрущев, отстраненный от государственных дел октябрьским Пленумом ЦК.
Громадную территорию дворца опоясывал каменный забор с чугунными, в классическом стиле решетками, каждое звено которых украшал родовой герб Хрущевых — пентакль, циркуль и три лилии.
Еще издали, с Ильинского шоссе Сталин заметил свет над черным ночным лесом — сегодня дворец был освещен, 52-летний Хрущев праздновал свои именины.
Кортеж подъехал к воротам, за которыми располагался КПП личной гвардии Хрущева, круглосуточно охранявшей графа. Это подразделение, насчитывающее почти шестьсот человек, состояло из преданных Хрущеву офицеров-каппелевцев, выпускников диверсионной школы «Великий Восток» и черкесов прославленной «дикой» дивизии. Оно содержалось графом, было расквартировано на территории его имения и подчинялось исключительно Хрущеву.
Из «ЗИМа» вышел генерал Власик с двумя охранниками, приблизился к воротам и сделал знак трем стоящим на вахте черкесам. Бородатые, темнолицые, одетые в долгополые бурки и лохматые папахи с зеленой лентой, они недоверчиво смотрели на подъехавший кортеж и на генерала. Один из черкесов заглянул в каптерку. Вышел капитан в черной каппелевской форме, подошел к воротам, коротко переговорил с Власиком и скрылся в каптерке — доложить графу.
— Вот головорезы! — усмехнулся шофер Сталина, глядя на черкесов. — Что они в Берлине творили... мне, товарищ Сталин, брат рассказывал. У них пытка есть — человека на змею посадить. А в Берлине, как только зоопарк взяли, змей этих — полным-полно расползлось. Ну и, говорит, едем с командующим, глядь — немецкий полковник по земле катается, а черкесы из «дикой» дивизии стоят кружком и смеются. А это они, оказывается, ему в жопу...
— Заткнись, — перебил его Сталин.
Ворота отворились, капитан вышел из каптерки, взял под козырек. Черкесы нехотя приложили смуглые руки к папахам.
Кортеж въехал на территорию поместья. Сразу за вахтой в ельнике виднелись два дота с пулеметами. На высоких соснах смутно различались замаскированные наблюдательные пункты и огневые точки.
Кортеж по плавно изгибающейся дороге подъехал к красиво освещенному дворцу и остановился перед высокой въездной аркой в виде греческого портала с четырьмя колоннами и изящной решеткой ворот. Возле них стояли с автоматами четверо великовосточников в зимних камуфляжных комбинезонах. Ворота стали медленно приотворяться, и кортеж въехал во внутренний двор хрущевского дворца, окруженный полукруглой, подсвеченной снизу колоннадой.
«Роллс-ройс» подкатил к невысокому мраморному крыльцу, Сталин вышел с чемоданчиком в руке и сигарой в зубах.
— Здравия желаю, товарищ Сталин! — выбежал на крыльцо и щелкнул каблуками высокий красавец-поручик с аксельбантами. — Прошу вас!
Он распахнул перед Сталиным дверь. Сталин вошел в громадную прихожую, сверкающую розовым и белым мрамором, золотом и хрусталем.
— А вас, господа, прошу сдать оружие и расположиться в гостевом флигеле, — обратился поручик к отставшей охране.
В прихожей Сталина ждал камердинер графа Алекс — невысокий, чрезвычайно подвижный человек в белом, по случаю торжеств, фраке и с запоминающимся лошадиноподобным лицом.
— Здравствуйте, товарищ Сталин, — быстро кивнул он. — Граф чрезвычайно рад вашему приезду. Они ждут вас в подвале-с. Позвольте ваш саквояж.
— Это останется со мной. — Сталин уверенно направился к подвальной лестнице. — Он что, опять пытает?
— Так точно-с. Пытают-с, — поспешил за Сталиным Алекс. — Позвольте, провожу вас.
— А гостей бросил, стало быть?
— Гости давно разъехались.
— Не может быть!
— Граф уже шутили-с по этому поводу, — тараторил Алекс, семеня короткими ногами. — Раньше, говорит, его боялись задерживать, а теперь у него задерживаться боятся.
— Не понял юмора, — зевнул Сталин.
Мраморная лестница, ведущая в подвал, перешла в небольшую площадку со стальной дверью, возле которой стояли двое черкесов. Они по-военному молча приветствовали Сталина и потянули за толстую ручку двери. Толстая тридцатисантиметровая дверь стала бесшумно отворяться, и душераздирающие крики донеслись из полутемного проема.
Сталин шагнул вперед, Алекс остался стоять позади, черкесы закрыли дверь за вождем.
Подвальная тюрьма с пыточной камерой, вырытые еще прапрадедом Хрущева, в XIX веке пришли в полнейшее запустение и были восстановлены и переоборудованы молодым графом сразу после завершения Гражданской войны. Это была анфилада с тремя круглыми помещениями, отделанными простым грубым камнем. В первом размещалась охрана, во втором — тридцать шесть одиночных камер с заключенными, третье было пыточной камерой.
Сталин миновал вахтенную и последовал по неширокому коридору за молчаливым великовосточником в черном костюме ниндзя. Крики раздавались все громче. Кричал один и тот же человек: то пронзительно, переходя на обезьяний визг, то нутряным, кабаньим рыком, перерастающим в бульканье и клекот.
Сталин вошел в ярко освещенный круглый каменный зал со сводчатым потолком. В грубый пол были вмурованы железная кровать, пресс, железное кресло и железная «кобыла», к которой сейчас был привязан за ноги и за руки голый, побагровевший и вспотевший от боли и крика молодой человек. Над хорошо освещенной спиной его склонился граф Хрущев. Рядом стоял столик-инструментарий на колесиках. Палача не было — граф всегда пытал в одиночку.
— Здравствуй, mon cher! — громко произнес Сталин, морщась от крика.
Граф нехотя обернулся:
— Иосиф...
И снова склонился над молодой мускулистой спиной.
Сталин встал рядом, опустил чемоданчик на пол и скрестил руки на груди.
Хрущев был большим мастером пыток, и мастерство его сводилось к умению избежать крови, вид которой он не переносил. Он подвешивал людей на дыбе, разрывая им плечи, растягивал на «шведской лестнице», пока они не сходили с ума от боли, жег углями и паяльной лампой, давил прессом, медленно душил, ломал кости, заливал в глотки расплавленный свинец. Но сегодня граф уделил внимание своему любимому истязанию — пытке штопорами. Дюжина самых разнообразных стальных штопоров его собственной конструкции лежала на столике. Штопоры были длинные и совсем короткие, с двойными и тройными спиралями, сложными ручками на пружинах, самоввинчивающиеся и замедленного действия. Граф так умел вводить их в тела своих жертв, что ни одной капли крови не выступало на поверхности тела.
Из спины несчастного уже торчали две стальные рукоятки: один штопор был ввинчен ему в плечо, другой в лопатку. Руками в резиновых перчатках граф медленно поворачивал рукоятки, вводя глубже беспощадный металл.
Сталин искоса посмотрел на него.
Граф Хрущев был горбат, а поэтому невысок, с тяжелым продолговатым лицом, стягивающимся к массивному носу, напоминающему клюв марабу. Умные проницательные глаза влажно шевелились под кустистыми, с проседью бровями. Седые длинные волосы были идеально подстрижены. В большом ухе неизменно сверкал бриллиант. Цепкие сильные руки доходили графу до колен. На Хрущеве был брезентовый фартук, из-под которого выглядывала белоснежная сорочка с длинными, обтягивающими запястья манжетами и изумительными запонками в форме жуков скарабеев, сделанными Фаберже из золота, сапфиров, бриллиантов и изумрудов.
Граф неожиданно резко повернул оба штопора. Юноша взвизгнул и потерял сознание.
— Пределы... пределы... — сосредоточенно пробормотал граф и бросил на Сталина быстрый взгляд. — Что ж ты так поздно?
— Извини, mon cher, дела. Поздравляю тебя.
— Подарок? — глянул граф на чемоданчик.
— Подарок здесь, mon cher, — Сталин с улыбкой положил руку себе на левую сторону груди.
— В сердце?
— В кармане. Но здесь я тебе его вручать не буду.
— Aber natürlich, mein König. — Граф поднес к ноздрям юноши пузырек с нашатырным спиртом.
Юноша лежал неподвижно.
— Пределы... — Граф стал лить нашатырь юноше в ухо. — В принципе, все определяется только пределами. Все и во всем.
— Кто этот парень? — спросил Сталин, раскуривая потухшую сигару.
— Актер из моей труппы.
— Плохой?
— Великолепный. Лучший Гамлет и лучший князь Мышкин Москвы. Я никогда так не плакал и не смеялся... Мейерхольд все тянул его к себе.
— А ты?
— А я положил ему такой оклад, который ни один Мейерхольд не сможет дать.
— И... за что же ты его?
— В смысле?
— Ну, за что ты его пытаешь? — Сталин с наслаждением выпустил сигарный дым.
— Я никогда не пытаю за что-то, Иосиф. Я говорил тебе. И не раз.
Юноша дернулся всем своим прекрасным телом.
— Вот и славно, — граф погладил его по мокрой от пота и слез щеке и взял со столика большой штопор со сложной толстой спиралью.
— К пятидесяти годам я понял, что самый важный орган у человека — это печень, — заговорил граф, примеряясь. — Чистота крови — вот что важно для хорошего здоровья. Большинство наших болезней происходят из-за ослабленной функции печени, которая плохо фильтрует кровь. И вся дрянь не оседает в печени, а гнусно булькает в нашей нечистой крови. А кровь, — он ловко воткнул штопор юноше в область печени, — это, как говорил Гиппократ, «начало всех начал».
Юноша дико закричал.
— Да ведь не больно еще, чего ты вопишь? — с сосредоточенным лицом налег на рукоятку граф.
Широкий, многослойный винт штопора стал медленно входить в трепещущее тело. От крика у Сталина засвербело в ушах. Он отошел, разглядывая орудия пыток.
— Предел, предел... как поворот винта... — бормотал Хрущев.
Сталин потрогал стальные цепи дыбы, затем подошел к железному креслу с вмонтированной внизу жаровней для поджаривания жертв и сел на него, закинув ногу на ногу.
Агония охватила тело юноши. Он уже не кричал, а конвульсивно дергался; глаза закатились, из красивого чувственного рта капала слюна.
— У тебя бы Шипов давно заговорил, — произнес Сталин. — А у Берии он уже неделю молчит.
— Шипов? Сергей Венедиктович? — Граф, внимательно прислушиваясь, поворачивал штопор, как поворачивает ключ на колке настройщик рояля. — На этого достойнейшего джентльмена у меня никогда не поднялась бы рука. И вообще, Иосиф. Должен заметить тебе, что ваше «дело банкиров» — колосс на глиняных ногах. Центробанк давно вышел из-под контроля партии, я об этом не раз говорил и боролся с его монетаризмом всеми доступными способами. Но то, что вы с Лаврентием делаете, — не только некорректно, но и стратегически опасно. Авторитет партии и так подорван историей с Бухариным, а вы... — Хрущев вдруг замолчал, потрогал сонную артерию юноши. — Вот и все, мой строгий юноша.
Он стал громко сдирать резиновые перчатки со своих больших рук.
— А мы? — напомнил ему Сталин.
— А вы подрываете и расшатываете партию еще сильнее. И отпугиваете от нее уже не только аристократов, но и буржуа. Пошли наверх... фондю есть.
Хрущев снял с себя фартук и размашистой походкой орангутанга двинулся к выходу.
— В тебе сейчас говорит твоя голубая кровь. — Сталин с чемоданчиком и сигарой в ровных зубах последовал за ним.
— Она во мне всегда говорила. И когда я семнадцатилетним вступил в РСДРП. И когда под Царицыном косил из пулемета конную лаву Мамонтова. И когда вместе с тобой боролся с Троцким и его бандой. И когда мерз в осажденном Ленинграде. И когда подписывал мирный договор с Гитлером. И когда видел атомный гриб над Лондоном. И когда душил басовой струной подлеца Тито. И когда у тебя на даче топил в ванне жирного Жданова. И когда, — он резко обернулся и остановился, — летел из Фороса на ваш октябрьский Пленум.
Сталин подошел к нему. Они молча смотрели в глаза друг другу.
— Mon ami, партия не место на трибуне Мавзолея, — проговорил Сталин.
— Но и не братская могила в Бутово, — ответил Хрущев. — Знаешь, какая там земляника растет? Во!
Он поднес к холеному сталинскому лицу свой костистый волосатый кулак.
— Партия карала, карает и будет карать, — спокойно, не глядя на кулак, продолжал Сталин. — В больших крестьянских странах вероятность энтропии обратно пропорциональна количеству убиенных. Великий Мао понимает это. Я тоже.
— Вовсе не обязательно распространять этот закон на банкиров. Их в сто раз меньше, чем крестьян.
— Mon ami, мы можем открыть еще пять тысяч героаптек и десять тысяч кокскафе, но это ни на йоту не укрепит гарантию нашей безопасности. Страна кишит врагами. И басовым струнам все равно кого душить.
— Иосиф! — разочарованно вздохнул граф и двинулся вверх по лестнице. — Я всегда знал, что ты великий эмпирик масс и не очень дальновидный стратег.
— Я тебе в затылок за эти слова не выстрелю, — проговорил сзади Сталин.
— Только попробуй! — засмеялся Хрущев. — У меня во дворце тридцать восемь пулеметных гнезд. А на крышах — огнеметчики.
— Пулемет не самый веский аргумент в современной войне, — усмехнулся Сталин. — А огнемет — вообще декоративное оружие...
Из гостевой залы они поднялись на бельэтаж, миновали анфиладу просторных залов, обустроенных в богатом, но строгом классическом стиле, и вошли в парадную столовую. Это был огромный зал в коричневатых тонах, с окнами на террасу, обставленный немногочисленной ореховой мебелью, китайскими вазами и античными скульптурами. Главную стену столовой украшали два полотна Тьеполо — «Встреча Антония и Клеопатры» и «Пир Клеопатры». Длинный стол на шестьдесят человек был богато и со вкусом сервирован. На столе лежала только легкая закуска, сыры, фрукты и две тарелки с приборами на противоположных концах. Как из-под земли появился неизменный телохранитель Хрущева монгол Аджуба с непроницаемым лицом, литыми мускулами и двумя револьверами на узких кожаных бедрах. Он встал за спиной графа, скрестив тяжелые руки на груди.
— Voilà! — граф жестом пригласил Сталина. — Сегодня здесь было не очень весело. Надеюсь, хоть ты развлечешь затворника.
Сталин достал из внутреннего кармана изумительную бриллиантовую заколку в форме совокупляющихся эльфов и протянул ее графу:
— Позволь, mon cher ami, сим скромным куском неживой материи приветствовать тебя в день твоих славных именин.
— Благодарю, Иосиф.
Они трижды, по-русски, расцеловались.
Слуги внесли четыре серебряные кастрюли с горелками для фондю, белое вино, мелко нарезанный швейцарский сыр, золотые спицы, чеснок и оливковое масло.
— Прелестно. — Хрущев бегло разглядел заколку и небрежно нацепил ее на ворот своей сорочки. — Выпьем.
Слуга наполнил шампанским два бокала.
— За тебя, mon cher, — поднял бокал Сталин.
— Нет, нет, — покачал головой граф. — Мои именины прошли. Утро. И посему я хочу выпить за одно твое удивительное качество, которому всегда завидовал.
— Неужели во мне есть что-то, способное вызвать твою зависть? — улыбнулся Сталин.
— Есть, Иосиф. Твое умение жить настоящим.
— Первый раз слышу!
— Да, да. Николай II умел жить прошлым, Ленин — будущим. А ты — живешь настоящим. Живешь полной грудью. И вместе с тобой живет настоящим советский народ.
Сталин серьезно посмотрел во влажные, глубоко посаженные глаза Хрущева. Они чокнулись и выпили.
Слуги между тем проворно готовили фондю — топили сыр в кипящем вине, быстро размешивая его специальными ложками.
Двое охранников подземной тюрьмы внесли на мраморной доске отрубленный торс только что умершего юноши. Торс сочился парной кровью. Повар с ножом и двузубой вилкой склонился над ним и вопросительно посмотрел на графа.
— Вырезку. На уровне почек, — приказал Хрущев.
Повар принялся вырезать из торса два узких куска.
— Cela vaudrait le coup d’aller à Archangelskoe pour goûter une vraie fondue! — засмеялся Сталин, садясь за стол. — Я, признаться, только что поужинал.
— Мое фондю я готов есть в любое время суток. — Граф сел на противоположный конец стола. — Такого в вашем Кремле не попробуешь... Опять небось свинину ели? Или этих дурацких рябчиков в сметане?
— Mon cher, ты культивируешь в себе желчь.
— Я культивирую в себе гастронома. У вас не осталось ни одного хорошего повара. Ежов и Берия пересажали всех.
— Приходи к нам на 8-е Марта. Будет прекрасный французский стол. И куча дам, которых ты так не любишь.
— Дважды в кремлевскую воду не входят... Расскажи лучше про эту амнистию.
— По «ленинградскому делу»?
— Да. Что это за метания? Вы полагаете, что ждановское противопоставление убогих ярмарок продовольственным советским магазинам не было ошибочным? И Вознесенский не занимался промышленным вредительством?
Сталин осторожно стряхнул пепел с сигары в аметистовую пепельницу:
— Вознесенский действительно был вредителем и работал на англичан. А насчет ярмарок для народа у Политбюро мнение изменилось.
— Вот как? — притворно поднял брови граф. — Значит, ждановские ярмарки — не реставрация лапотной Руси?
— В них было много действительно лапотного, архаического... эти показательные казни на Сенной, четвертования, битье батогами... массовые совокупления на льду... Но. Сама идея устройства зимних ярмарок не была антисоветской.
— Гениально! — Хрущев ударил своими костистыми ладонями по столу, и длинный, черного дерева стол угрожающе загудел в гулком и прохладном пространстве зала. — Ленин и Сталин освободили забитого русского человека, сделали внутренне и внешне свободным! Но счастье ему обеспечат не медикаментозные разработки наших химиков, а коллективные пляски, свальный хлыстовский грех и поклонение Перуну на Сенатской площади! «Припадем к корням и напьемся древней радости предков!» Эту бухаринскую крамолу раньше протаскивали Жданов и Постышев. А теперь кто? Маленков?
— Маленков здесь ни при чем.
— А кому же пришло в голову амнистировать «ленинградцев»?
— Мне.
Хрущев тяжело посмотрел на него. Сталин ответил спокойным немигающим взглядом. Хрущев отвел глаза в сторону повара и слуг:
— Ну и что?
— Все готово, ваше сиятельство, — выпрямился бритоголовый повар.
— Подавай.
Вмиг перед Сталиным и Хрущевым были поставлены кастрюли с кипящим оливковым маслом и нехотя булькающим расплавленным сыром, тарелки со специями и с мелко нарезанной человечиной.
Хрущев воткнул спицу в кровавый кусок, быстро обжарил его в масле, затем посыпал свежемолотым перцем, обмакнул в сыр, отправил в рот и сразу же запил добрым глотком ледяного «Château Rieussec». Сталин выбрал небольшой кусочек человеческой вырезки, обжарил в масле, спрыснул лимоном, долго и неторопливо окунал в тягучий сыр, вынул, покрутил спицей в воздухе, остужая, и так же не спеша поднес к губам и попробовал:
— Ммм... Incroyable.
Некоторое время они ели и пили молча.
— Значит, Жданов тоже будет реабилитирован? — спросил Хрущев.
— Возможно... — Сталин любовался мясом, стремительно меняющим свой цвет в кипящем оливковом масле. — Послушай, mon ami, я давно тебя хотел спросить: почему ты не держишь собак?
— Я не люблю животных, — сухо ответил Хрущев.
— Странно. Такой гедонист — и не любит животных.
— Я не гедонист, — граф зло посмотрел на Сталина.
— Еще одна новость! А кто же ты, mon cher?
— Раб Сталина, — угрюмо процедил граф, открыл рот, вывалил свой мясистый, с беловато-желтым налетом язык и, закатив глаза, завибрировал им, издавая низкий гортанный звук.
Сталин замер с золотой спицей в руке. Тонкие пальцы его разжались, спица с нанизанным куском сырой человечины упала ему на колени, соскользнула на пол и завертелась на блестящем паркете. Голова вождя дернулась назад, пальцы вцепились в стол, и после долгого приступа хохота хрипло-пронзительное «Ясаух пашо!» разнеслось по пустынным залам дворца.
ААА разродилась к восьми утра. Она лежала, подплывая кровью, на своей громоздкой кровати с поднятым к потолку балдахином и слезящимися глазами смотрела на плод — черное матовое яйцо, чуть меньше куриного, покоящееся на ладонях коленопреклоненной маленькой дамы. Большая дама, посаженная на цепь возле ванны, билась и надсадно выла, чуя нехорошее. Роды были смертельны для ААА. Жить ей оставалось недолго. Кровь сочилась из ее развороченной матки, и не было на земле силы, способной остановить ее. Швейцар, опустившись на колени, беззвучно плакал.
— Зовите... пускай попытаются... — прохрипела ААА.
Швейцар неловко поднялся с колен и вышел к собравшимся подросткам:
— Ступайте...
Подростки стали робко подниматься по лестнице.
— Только по одному... по одному... — хрипела ААА.
— По одному, — высморкался в кулак швейцар и угрюмым Цербером встал в дверях спальни.
Первым вошел толстый веснушчатый мальчик.
— Как звать? — спросила ААА.
— Роберт... — произнес мальчик и, увидя черное яйцо, оцепенел от ужаса.
— Давай, Роберт. Первому всегда легче... — Она прикрыла веки.
Но ужас прижал мальчика к стене. Пухлое лицо его побелело, губы стали серыми. Выпученные глаза вперились в яйцо. На зеленых брюках проступило пятно, и под начищенным до блеска ботинком показалась растущая лужица.
— Ну, что... что же ты... — прошептала ААА.
— Он обмочился, — ответила маленькая дама.
ААА открыла глаза.
— Я бэ-бэ-бэ... я не-не-не... — заговорил Роберт, тряся головой.
— Пошел вон, — сказала ААА.
— Но я го-го-го... я го-го-го...
— Пшел! — прохрипела ААА.
Пятясь, он вышел.
Следующим вошел лохматый щербатый парень в истертой вельветовой куртке со значком ГТО. С решительным лицом шагнул он к ААА, но, увидя яйцо, вскрикнул и закрылся руками.
— Вон! — выдохнула ААА.
Третьей была девочка в школьной форме с белоснежным накрахмаленным фартуком и комсомольским значком. Взглянув на яйцо, она вздрогнула всем телом и, прижав пальцы с обкусанными ногтями к потрескавшимся губам, произнесла, словно разубеждая себя:
— Нет.
Маленькая дама протянула ей руки с яйцом.
— Да нет же! — засмеялась девочка, пятясь, словно ходячая кукла.
— Вон! — скомандовала ААА.
Ухватистая рука швейцара выволокла девочку за дверь. Послышалось ее громкое рыдание.
Четвертого мальчика вырвало на туркменский ковер. Пятый рухнул навзничь, гулко стукнувшись головой о край ванны. Впавшего в истерику шестого кулаками успокаивал швейцар. Седьмая наложила в шерстяные рейтузы. Восьмого и девятого бурно рвало. Одиннадцатого снова бил швейцар.
— Не вижу! Никого не вижу, блядская мать! — хрипела ААА, откидываясь на мокрую от смертельного пота подушку. — Неужели засохнет живой корень?!
Наконец в заблеванную, пахнущую кровью и мочой спальню вошли последние трое: двое мальчиков вели под руки худенькую девочку с изуродованными полиомиелитом ногами, засунутыми в уродливые, скрипящие ботинки.
— Кто? — спросила ААА.
— Белка, — ответила бледная девочка.
— Женя, — пробормотал белобрысый горбоносый мальчик.
— Андрюха... — с трудом разлепил маленькие узкие губы другой.
— Почему все?
— Непричастная, можно, мы втроем? — девочка прижала малокровные руки к груди и забормотала, захлебываясь своим страхом: — Одному... одному великое наследие принять надо, это конечно... это святое... но друг... друг рядом... друг и гад, друг и гад... ведь мои друзья... друзья мои... уходят... и друг ведь рядом... друг... он не уйдет... легко принять за остроту ума... если... если... если...
— Что у тебя на ногах? — спросила ААА.
— Это... котурны, — улыбнулась девочка кривой, затравленной улыбкой обезьянки.
— «Красный скороход» не выпускает котурны, дура, — мрачно смотрела на нее ААА. — Чего стоите? Ну?!
— Женька... Женька... Женька... — девочка оттолкнулась от парней и, скрипя ботинками, сделала шаг к яйцу. Затем второй.
На третьем ужас согнул ее пополам, и она рухнула на заблеванный ковер.
Горбоносый парень уперся руками в свои худые бока и изо всех сил подтолкнул себя к яйцу. Ноги его, словно пораженные параличом, с невероятным усилием перенесли трепещущее тело на полметра вперед, но голова стала запрокидываться назад, изо рта потекла слюна, и Женька повалился навзничь, забился на полу.
Оставшийся мальчик с круглым лицом и тонкими губами стоял, прижавшись к стене и закрыв глаза.
— Нет... не вижу. Никого не вижу. О, блядские матери и подлые отцы! — с тоской простонала ААА.
Стон ее словно подтолкнул Андрюху. Как сомнамбула, с закрытыми глазами двинулся он вперед, дошел до ладоней коленопреклоненной дамы, уперся в них животом и остановился. Маленькая дама с мольбой посмотрела на него и стала медленно поднимать ладони с яйцом. Но по мере приближения их к круглому лицу Андрюхи мелкая дрожь стала охватывать его тело, словно через него пропустили электрический ток. Зубы мальчика намертво сжались, из носа потекла кровь, испарина выступила на побелевших щеках. Он всхлипнул, неловко взмахнул руками, обхватил голову скрюченными пальцами и громко выпустил газы.
— Вон! Вон! Всех вон! — зарыдала ААА. — Боря прав! Боря прав, свиньи!
Швейцар принялся выволакивать подростков.
— Никого! Во всей империи — ни одного восприемника!
— Что же будет, господи? — простонала маленькая дама.
— Разорвется цепь златая. — ААА бессильно посмотрела в потолок. — Будете прыгать по земле, как блохи, и не знать, что такое звезды...
Высокая дама залаяла и забилась, кусая свои голенастые ноги.
Дверь скрипнула, приотворившись, и в спальню вполз маленький толстый мальчик.
— Что? — открыла глаза ААА.
— Он в тряпках прятался, — запоздало пояснил швейцар.
Мальчик встал. Он был рыжим, с отвратительным красным лицом; большие водянистые глаза близко сидели возле толстого мясистого носа; из отвислых мокрых губ торчали неровные зубы.
— Кто ты, обмылок? — спросила ААА.
— Иосиф, — ответил мальчик неприятным фальцетом.
— Откуда?
— Из Питера.
— Чего тебе надо?
Мальчик без признаков страха посмотрел на яйцо, шмыгнул носом:
— Я хочу.
ААА и маленькая дама переглянулись. Большая дама перестала скулить и замерла. Швейцар напряженно подглядывал в дверную щель.
Яйцо матово чернело на маленьких женских ладонях.
Мальчик подошел, опустился на колени. Его уродливое лицо нависло над ладонями. Он открыл большой, как у птенца, рот и проглотил яйцо.
— Свершилось! — произнесла ААА сдобным, как филипповская булка, голосом и облегченно вытянулась на мокрой от крови кровати. — Подойди.
Мальчик подполз к кровати на коленях.
ААА положила ему на рыжую голову свою тяжелую грязную руку:
— Те, кто пытался, будут просто рифмовать. А ты станешь большим поэтом. Ступай.
Мальчик встал и вышел из спальни.
— Мне пора домой, — произнесла ААА и навсегда закрыла глаза.