Роман / Часть вторая / VII

VII

Когда человек влюблен, окружающее становится для него прозрачным, не имеющим значения; сквозь все проступает любимый образ, ставший той единственной реальностью, которую видит влюбленный, с которой он считается и к которой стремится. Роман не помнил, как оказался он у дома Татьяны.

Выйдя к дому со стороны сада, он остановился.

Тишина вечернего леса стояла вокруг, солнце скрылось, подсветив алым перистые облака. Держа в руке письмо, Роман стоял меж двух старых яблонь и смотрел на дом. В нем, как и в прошлый раз, все было тихо, и ничто не выказывало присутствие людей. Но что-то подсказывало Роману, что его любимая там, и он тихо пошел к дому.

Но не успел он приблизиться к нему, как справа, меж сиреневых кустов, показалась Татьяна.

Секунду Роман стоял, пораженный ее появлением, потом бросился к ней и, обняв, прижал к своей груди. В свою очередь она прижалась к нему и замерла, словно окаменев. Обнявшись, они стояли посреди вечерней тишины, не в силах проронить ни слова. Наконец Роман бережно приподнял склоненную к нему на грудь голову Татьяны и посмотрел в ее лицо.

Оно было прелестным в своем смятении, а выступившие на глазах у Татьяны слезы делали эту прелесть и вовсе неотразимой. Взяв лицо любимой в свои ладони, Роман покрыл его поцелуями и прижался к нему своим лицом, чувствуя на губах Танины слезы. Вокруг обнявшихся было так тихо, словно все: яблони, дом, сирень, трава, лес и небо — благоговейно замерло в их присутствии.

— Я знала, что вы придете, — прошептала Татьяна, — знала.

— Говори мне ты, прошу тебя! — шептал ей Роман.

Улыбаясь и вздрагивая плечами, она покачала головой:

— Нет, нет... я не смею.

— Ты не смеешь? Ты говоришь мне такое?!

Он взял ее за плечи и произнес в ее смятенное и радостное лицо:

— Я люблю тебя!

Она вздрогнула всем своим стройным телом и, мгновенно покраснев, опустила влажные глаза.

— Я люблю тебя! — произнес он, дрожа и ликуя всем существом.

Татьяна подняла глаза и, встретившись с его полными любви глазами, вздрогнула, как от ожога, но не отвела взгляда.

— Я люблю тебя! — повторил он с таким трепетом, что слезы потекли у него из глаз.

Заметив это, она бросилась ему на грудь и заплакала.

Несколько долгих мгновений они простояли, обнявшись и плача...

— Я нашел тебя! — прошептал сквозь слезы Роман, держа ее лицо в ладонях. — Ты слышишь? Я нашел тебя! Я люблю тебя!

— Я... я люблю вас, — произнесла Татьяна, подняв на него прелестные, полные слез глаза.

Он обнял ее и покрыл ее лицо поцелуями, и вдруг, упав перед ней на колени и сжав ее руки в своих, заговорил горячо и страстно:

— Прости, прости меня за все! Прости, что жил рядом так долго и не видел тебя, прости, что не решался сказать тебе, что люблю тебя!

Она тоже опустилась на колени и, покорно отдав ему свои руки, произнесла:

— Это вы простите меня!

— Тебя — простить?! — воскликнул он. — Ты просишь у меня прощения? Ты, ангел мой, душа и судьба моя?!

— Простите меня за вчерашнее, умоляю вас, простите...

— Не смей, не смей просить прощения у меня! Я не достоин тебя, твоей чистоты, твоей ангельской души!

— Нет, нет. Не говорите так! — горячо зашептала она с желанием объяснить что-то, но тут же замолчала, встретившись с его глазами.

— Я люблю тебя! — произнес он.

Она смотрела ему в глаза. Лицо ее, казалось, излучало свет радости, целомудрия и счастья.

— Я люблю вас, — сказала она.

— Теперь нам нет жизни друг без друга. Понимаешь ли ты это?

— Понимаю, — участливо ответила она.

Роман смотрел на нее, не в силах оторваться. Благоговейная тишина стояла кругом.

— Понимаешь ли, что мы теперь не можем разлучаться?

— Понимаю.

— Что мы теперь одно целое?

— Да. Одно целое.

— Что наша отдельная былая жизнь закончена, а началась уже другая, совсем другая жизнь? Понимаешь?

— Понимаю.

— А то, что нам нет дороги назад, к одиночеству, к лицемерию, к пошлости и тоске? Это ты понимаешь?

Она кивнула, не сводя с него счастливых глаз.

Он взял ее за плечи:

— Ты будешь моей женой?

— Да, да, да! — зашептала она, и слезы снова брызнули из ее глаз.

Роман обнял ее и зашептал в ее волосы:

— Я назову тебя своей женой. И буду с тобой всегда, всегда, не отдам тебя никому, никогда. Даже смерти, даже Богу, буду с тобой вечно.

Она всхлипывала, прижавшись к нему.

— Где твой отчим?

— У себя. Он приехал с пожара совсем потерянный, какой-то слабый. Он плакал, целовал меня. Он рассказал про твой поступок и был как больной. Я так плакала, я так боялась за тебя... но что-то говорило мне, что все это было чудом и с тобой ничего не случится. Я верила.

— Это и было чудо, — улыбаясь, гладил ее по голове Роман, — чудо, чудо. И ты — чудо. Мое главное, мое самое большое чудо, которое будет длиться вечно.

Он взял ее лицо в ладони и решительно проговорил:

— Идем к нему.

Она вздохнула, на мгновенье смешавшись:

— Я... я опасаюсь за него. Он какой-то подавленный. Никогда не видела его таким. Он лежит у себя. Боже, мы погубим его!

— Не бойся, ничего не бойся, — твердо произнес Роман, поднимая ее за плечи с колен и вставая сам. — Мы должны пойти к нему немедля.

Она кивнула.

Держась за руки, они пошли к крыльцу и вдруг остановились: на крыльце стоял Адам Ильич.

Роман замер. Татьяна сжала его руку, словно держась за него.

Куницын смотрел на них.

Лицо его было спокойным и усталым. Старый шелковый халат был неряшливо распахнут, белая рубашка с расстегнутым воротом виднелась под ним. Прошло томительное мгновение общего молчания.

Наконец, Роман нарушил тишину:

— Адам Ильич...

Но Куницын предупредительно поднял руку, тяжело качнув головой:

— Не надо. Я все знаю.

И, секундою помедлив, продолжил своим глухим голосом, в котором теперь чувствовалась мягкость и некая усталость:

— Я ждал вас, Роман Алексеевич. И тебя, Танюша. Я все знаю... Пойдемте.

Он повернулся и скрылся в дверном проеме. После недолгого замешательства Роман и Татьяна последовали за ним и вскоре оказались в кабинете лесничего.

Здесь было сумрачно. Лишь огонек лампадки голубел перед иконостасом. Адам Ильич молча взял со стола спички и неторопливо стал зажигать свечи на двойном медном шандале, стоящем на краю стола.

— Я ждал вас, дети мои. Я знал, что это случится сегодня, — произнес он, задув спичку. — Я вижу все и знаю все. Я знаю, что вы пришли просить благословения. Знаю, что вы хотите быть вместе.

Он помолчал, с улыбкой глядя на них, потом подошел и, взяв Романа и Таню за плечи, сказал:

— Я счастлив. Сегодня мой самый большой день, самый счастливый день. Сегодня, Таня, ты обретаешь свою половину. Человек, который просит твоей руки, — большой человек. Чудесный человек. Умный, добрый и бесстрашный. Он умеет любить сильнее, чем я. И я счастлив, что такой человек нашелся, что он нашел тебя. А у вас, Роман Алексеевич, я прошу прощения за мой идиотизм, за глупость стариковскую. И еще хотел сказать вам... но нет, нет! После! Сейчас — главное. Скажите мне, Роман Алексеевич, любите ли вы Татьяну?

— Да, — ответил Роман, глядя в глаза Куницыну.

— А ты, дитя мое, любишь его?

— Да, — тихо и радостно ответила Татьяна.

Куницын подошел к иконостасу; перекрестившись, задул лампадку, снял небольшую икону Богородицы и повернулся с ней к молодым.

Татьяна первая опустилась на колени.

Роман опустился следом.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — произнес Куницын, подойдя к ним. — Благословляю вас, дети мои.

Перекрестив иконой Романа, он поднес ее к его лицу. Роман поцеловал икону, заглянув в большие глаза Богородицы. Куницын перекрестил иконою Татьяну, и она тоже приложилась к ней.

Куницын водрузил икону на место и долго зажигал лампадку, отвернувшись от молодых, которые, встав с колен и взявшись за руки, радостно смотрели друг на друга.

Когда Адам Ильич обернулся, лицо его было в слезах.

— Папа, что с вами? — шагнула к нему Татьяна, но он успокаивающе поднял руку и, достав из кармана халата платок, приложил к глазам, бормоча:

— Ничего, ничего, дитя мое. Это от счастья, все от счастья. Не обращайте внимания. Все, все, славно, славно.

Убрав платок, он поцеловал Татьяну в лоб, потом подошел к Роману и трижды по-русски поцеловал его.

— Вот и все, вот и славно, — бормотал он, обнимая их. — А я так волновался, что даже вот, руки дрожат!

Он поднял руку, пальцы которой действительно дрожали.

Радостно засмеявшись, он обнял Романа и Татьяну и, прижавшись своей большой седой головой к их головам, несколько мгновений стоял так, ничего не говоря.

— Я так счастлива, папа, — вдруг тихо произнесла Татьяна.

— И я, я счастлив, дитя мое, я донельзя счастлив! — заговорил Куницын, целуя ее. — Слава Богу, теперь все так хорошо, слава Богу!

Он перекрестился и, опустив глаза, сокрушенно покачал головой, взглянув на свой наряд:

— Господи, в чем я. Старый дурень! Дети мои, простите мою неряшливость и, прошу вас, покиньте меня на минуту, я выйду к вам.

Не став спорить с ним и счастливо переглядываясь, молодые прошли в гостиную. Здесь все было как вчера, и Роману показалось, что он никуда не уходил. Та же самая вышивка лежала на кресле, возле которого дремал, свернувшись на полу калачиком, медвежонок. Почуя вошедших, он поднялся на лапы и, проковыляв к ним, стал их осторожно обнюхивать, пофыркивая и ворча.

Татьяна быстро присела на корточки и, обняв медвежонка, поцеловала его. Роман тоже опустился рядом с ней на колени.

А она, словно девочка, обнимала смешно ворчащего медвежонка, шепча ему что-то детское, давно забытое Романом, от чего любовь и умиление переполняли его сердце, и он смотрел и смотрел на нее. Вдруг, оглянувшись на Романа, она смутилась и, словно девочка, бросилась к нему на грудь. Он обнял ее и замер, благоговейно ощущая всю прелесть и чистоту этого существа.

Медвежонок ворочался рядом, тыкаясь в их руки мокрым холодным носом.

— Я нашел тебя! — прошептал Роман в ее гладкие русые волосы. — Какое это чудо, что я нашел тебя.

Она молча улыбалась, прижавшись к нему. Смеркалось. В гостиной становилось все темнее.

— Знаешь, мне немного страшно, — произнесла Татьяна.

— Отчего?

— Мне кажется, что это сон. Добрый, добрый сон. Я так давно хотела его увидеть, и вот теперь он пришел, и я... я боюсь, что он вдруг кончится, и я проснусь.

— Я тоже думал об этом, — Роман крепче обнял, прижался щекою к ее голове. — Нет, нет. Это не сон. Мы все живые, мы можем умереть, можем жить. Вот эта комната, этот милый мишка, этот лес — это все живое, и я верю, что это не сон. Хотя это так чудесно, что можно поверить, что все нам приснилось. Но я не верю.

— А я не хочу просыпаться.

Дверь открылась, и на пороге показался Куницын.

— Почему темно? Дети мои, где вы? — спросил он, входя.

Роман и Татьяна встали.

— Как вы можете без света? Сегодня надо много света, везде должен быть свет!

Он подошел к большой керосиновой лампе, висящей над потолком, и, чиркнув спичкой, зажег ее. Фитиль ярко загорелся, от белого плафона потек мягкий свет, осветивший Куницына.

Лесничий стоял в мундире полковника. Лицо его было торжественно, волосы и усы были гладко причесаны, в левой руке он сжимал белые перчатки. Подойдя к молодым, он коснулся ладонями их плеч.

— Дети мои! Сегодня — день вашей помолвки, день святой и славный. У меня никого нет ближе вас; нет, не было и не будет. Я хочу, чтобы мы отпраздновали этот день, это славное событие. Роман, честный мой, добрый Роман! Отныне я буду любить тебя, как сына. Во всем ты можешь положиться на меня, во всем! Я сейчас же пошлю за Антоном Петровичем и Лидией Константиновной, мы все будем радоваться вашему счастью. Все!

Голос его, бывший некогда тяжелым и жестким, теперь звучал мягко, порывисто и как-то по-стариковски трогательно.

— Танюша, дитя мое! — он обнял Татьяну и поцеловал лоб. — Понимаешь ли ты, что произошло сейчас?

— Да, папа, да! — радостно и тихо ответила Татьяна и, обняв его, прижалась к его груди.

— Как я рад за тебя, дитя мое, как рад, — повторял Куницын, гладя ее голову. — Я глупец. Я старый упрямый глупец. Прости меня. Но теперь я другой, я многое понял, многое. О дети мои, до старости жизнь учит нас, и слава Богу, слава Богу!

Голос его задрожал, и, чтобы не расплакаться, он, отстранившись от Татьяны, взмахнул перчаткой:

— Праздник! Сегодня праздник! Мы будем праздновать, все, все будут праздновать вашу радость!

Подбежав к двери, он распахнул ее и закричал:

— Поля! Гаша! Гаврила! Огня! Огня сюда! Все сюда!

И вскоре все ожило, задвигалось в доме лесничего, во всех комнатах стали зажигаться свечи и лампы, в гостиной сдвигалась в сторону мебель, спешно накрывался стол; Гаврила проворно закладывал коляску, чтобы немедля ехать за Воспенниковыми, Гаша и Поля, каких-нибудь десять минут назад собиравшиеся тихо отойти ко сну, носились по дому, исполняя волю своего хозяина.

А он, поскрипывая сапогами, держась, как подобает настоящему офицеру, ходил по залитым светом комнатам, отдавая властные приказы, в которых чувствовалась не столько воля, сколько радость и возбуждение.

— Сдвинуть все! Стол на середину! — командовал он. — Цветов, цветов во все вазы! Гаша! Еще канделябр на комод! Чтоб свет был везде! Больше свету! Как можно больше!

И вскоре гостиная наполнилась светом, цветами, а длинный стол — простыми сельскими яствами, распространившими вокруг пряный аромат.

— Поля! Неси водку мою лимонную! Давай наливки! Бочонок рома тащи из погреба, пунша подожжем! — выкрикивал Адам Ильич, прохаживаясь по гостиной. — Несите все, ничего не жаль!

И крепкотелые пухлорукие Поля с Гашей ничего не жалели, снуя челноками между кухней, погребом и гостиной. Роман и Татьяна стояли, взявшись за руки и радостно глядя на происходящее. Молодые лица их дышали любовью ко всему окружающему, а глаза сияли так, как уготовано им сиять лишь накануне свадьбы.

Вдруг в раскрытую дверь, ко всеобщему удивлению, шагнул Гаврила и, как всегда оробев, доложил, что Воспенниковы уже здесь.

Весть эта привела всех в еще большее удивление.

— Так скоро?! — радостно развел руками Адам Ильич.

Из сбивчивого бурчания Гаврилы стало ясно, что едва он отправился в Крутой Яр, как встретил экипаж Воспенниковых, ехавший к лесничему в поисках Романа, так внезапно исчезнувшего из дома о. Агафона. В экипаже находились тетушка, дядя и Красновский.

Через минуту все трое вошли в ярко освещенную, празднично убранную гостиную и остановились в изумлении.

— Здравствуйте, друзья моя! — взволнованно произнес Куницын, подходя к ним. — Здравствуйте и радуйтесь!

— Здравствуйте, — осторожно ответила тетушка, глядя на парадно одетого Куницына и машинально подавая ему руку.

— Мы, кажется, не вовремя, Адам Ильич? — пробормотал Антон Петрович, щурясь на свет.

— Вовремя! Как нельзя вовремя! — Куницын поцеловал тетушкину руку. — Как хорошо, что вы здесь! Сейчас вам предстоит многое, очень многое!

В этот момент дядюшка и тетушка одновременно заметили Романа и Татьяну, стоящих у стены и держащихся за руки. Красновский, с вожделением озиравший накрытый стол, тоже перевел взгляд на молодых.

— Рома... Танечка... — пролепетала тетушка и замерла, онемев.

Антон Петрович и Красновский молча переглянулись.

Общее замешательство подействовало и на Куницына. Полуобернувшись и сжав руками свои белые перчатки, он смотрел на молодых. Посреди всеобщего оцепенения Роман взял Татьяну за руку и спокойно двинулся навстречу вошедшим. Татьяна последовала за ним. Подойдя, они остановились. Лицо Романа было спокойным и радостным, в Татьяниных чертах наряду с радостью чувствовалось и волнение.

— Тетушка, дядя, Петр Игнатьевич, — заговорил Роман. — Мы с Татьяной Александровной любим друг друга, любим сильно, любим так, что не можем больше жить друг без друга. Мы решили пожениться. Только что я попросил у Адама Ильича Таниной руки. Он благословил нас.

Роман замолчал. Все стояли молча. Знакомым жестом тетушка поднесла руки к щекам, и глаза ее заблестели от слез.

Роман шагнул к ней и, взяв ее руку, сжал своими пальцами:

— Тетушка, милая моя тетушка Лидия! У меня нет никого ближе вас и дяди, никто не знает меня лучше вас, я люблю вас, как мать и отца, ваше слово, ваше понимание... Тетушка, отчего же вы плачете? — прижав ее руку к груди, Роман смотрел в ее полные слез глаза. — Неужели вы огорчены? Так ли это? Неужели вам не по сердцу мой выбор? Вы не любите Татьяну? Я не поверю, никогда не поверю! Тетушка! Ради всего святого, скажите... согласны ли вы? Дядя Антон, скажите нам?! Что же вы молчите? Неужели вам не видно, что мы с Таней должны быть вместе?

Едва Роман произнес это, как тетушка со слезами бросилась обнимать и целовать Татьяну, после обняла их обоих и заплакала. Антон Петрович в свою очередь с осторожной угловатостью опустил свои огромные руки на вздрагивающие тетушкины плечи, по щекам его текли слезы.

Плакала и Татьяна, дрожали седые усы у Адама Ильича, слезы блестели в маленьких глазках Красновского. Только один Роман по-детски радостно и самозабвенно улыбался, прижавшись своей щекой к тетушкиной.

— Господи... — произнесла наконец тетушка, поднимая свое лицо. — Ромушка... Танечка... простите меня, милые вы мои... — вытащив платочек из рукава темно-зеленого старомодного платья, она вытерла слезы и, помолчав, сказала: — Милые мои дети. Будьте счастливы. Я... я люблю вас. Мы все любим вас и желаем вам счастья. Все, все!

Она быстро взяла Татьяну за плечи и поцеловала в обе щеки:

— Танечка... славная моя, добрая, чистая Танечка. Ты любишь его? Но — нет, молчи! Вижу по глазам, что любишь! Нет, нет, скажи все-таки! Скажи, милая, любишь?

— Люблю, — произнесла Татьяна.

Это вызвало новую волную объятий и поцелуев.

— Господи, как все сразу! Как все неожиданно! — восклицала тетушка.

— Радость всегда внове, всегда! — повторял Куницын, в возбуждении беря за руки то Антона Петровича, то Красновского. — Друзья мои, я сегодня так счастлив, мне так хорошо, вы представить не можете! Антон Петрович, дорогой, как славно, что вы здесь! Поздравьте, поздравьте их скорее! Поздравьте наших детей!

— Лидочка, дай же и мне наконец! — с укоризненным нетерпением заговорил Антон Петрович, пытаясь добраться до молодых.

— Милые, милые мои дети! — повторяла Лидия Константиновна, прижимаясь щеками к лицам Татьяны и Романа. — Как вы напугали меня! Как хорошо вы меня напугали!

— Чудеса просто! Как обухом по темечку! — бормотал Красновский, протискиваясь к молодым. — Татьяна Александровна, прелесть вы наша, дайте же мне расцеловать вас!

— Петр Игнатьевич, брат, погоди! — Антон Петрович, слегка отстранив Лидию Константиновну, трижды громко расцеловал пунцовые щеки Татьяны, повторяя: — Поздравляю... поздравляю... поздравляю, дитя мое.

Затем, несколько театрально-торжественно держа Татьяну за плечи, произнес:

— Знай, дитя! Теперь ты уже не одна. Ты с ним и с нами навек. Твоя радость — наша радость, твоя печаль — наша печаль, твое горе — наше горе.

— Антон Петрович, ну что ты про горе да про печаль! — воскликнул Красновский, целуя Танину руку. — Татьяна Александровна, голубушка, как я рад за вас! Поздравляю от всей души, от всего сердца!

Поцеловав ее руку, он приблизился и стал целовать ее в щеки.

— Роман! — прерывистым от волнения голосом произнес Антон Петрович и крепко обнял жениха. — Эх... Гамлет ты наш! Поздравляю тебя...

Они поцеловались.

— Почти до апоплексии довел, ах ты, разбойник! — бормотал дядя, обнимая Романа. — Рад, рад, рад за тебя! Тыщу раз согласен! Она — чудо, чудо... Она...

Он взял руки Татьяны и Романа и, соединив их, крепко сжал:

— Вот так теперь!

— Слава Богу, слава Богу! — повторял Куницын, в свою очередь сжимая соединенные руки жениха и невесты. — Они вместе — и мы вместе! Будем вместе свою старость пестовать да на них радоваться!

— Да, но как резко, как по-суворовски резко и быстро! — качал головой Красновский. — Раз — и на тебе! Жених и невеста! У нас, здесь, под боком, в нашем лесу!

— Все верно, все правильно! — загремел Антон Петрович, отерев платком слезы и обретя былую уверенность в голосе. — Молодец, Рома! Я сам Лидочку в церковь повел, едва завидел! Как можно сдерживать любовь! Сей зверь клеток не терпит!

— Теперь все мы вместе, все вместе, — повторял Куницын.

— Адам Ильич, дорогой Адам Ильич! Представляю, как вы счастливы! — приблизилась к нему Лидия Константиновна.

— Нет, не можете представить! — он порывисто поцеловал ее руку. — Я теперь словно родился заново! Я сегодня праздную их помолвку и мое второе рождение!

— Отлично сказано! — воскликнул Антон Петрович. — Право, отлично! За эти два события и выпить не грех!

— Ах да! Конечно! Я и забыл совсем! — засуетился Куницын. — Прошу вас, прошу к столу! Сегодня и отныне всегда — здесь все ваше, все на радость!

— Эх, каков стол! — качнул головой Красновский. — Жаль, Надюшеньки нет.

— Как нет? — удивился Куницын. — Почему? Пошлем за ней! Немедленно! Гаврила! Гаврила!

И тут же конюх был послан за Надеждой Георгиевной, Рукавитиновым и Клюгиным. Лишь батюшку с попадьей решили не тревожить в столь позднюю пору и поведать им обо всем завтра. За столом же царили радость и веселье.

Все, за исключением жениха и невесты, выпивали, закусывали, наперебой говорили и смеялись.

Роман и Татьяна сидели во главе стола, замерев в блаженном оцепенении. Роман держал Татьяну за руку, глаза их постоянно встречались и подолгу не отрывались друг от друга. И если раньше Татьяна не выдерживала этого противостояния очей и опускала свои глаза, то теперь — наоборот, первым отводил взгляд Роман, сжимая ее руку до боли и бледнея от переполняющей его любви.

Вдруг среди общего оживления Антон Петрович приподнялся со своего места, поправил пенсне и молча поднял свои громадные ладони, прося тишины. Когда она наступила, он опустил руки, помолчал и заговорил:

— Браво! — воскликнул Красновский и зааплодировал вместе с Куницыным и Лидией Константиновной.

Антон Петрович же подошел к Татьяне, и, опустившись на колено, поцеловал ей руку.

— Все это для тебя, светлый ангел наш, — произнес он, держа Татьянину руку. — Но и с резюме. Сейчас я кое-кого поймаю на забывчивости.

Он приподнялся с колена и подошел к тетушке, радостно продолжавшей аплодировать.

— Несравненная Лидия Константиновна, тебе этот монолог ничего не напомнил? — спросил он, наклоняясь к ней.

Она удивленно и радостно посмотрела на него:

— Этот? Мне? Антошенька... я, право...

— Ну, ну! — хитро усмехнулся Антон Петрович, подмигивая молодым.

— Постой, постой! — воскликнула вдруг тетушка. — Антоша! Это же... Ах!

Она обняла его большую, склоненную к ней голову и замерла, прижавшись к нему.

— Секреты, семейные секреты! — засмеялся Красновский, проворно наполняя рюмки.

— Это любовь, — уверенно сказал Куницын.

Лидия Константиновна повернулась к ним. В ее глазах стояли слезы.

— Это он читал мне... читал ночью под нашим балконом, бросив в окошко камушком... мне было тогда восемнадцать. И он был... — она посмотрела на Антона Петровича, — он был в костюме Ромео.

— Ромео?! — тряхнул головой Красновский. — Какой романтизм! Ночью, посреди прозаичного города, в костюме Ромео! Невероятно!

— Вы помните, как это было? — спросил Куницын, приподнимаясь с места.

— Прекрасно помню, — тихо ответил Воспенников. — Ночь. Ни души. Ее балкон и она в белом пеньюаре. И я читаю. И я люблю. Люблю ее.

Голос его дрожал, за стеклами пенсне блестели наполнившиеся слезами глаза. Куницын молча подошел к нему, обнял и поцеловал.

Тетушка тоже встала и прижалась к своему супругу, повторяя:

— Антошенька... милый мой Антошенька...

— И я читал, я читал сейчас это и молодым, и нам, старикам, хоть, наверно, молодым это смешным покажется. Так, Рома? Если так, то я не сержусь. Право, не сержусь...

Роман встал с бокалом в руке и сказал:

— Милый дядюшка. Искреннее чувство смешным может показаться только глупцам и пошлякам. Я люблю вас. Я люблю вас всех, присутствующих здесь и радующихся нашему счастью. Радующихся искренно и непосредственно. Я предлагаю выпить за непосредственность, то есть за эту черту ваших характеров... нет! Это слишком длинно! За вашу любовь, дорогие мои люди!

Роман протянул вперед свой бокал, и через мгновенье с ним чокнулись бы все присутствующие, но за темными окнами послышался шум подъехавшей коляски.

— Это Надюша! — воскликнул Красновский. — Умоляю вас, друзья, подождите, не пейте без нее, она нам этого никогда не простит!

— Подождем, подождем, конечно! — Антон Петрович поставил свою рюмку на стол.

— Для Надежды Георгиевны я повторю свой тост еще раз!

— Быстро Гаврила управился! Ай да конюх!

— Встретим, встретим вновь прибывших, друзья!

Шумно отодвигая стулья, все стали выбираться из-за стола. Дверь в гостиной распахнулась, и первой вошла Надежда Георгиевна Красновская. В руках у нее был букет алых роз, на лице удивление смешалось с живым любопытством.

— Надюшенька! Наконец-то! — замахал руками Петр Игнатьевич, подходя к супруге и целуя ей руку, но она, проворно обойдя его, направилась к Роману, никого не замечая, и подойдя, тут же спросила в свойственной ей спокойной с оттенком надменности манере:

— Роман Алексеевич, вы женитесь?

Роман, держащий Татьяну за руку, с улыбкой поклонился Надежде Георгиевне и ответил:

— Да. Я женюсь.

— И Татьяна Александровна — ваша невеста?

— Да. Татьяна Александровна — моя невеста.

— Как дивно! А я полагала, что этот конюх все напутал. Дивно!

В замешательстве она смотрела на радостные лица молодых, затем заговорила, стараясь придать голосу былую уверенность.

— Ну что же, тогда...

— Тогда, Наденька, тебе остается только поздравить жениха и невесту! — перебил ее Петр Игнатьевич, и все засмеялись.

Позади Красновской стояли Рукавитинов и Клюгин.

Николай Иванович от души смеялся, фельдшер же, как-то ухмыляясь, смотрел по сторонам.

— Ну что ж... — начала Надежда Георгиевна, вызвав новый приступ веселья.

Оглянувшись на смеющихся, она улыбнулась сама и, передав невесте розы, с достоинством поцеловала ее, затем Романа.

После Надежды Георгиевны к молодым подошел Рукавитинов.

— Поздравляю вас, Татьяна Александровна, — сказал он и, склонив голову со стариковской трогательностью и осторожностью, поцеловал руку невесты. — От всей души желаю счастья. — Поздравляю вас, Роман Алексеевич, — легко сжал он после этого руку Романа и, глядя мягкими, слегка грустными глазами, продолжил: — От всей души желаю счастья.

И, благожелательно склонив седую голову, отошел в сторону, уступив место Клюгину.

— С помолвкою вас, — пробормотал Клюгин, пожимая руки молодым своей безвольною рукою и морщась так, словно у него заломило зубы.

— И нас, и нас всех с помолвкою! — возбужденно заговорил Куницын. — И мы теперь все с вами помолвлены! Мы все нынче одним живы, одной радостью, одною молвою! Так давайте же праздновать, давайте радоваться!

— Еще как порадуемся! — тряхнул головой Антон Петрович. — Дайте мне только пространства для речей!

— К столу, к столу, друзья!

— Непременно!

— Ромушка, Татьяна Александровна, можно к вам поближе? Господи, какие вы красивые!

— Петр Игнатьевич, прошу покорнейше наполнить кубки!

— Спешу, спешу исполнить...

— Поля! Гаша! Почему так мало вина? Вина, вина сюда!

Появились Поля и Гаша с вином; Красновский, заполнивши рюмки и бокалы, поднялся к заговорил:

— Друзья мои. Как старый, наживший плешь профессор истории, я, вероятно, мало что смыслю в любви. Эта единственная область человеческих взаимоотношений всегда притягивала меня, но и слегка пугала. В молодости, когда моя кровь еще была кровью, а не томатным соком, коим она является теперь, я влюбился в Наденьку, еще не понимая и не осознавая всей природы происходящего феномена. Я любил, но я не понимал, что люблю. Я понял это позднее и испытал приблизительно то же, что испытывал Колумб, плывший в Индию и наткнувшийся на новый материк, названный впоследствии Америкой. Ему было и страшно, и чудесно. Так же было и мне — и страшно и чудесно. «Есть опьянение в бою и бездны адской на краю». Да, я ходил по краю адской бездны! Пусть это звучит высокопарно, но это так! Любовь — адская бездна, но как она притягательна, друзья мои! Как пьянит и мутит разум жар, выходящий из нее! Как красива огнедышащая лава, клокочущая в ее недрах! Мы называем эту лаву страстью, и как символично, что этимологический корень сего наименования — страх! Но! Но, друзья мои, это страх для людей робкого десятка вроде меня, не для всех. Дабы покончить с моим недолгим хождением по краю бездны, скажу по совести: встретив Наденьку, я влюбился, влюбившись — испугался, а испугавшись — женился!

Дружный смех наполнил гостиную.

— Вот и лекарство от любви. Ха, ха, ха! — громко хохотал Антон Петрович.

Лидия Константиновна восторженно хлопала в ладоши, повторяя:

— Excellent!

Петр Игнатьевич подождал немного и, приподняв двумя пухлыми пальцами рюмку, продолжил:

— И этот тост я провозглашаю за тех немногих смельчаков, которые не боятся бездны и готовы не только ходить по ее краю, но и сорваться! Но и — прыгнуть! Но и, наконец, броситься в лаву, ни о чем не жалея! Я не хочу никого обижать, друзья мои, но, на мой взгляд, среди присутствующих здесь мужчин такой человек один. Это Роман Алексеевич Воспенников. Я пью за вас, Роман Алексеевич, и за подобных вам!

— Браво! Прекрасный тост! — тряхнул головой Антон Петрович и потянулся рюмкой к Красновскому.

Роман встал и, подняв бокал, сказал:

— Спасибо, Петр Игнатьевич. Я действительно люблю. Но только не бездну и не хождение по краю. Я люблю Татьяну Александровну. Люблю и ничего не боюсь...

Он помолчал, опустив глаза, и, улыбнувшись, добавил:

— Я вас всех люблю.

Все зашумели и потянулись к нему чокаться.

— Ну Рома, ну злодей! — забормотал Красновский, выбираясь из-за стола и направляясь к Роману, но Роман вдруг поднял руку, прося тишины. Все смолкли, слушая.

— Татьяна Александровна открыла мне новый мир, — заговорил Роман после небольшой паузы. — Это мир чудесный, неповторимый, именуемый любовью. Каждый открывает его только однажды. Мне он открылся недавно. Теперь я совсем другой, я не такой, как прежде. Я живу в этом мире, и живу не один. Со мной человек, открывший мне все это чудо...

Он замолчал и, повернувшись к Татьяне, посмотрел ей в глаза.

Она ответила взглядом преданности и любви.

Среди тишины Рукавитинов встал и произнес своим мягким негромким голосом:

— За здоровье Татьяны Александровны.

Все выпили.

Красновский же, стоящий с рюмкой в руке, подошел к Татьяне, склонившись, поцеловал ей руку и, подождав немного, сказал:

— Je vous souhaite tout le bonheur de l’amour.

И, торжественно выпрямившись, выпил. На некоторое время за столом умолкли разговоры и настал черед пряных яств лесного дома. Гости и хозяин с аппетитом принялись за еду.

И только для Романа и Татьяны ничего не существовало, кроме них самих. Глядя в глаза друг другу, они замерли.

— Милая, — еле слышно произнес Роман, накрывая своей рукой Татьянины пальцы.

Он хотел что-то сказать, но, поняв, что слова уже не так нужны им, улыбнулся.

— Скажи, скажи мне, — прошептала Татьяна. — Тогда, возле сада, ты знал, что все так случится? Знал?

— Знал, — прошептал Роман.

— А вчера? Вчера тоже знал?

— Знал.

— И... когда лежал у нас раненный?

— Тоже знал. Я всегда знал. С самого детства. Я ждал тебя, когда тебя еще не было.

Она посмотрела ему в глаза так, словно увидела впервые. Ее пальцы сжали его руку, и он впервые ощутил их молодую силу.

— Я люблю тебя, — произнесли его губы.

— Я жива тобой, — быстро ответили ее губы.

Ее пальцы снова сжали его руку.

Не отрываясь, Роман смотрел на нее. За столом же было шумно и радостно.

Антон Петрович встал и, знакомым жестом откинув седую прядь со лба, заговорил:

— Любезные мои соотечественники! То, что произошло сегодня, — для всех полнейшая неожиданность, поэтому мои слова могут показаться вам легкомысленными, а мое утверждение — фантастическим и бестактным. Тем не менее, без страха быть причисленным к числу фанфаронистых пустоплетов, я хочу заявить, что для меня сия помолвка вовсе не неожиданна и тем более — не случайна. Не случайна! Романа я знаю с его появления на свет Божий, Татьяну Александровну — всего-навсего год. Казалось бы, какие две абсолютно разные цифры — тридцать и один. Кого из них, рассудите сами, я должен знать лучше? Но вы ошибетесь, друзья мои! Мне достаточно было тех нескольких первых встреч с Танечкой, чтобы не только понять всю неповторимость ее чистой души, но и полюбить ее, полюбить, как родного мне человека. Я полюбил ее, как свою дочь, как чудный, чистый цветок! И я часто, очень часто думал вот о чем, друзья: наша беспокойная, суетливая жизнь куёт из нас лицемеров, заставляя подчас думать одно, говорить другое, а делать третье. Бог не дал нам с Лидочкой детей, но дал мне Романа, сына моего покойного шурина Алексея Воспенникова. Роман давно уже стал моим ребенком, нашим ребенком, и я был чрезвычайно рад этому. И вдруг ему пришлось потесниться: в мою стариковскую душу вошла Татьяна Александровна! И вошла так легко, так сердечно, как некогда вошел сам Роман! Я любовался Татьяной Александровной, я радовался ее добродетелям, я благодарил Бога, что в нашем медвежьем углу расцвел этот цветок, но!.. Но я и молчал, как подобает столичному лицемеру. Я молчал, не в силах побороть свое лицемерие и рассказать всем о еще одном ребенке, подаренном мне провидением. Внутри себя я рассуждал по-стариковски, полагая, что мое признание может вызвать недоумение, а кое-кого и попросту шокировать. И я молчал, как Симеон, никому не в силах открыть своей тайны. Но, уважаемые мои единомышленники, глубины нашего сознания таят в себе поразительное, чтобы преподнести нам невероятное. Два ребенка, живущие в моем сердце, чрезвычайно близкие и похожие друг на друга чертами своих чистых и добродетельных душ, постепенно убедили меня в необходимости их единения. Это произошло постепенно, но с такой силой, с таким взаимопритяжением, что вскоре вместо двух отдельных личностей я обрел в своем сердце сиамских близнецов!

Все засмеялись.

— Да! Я не преувеличиваю! Иначе, как невестой и женихом, про себя я их не считал, и мне было весьма странно, что в реальной, так сказать, атмосфере они даже не знакомы друг с другом. Время шло — они все еще не встречались. Но как я насторожился, как затрепетал, когда наконец это знакомство произошло! Долгое служение Мельпомене позволяло мне искусно скрывать свои чувства, никто из вас ничего не замечал, а я в душе ликовал и ждал, ждал чуда! И оно случилось! Но если для вас, в том числе и для молодых, это было неожиданное чудо, то для меня, старого лицедея, то чудо было... Эх, дорогие мои! Вероятно, вам трудно понять меня, но поверьте, когда то, о чем ты мечтал, случается наяву, это так украшает нашу жизнь! Мы все погрязли в серой обыденности, в пошлых пересудах, черт нас побери! И как прекрасно, что существует чудо, способное разбить и разрушить всю эту проклятую обыденность. И вот оно случилось! Сегодня, здесь, в сказочной лесной избушке, они — жених и невеста! Пророчество сбылось! Симеон Крутояровский может говорить! И я говорю: да здравствует чудо! Да здравствуют вот эти сиамские близнецы! И дай Бог им счастья!

— Браво, Антон! — выкрикнул Красновский, приподнимаясь с рюмкой в руке.

— Прелестно, чудно! — захлопала в ладоши тетушка.

Роман встал и трижды поцеловался с дядей.

— Антон Петрович явно тревожит прах Демосфена! — говорил Рукавитинов, аккуратно вставая с бокалом красного вина в руке.

— М-да. И камни во рту не понадобились, — усмехнулся Клюгин, цепляя вилкой кусок ветчины и перенося его к себе в тарелку.

— Милое, нежное дитя мое, — повторял Антон Петрович, целуя руки Татьяны. — Благословляю тебя на счастье. Трижды благословляю! Трижды радуюсь твоей радости, трижды одобряю твой выбор!

Татьяна, склонив голову, поцеловала его в щеку. Дядя обнял ее и расцеловал в обе щеки. Все выпили.

— Стол! Стол фантастический! — качал головой Антон Петрович, решительно кромсая ножом кусок копченой индейки.

— Все, все прелестно! — улыбалась тетушка. — Адам Ильич просто кудесник! Рома, ты почему ничего не пробуешь? Смотри, какая брусника! А рыжики! Пробуйте немедленно! Татьяна Александровна, а вы?

Роман и Татьяна благодарили и улыбались.

— Андрей Викторович, как, позвольте спросить, здоровье жениха? — повернулся Рукавитинов к Клюгину.

— У жениха со здоровьем всегда все в порядке, — жуя и прихлебывая вино, ответил тот.

— Ну... а рана, да еще и сегодняшнее приключение на пожаре?

Клюгин лениво махнул рукой:

— Да все, все хорошо... в огне не горит, в воде не тонет, зверя не боится... вот полюбуйтесь на него...

Все рассмеялись.

В этот момент Куницын, сидящий все время в радостном оцепенении и как будто ничего не понимающий в происходящем, встал и, взяв бокал обеими руками, посмотрел на молодых. Все замолчали.

— Милые, милые мои... — заговорил он глухим поспешным голосом, в волнении перебирая пальцами по бокалу. — У меня теперь такая радость, так все неожиданно и хорошо, что и не знаю, как и выразить. Я стар. Вы молоды. Жизнь моя прошла в служении Отечеству. Тридцать четыре года. Да. И всё солдатики, окопы, марши... И кровь. И смерть. Видел я ее предостаточно.. Но, нет, нет! Что я, о чем! Милые мои дети. Что мне говорить теперь, как радость свою выказать?! Как поделиться тем, что вот здесь... в сердце поет. Не знаю. Слова все не те подбираются, а радость у меня такая, что в сердце не помещается...

Он замолчал, глядя перед собой, потом поднял глаза на жениха и невесту и продолжил:

— Милые мои, вот что мне сказать вам хочется. Детство мое прошло в столице. Семья наша была богатой, родовитой, все предки мои были военными: и прадед, и дед, и отец. Братьев и сестер у меня не было, рос я один. Мама умерла, когда мне и шести лет не исполнилось, я ее помню совсем слабо. Отец был жестоким человеком и воспитывал меня сурово. Дом наш скорее был на казарму похож. В армию я попал рано и всю жизнь почти провел в ней. Отец вскоре умер, наследство досталось его молодой жене, я ни на что не претендовал. Продолжал служить. Вот так. Могу сказать, что с самого детства узрел я лишь суровые стороны жизни и продолжал их видеть потом, в дальнейшем. И никаких особых нежностей, ничего того, о чем поэты пишут, не было. Никакой красоты. А было лишь «ать, два, ряды вздвой»... вот что было. Штыком коли — ать, два. Прикладом бей — ать, два. Вот...

Он вздохнул, помолчал и продолжил:

— Так вот, милые мои, молодые и нежные существа, и вы, друзья. В моей суровой и некрасивой жизни было два чуда. Первое — это когда я вынес Танечку из огня, а потом удочерил ее и возлюбил, как дочь. Это чудо помогло мне не отчаяться и поверить в доброту Божью. Второе чудо случилось сегодня. Я увидел Таню по-настоящему счастливой. Это чудо всего меня перевернуло. Всего. И я так счастлив, что у меня и слов нет...

Он посмотрел на них, потом улыбнулся и, тремя быстрыми глотками осушив бокал, бросил его об пол, выдохнув:

— Счастья вам, родные...

Это было так неожиданно, что все замерли. Куницын же стоял, улыбаясь и глядя на молодых.

— Виват! — пробасил Антон Петрович, привставая с бокалом с места. — Виват, полковник!

— Браво. Брависсимо! — закричал Красновский, поднимаясь. — На счастье! Пьем все на счастье!

— На счастье! На счастье! — заговорила тетушка.

— На счастье! — улыбался Рукавитинов.

— На счастье! — слегка испуганно качал головой Красновский.

— Что ж, на счастье так на счастье... — усмехнулся Клюгин, наливая себе вина.

Все, включая и дам, встали.

— На счастье! — громко сказал Куницын, поднимая новый бокал.

— На счастье! — ответили ему все.

Бокалы сошлись, звеня.

Все выпили и стали бросать бокалы об пол.

Дробный звук бьющегося стекла наполнил гостиную.

Роман и Татьяна, держа свои бокалы, смотрели на происходящее как зачарованные.

Наконец, когда последний бокал, брошенный Клюгиным, разлетелся вдребезги и все посмотрели на молодых, Роман и Татьяна поднесли бокалы к губам.

Выпивши вино залпом, Роман поднял руку и с силой кинул бокал, так что осколки далеко разлетелись по полу. Татьяна быстрыми маленькими глотками выпила вино, жадно вдохнула воздух порозовевшими губами и разжала руку.

Выскользнув из пальцев, бокал ударился об пол и, слегка разбившись, покатился.

— Виват! — произнес Антон Петрович любимое слово.

— Виват! — нестройным разноголосьем ответили ему и стали шумно садиться.

— Поля, Гаша! — хлопнул в ладоши Куницын. — Еще вина! Еще бокалов!

Появились Поля с Гашей, появилось вино, бокалы и новая закуска.

Роман держал руку Татьяны, глядя ей в глаза. Она в свою очередь не отрываясь смотрела на него.

— А если побить бокалы, будет счастье? — спросила она.

— Будет.

— А если не побить?

— Все равно будет. У нас с тобой всегда будет счастье.

— Всегда?

— Всегда!

И снова она сильно сжала его руку. Посреди дружного застолья они смотрели друг другу в глаза, до боли сцепившись молодыми сильными пальцами. Тем временем Красновский подошел к полуоткрытому окну и, заглянув в него, обернулся к собравшимся:

— Друзья! Вы представить себе не можете, какая теперь ночь. Это просто Куинджи, просто Куинджи! Полюбуйтесь, какая луна! Подойдите сюда!

В его голосе чувствовалось легкое опьянение, он жестикулировал короткими толстыми руками.

Все, кроме молодых, стали вставать и подошли к окнам.

— М-да! Экая прелесть! — бормотал Антон Петрович, заглядывая из-за спины Красновского.

— Полнолуние! — качала головой тетушка, стоя с Красновской у другого окна и отпивая из бокала. — Ах как пахнет хвоей! Даже тут слышно.

— Тут у меня все слышно! — воскликнул Куницын, отодвигая шторы. — Как этой весной глухари токовали! Музыка, я вам доложу! А соловушко каков наш! Каждую ночь такие переливы...

— М-да, тут глухарей бить можно, не выходя из дому, — бормотал захмелевший Клюгин, высовывая в окно свою большую голову и глядя вниз. — Ух ты, сколько плюща... А пахнет и не хвоей вовсе, а мятой перечной...

— Друзья, пойдемте на волю, к природе! — говорил Красновский. — Она — спасение, она поймет, примет и простит человека. Natura abhoret vacuum!

— Хороша идея! — воскликнул Антон Петрович. — А что, любезный Адам Ильич, не вынести ли нам сей чудный стол куда-нибудь в сад?

— Непременно, непременно вынесем, Антон Петрович! — с жаром подхватил Куницын и выкрикнул: — Поля! Гаша! Стол в сад! Все в сад немедля!

— Адам Ильич, по-моему, лучше не в сад, а вооон туда — там, где дуб! — показала рукой Лидия Константиновна.

— Под дуб! Стол под дуб! — выкрикнул Адам Ильич неслышно вошедшим Поле и Гаше. — Да растолкайте Гаврилу. Он вам стащить поможет!

— На волю! Все на волю! — в очередной раз провозгласил Красновский и, кряхтя, полез прямо в окно.

Стоящие рядом стали помогать ему, но вдруг он, взмахнув рукой, с треском вывалился в окно, в кусты сирени.

Мужской хохот и женские ахи наполнили гостиную.

— Петя, друг, куда ты! А-ха-ха-ха! — хохотал Антон Петрович, высовываясь в окно.

— Петенька! Где ты? — вскрикивала Надежда Георгиевна.

Роман с Татьяной, заметив, что Поля и Гаша, осторожно обходя их, убирают со стола, встали и незаметно для остальных вышли.

Спустившись с крыльца, они остановились. Стояла теплая летняя ночь, яркая полная луна хорошо освещала все вокруг. Справа слышались громкие голоса гостей, в кустах с треском и смехом ворочался Красновский. Сзади, где-то в глубине дома, послышалось сонное бормотание Гаврилы и укоризненный голос Гаши.

— Пойдем в сад, — шепнула Татьяна и, взяв Романа за руку, двинулась влево.

Они обошли дом, Татьяна отворила калитку палисада и повела Романа по узкой дорожке, сквозь кусты черемухи, жасмина и сирени.

Роман шел, вдыхая чудесный ночной воздух, влажные листья задевали его по лицу. Миновав кусты, они прошли меж двух разросшихся слив и оказались в глубине сада. Здесь посреди небольшой полянки стояла красивая белая скамья с резной спинкой. Опустившись на нее, Татьяна потянула Романа за руку, и он сел рядом. Татьяна сжала его руку и, приложив палец к губам, другой рукой показала на сад.

Роман огляделся.

Сад дышал тишиной и покоем. Пахло мятой, корой плодовых деревьев, сочной росистой травой и еще чем-то неуловимым, чем может пахнуть ночью в заросшем русском саду.

Лунный свет лежал на всем тончайшей серебристой пленкой, от травы тянуло еле ощутимой прохладой.

После нескольких минут молчания Татьяна произнесла:

— Это мое тайное место.

— Тайное?

— Да, тайное... Здесь я молилась. Я молилась о тебе.

— Обо мне?

— О тебе. Тогда, когда тебя увезли от нас.

Он взял ее руку и надолго припал к ней губами.

— И еще я молилась знаешь о чем?

— О чем же, ангел мой?

— Я просила Богородицу, чтобы ты полюбил меня... — прошептала Татьяна и, устыдившись своего признания, спрятала лицо в ладони.

Роман обнял ее.

В кустах послышался шорох, фырканье, и Танин медвежонок показался на тропинке. Принюхиваясь к следам своей хозяйки, он смешно ворчал и поводил остренькой мордой, напоминая в темноте какое-то сказочное существо.

Наконец, завидя обнявшихся, он проковылял к скамейке и ткнулся своим холодным носом в Танины колени.

— Ах, это ты! — воскликнула Татьяна, гладя его рукой. — Нашел нас...

Мишка урчал от удовольствия, прижавшись к ее ногам. Роман протянул руку — мишка ткнулся в нее носом и тут же лизнул теплым языком.

— Таанюшааа! Рооомаааа! Ауууу! — прокричали гости хором.

— Нас зовут, — проговорила Татьяна, вставая. — Пойдем.

Взявшись за руки, они пошли. Медвежонок заковылял следом.

Вскоре все уже сидели за столом, установленным под раскидистым широкоствольным дубом, освещенным луной и большой керосиновой лампой, подвешенной Гаврилой прямо на дубовую ветвь.

— Вина. Еще вина! — крикнул Куницын Поле и Гавриле, раздувающим у крыльца два самовара.

Антон Петрович, наполнив бокалы присутствующих «Рислингом», стал было подниматься с места, но Рукавитинов, со свойственной ему мягкостью, произнес:

— Антон Петрович, позвольте мне.

— Уступаю, подчиняюсь и внимаю! — продекламировал Воспенников, садясь. Рукавитинов встал, подержал бокал, как бы рассматривая его содержимое, потом поставил его на стол и, привычным жестом учителя сведя ладони вместе, заговорил:

— Друзья... Знаете, я не специалист по тостам и здравицам, поэтому заранее прошу прощения у вас, Татьяна Александровна, и у вас, Роман Алексеевич, за естественные огрехи и оплошности. Тем более, тост мой будет несколько сумбурным по форме и странным по содержанью...

— Чрезвычайно интересно, — пробормотал Антон Петрович.

— Так вот, друзья, я хочу рассказать об одной моей фобии, которая преследовала меня до сегодняшнего вечера.

— Позвольте, Николай Иванович, — перебила его Красновская, — а что такое фобия?

Николай Иванович хотел ответить, но Клюгин, сидящий напротив Красновской, быстро произнес, полупрезрительно скривя губы:

— Фобия — это непреодолимый навязчивый страх.

— Совершенно верно, — продолжил Рукавитинов. — И этот самый непреодолимый навязчивый страх возник у меня в годы серьезного увлечения наукой. Я был молодой биолог, только что закончивший университет с малой золотой медалью и собиравшийся целиком посвятить себя науке. То бишь — биологии. В те годы я был прогрессистом до мозга костей, место Бога в моей душе занимала Наука, круг моих интересов ограничивался лабораторией, библиотекой, университетскими аудиториями, иногда — зоологическим и ботаническим музеями. На концерты я не ходил, светских знакомств не имел. В университете я был на хорошем счету, профессора ко мне относились как к перспективному молодому ученому и всячески поддерживали, тем более что работа у меня спорилась, и я был близок к защите диссертации. И казалось, что все так и случится: диссертация, степень, чтение лекций студентам, научная работа, проще говоря — нормальное размеренное продвижение вверх по лестнице научной карьеры, до кресла и мантии академика.

— И что же вам помешало? — спросила Лидия Константиновна, пригубливая «Рислинг» из узкого бокала.

— Помешала мне женщина, — произнес Николай Иванович со слегка виноватой улыбкой.

Все заулыбались.

— Да, женщина, в которую я влюбился.

— И вам стало страшно? — спросила тетушка.

— Позднее, позднее. А поначалу было чудесно. Моя любовная горячка длилась без малого месяц и пришлась как раз на время летних каникул. Месяц пролетел, как один день, все было так замечательно, так ново. Я ведь ни разу до этого не влюблялся...

— А студентом? Неужели не влюблялись? — спросил Красновский, отмахиваясь от комаров.

— В студенческие годы я учился не поднимая головы, попросту говоря, ничего не видел, кроме учебников да заспиртованных лягушек... Но я отвлекся. Месяц прошел. Бодрый, полный сил и надежд, я, как вы понимаете, вернулся в университет, и вот тут-то и началось самое страшное. Я вдруг почувствовал, что моя абсолютная вера в Науку поколеблена и по моим былым убеждениям пролегла этакая узенькая трещинка. А в нее, в эту трещинку, лезет всякая всячина самым бессовестным образом. И что самое страшное — лезет не спросясь, помимо моей воли! Если раньше я был уверен во всем, то после моей любовной истории уверенность стала не столь абсолютной. Этот случай напугал меня на всю жизнь. Каждый раз, когда рядом оказывалась женщина, способная мне понравиться, я испытывал священный ужас. И дело тут было вовсе не в страхе за биологию, за мою карьеру. Я, друзья мои, боялся того изначального хаоса, который привнесла в мое сознание женщина. И все последующие десятилетия я тщательно заделывал ту самую трещину. И я заделал, зацементировал, заштукатурил. Но...

Он внимательно посмотрел на молодых и сказал:

— Но сейчас я не против этой трещины. Даже более. Я впервые, пожалуй, жалею, что я заделывал ее все эти годы!

— Браво! — воскликнула тетушка. — Браво, Николай Иванович!

— Да. Я впервые увидел... — он задумался на мгновенье, — любовь. Признаться, я недолюбливаю это слово. Оно обтрепано и опошлено человечеством. Но сегодня я увидел Любовь. И в этом помогли мне Татьяна Александровна и Роман Алексеевич. Раньше каждый раз, когда я видел жениха и невесту, готовящихся вступить в брак, меня охватывал страх. Все тот же, хорошо знакомый, пережитый мной доподлинно. Теперь же я... совершенно не боюсь.

Он рассмеялся, и за столом тоже засмеялись.

— Более того! — продолжал Николай Иванович с оживлением. — Я, пожалуй, рискнул бы оказаться в положении Романа Алексеевича!

Все громко засмеялись.

— То есть — стать Таниным женихом? — спросил хохочущий Антон Петрович. — А-ха-ха! Ай да Рукавитинов! Седина в бороду и бес — в ребро! Ха-ха-ха!

Роман и Татьяна тоже смеялись.

— Да нет же... вы меня не поняли, — улыбался Рукавитинов. — Я же не в прямом смысле, а косвенно...

— Косвенно. А-ха-ха-ха! — откинулся назад Антон Петрович, хохоча так, что отдавалось в неблизком ельнике.

— Николай Иванович, какой вы молодец! — восклицала тетушка, вставая так, что стул опрокинулся, и с бокалом в руке направляясь к Рукавитинову. — Вы сказали так прелестно, так трогательно, и за это, позвольте...

Она подошла к нему и поцеловала.

— Браво, Лида! — зааплодировал, вставая, Антон Петрович.

— Браво, браво! — закричал Красновский, тоже аплодируя.

— Друзья, но дайте же ему закончить! — вступилась Красновская.

— А что заканчивать, заканчивать-то нечего... — бормотал Клюгин, средь общего шума наливая себе вина.

Несколько смутившись от тетушкиного поцелуя, Рукавитинов поднял бокал.

— Тихо, друзья! Silence, mes amis! — махнула рукой Красновская.

— Как славно, как все славно! — повторял Куницын.

— Вот они, крутояровские сюрпризы! — тряс головой Антон Петрович, простирая руки над столом. — Пою тебе, бог Гименееей!

— Антоша. Немедленно прекрати! — потянула его за рукав тетушка. — Мы все слушаем Николая Ивановича. Все!

— Silence! Je vous en prie! — требовала Красновская. Наконец, когда относительная тишина установилась, Рукавитинов сказал, поднимая бокал:

— Позвольте мне провозгласить тост за счастье молодых.

— И за ваше избавление от фобий! — резко вставил Клюгин.

Все засмеялись и потянулись бокалами к Рукавитинову. Роман подошел к Николаю Ивановичу и, глядя в его мягкие глаза, сказал:

— Я люблю вас, Николай Иванович.

Рукавитинов обнял его левой рукой и поцеловал, шепча:

— Счастья, счастья вам, голубчик... — Бокал его накренился, вино пролилось на стол.

Чокнувшись, они выпили.

— Эх, хорошо! — воскликнул Красновский, отерев губы салфеткой. — Кому невеста годится, для того и родится, Роман Алексеевич! Ну а когда же свадьбу думаете справлять?

Все посмотрели на Романа.

Роман поставил пустой бокал на угол стола, подошел к Тятьяне и взял ее за руку. Она встала и посмотрела ему в глаза.

Мгновенье они смотрели друг на друга, затем Роман произнес:

— Наша свадьба будет завтра.

Всеобщее удивление было недолгим: через секунду все с ликованием приветствовали молодых.

— Отлично, Рома! Виват! — кричал Антон Петрович. — Сыграем, сыграем свадебку, да такую, что слух о ней пройдет по всей Руси великой!

— Виват, виват! — вторил ему захмелевший Красновский. — Роман, душа моя! Все мои погреба — к твоим услугам. Для вашего с Танюшей счастья ничего не жаль! Urbi et orbi!

— Дети мои, дети мои! — возбужденно разводил руками Куницын. — Завтра, конечно завтра. А когда же! Непременно завтра!

— Завтра! Завтра! — хлопала тетушка в ладоши.

— То есть не завтра, а сегодня, — пробормотал Клюгин, глянув на небо. — Скоро светать начнет...

Все тоже посмотрели на небо. Оно уже побледнело, а на востоке, над лесом, подернулось нежно-розовой дымкой.

Роман оглянулся и понял, что короткая июльская ночь миновала, все вокруг проступило, стало различимо в бледном предрассветном воздухе: луг, ельник, дуб на опушке, дорога к дальнему лесу, колодец, сад, дом лесничего, ставший за одну ночь для Романа родным.

Теперь возле этого дома, у крыльца, повитого плющом, сидел Гаврила, склонив голову на колени; возле него слабо курились дымом два самовара.

— А и впрямь светает! — удивился Антон Петрович. — Ну и ночка! Раз — и нет!

— Четверть пятого, — посмотрел Рукавитинов на часы, — еще полчаса, и солнце встанет.

— Солнце чудесного дня! Солнце сочетания, солнце, так сказать, вечной любви! — говорил Красновский, слегка покачиваясь на своем стуле. — Сегодня все будет радоваться, вся природа...

— Друзья, друзья! — встал со своего места Куницын. — Давайте приветствовать этот рассвет! Давайте... Поля! Вина! Вина сюда!

— Постойте, постойте, Адам Ильич! — тетушка подошла к нему. — Хватит вина, я и так уж совсем пьяная. Сегодня такой знаменательный день, столько хлопот. По-моему, хватит вина, нам надо продумать, взвесить все...

— Вина! Вина! — восклицал Красновский, вставая с пустым бокалом. — Встретим Ярило дня наступающего, возрадуемся Перуну, воспросим благодать новоневестным!

— Вина! Вина! — требовал Клюгин. — Не каждый день такие светопреставления случаются... там более у меня есть тост. Тост у старого смертепоклонника...

— Тост! Тост! — выкрикнул Антон Петрович так, что Татьяна не выдержав, рассмеялась, спрятав лицо на груди Романа.

— Петя! Антон Петрович! — укоризненно качала головой Красновская.

— Тост! — повторил Клюгин, вставая.

— Тост! Тост! — кричал Красновский.

— Тост! Тост! — пел басом Антон Петрович.

— Тост, друзья, тост! — повторял Куницын.

Роман и Татьяна обнялись и смеялись, как дети.

Подошла заспанная, в который раз разбуженная Поля с бутылкой «Рислинга», Антон Петрович выхватил бутылку из ее рук, и золотистая струя полилась в подставленные бокалы.

Клюгин поднял руку и заговорил:

— Итак, начнем с того, что больше всего на свете я терпеть не могу все эти свадьбы, венчания, свидания и все это... «наш уголок я убрала цветами». И главное — хорошо, ну, поженились, ну, живут вместе вдвоем. Ну, а зачем заводить третьего?

Всеобщий хохот перекрыл его слова. Он снова поднял руку:

— Погодите... тут нет ничего смешного... Поймите, мир и так переполнен глупцами и невеждами, и так плюнуть некуда, обязательно в человека попадешь, а тут еще — новые и новые. Зачем? Не пора ли остановиться?

Все опять засмеялись.

Клюгин покачал своей огромной головой, обиженно скривив губы:

— Да, поймите же... Это не шутка. Вы думаете, вероятно, что я пьян и вот дурака валяю? Я не против любви, страсти, соития... все, что удовольствие доставляет, надо пользовать, хотя и удовольствие-то недолгое. Все надоедает, все опошляется и превращается в ложь. Так что любите, пока любится. Но почему, для чего это непрерывное мучительное продолжение рода, эта постоянная чехарда?! Вереница новых мучеников на смену сыгравшим в ящик?

— Ну, брат Клюгин, это уж тебя никто не спрашивает... — вставил, смеясь, Антон Петрович.

— А жаль! Жаль, что не спрашивают! — почти прокричал Клюгин, и все притихли.

Он устало провел рукой по лбу и тяжело вздохнул:

— Да поймите же. Жизнь человека в современных условиях ужасна. Это мука, мука бесконечная. Одно дело — допотопное животное состояние, когда мы не были способны познавать самих себя, это было вполне нормально. Но как только вот здесь, в голове, заработал механизм самопознания — жизнь человека стала адом. Человек — мыслящий тростник, мыслящее животное! Вдумайтесь, какая нелепость! Ни тростник, ни животное не должны мыслить, а должны просто существовать! Что за дикая промежуточная ступень между животным и каким-то ускользающим небесным разумом! За что такое неестественное существование, когда мы каждую минуту осознаем свое убожество? Человек заброшен сюда, в этот поганый тесный мир без всякого спроса! Вот в чем ужас! Нас никто не спросил — а хотите ли вы, Андрей Викторович, оказаться вот в таком мире, с такой вот башкой на плечах? Никто! Нам просто дали пинка и выпихнули сюда, в мир болезней, нищеты, пошлости и злобы! И самое тяжелое, что мы можем понимать, что есть пошлость, нищета, злоба, болезнь. Мы разумеем, что плохого в мире больше, чем хорошего. Мы страдаем и когда бедны и когда богаты, и когда больны и когда здоровы. Страдаем. Но продолжаем впускать в этот адский мир все новых и новых мучеников. С моей точки зрения, деторождение — самое безнравственное, что есть на свете. Самое... И я обращаюсь к вам, молодые существа. Вы полны надежд и иллюзий, вам еще не опротивело здесь. Послушайте моего совета: не производите на свет новых мучеников, будьте благоразумны! Поверьте, для вашего счастья довольно вас самих. А ребенок — это ложная попытка материализации любви, ее извращение. Ребенок — это кукушонок, сразу же вытесняющий любовь, обращающий все в пошлость, пахнущую замаранными пеленками. Не делайте этого. Я вас прошу...

Он помолчал и, пробормотав «prosit», выпил свое вино.

Никто не выпил и не проронил ни слова — все сидели, подавленные речью фельдшера.

Вдруг, среди общего оцепенения, Татьяна встала из-за стола и, обращаясь ко всем, произнесла:

— Пойдемте со мной.

В ее голосе, помимо присущей мягкости, чувствовалась решимость, заставившая всех, молча переглянувшись, встать и последовать за ней.

Шурша по траве своим длинным голубым платьем, Татьяна направилась мимо дома, через редкие кусты орешника к опушке ближнего леса. Все шли за ней молча.

Было уже совсем светло, как днем, восток алел с каждой минутой все сильнее; в гулком старом лесу перекликались птицы. Орешник быстро кончился, и впереди на гладкой выкошенной опушке показались изба с сараем и скотным двором. В этой избе и жили прислуживающие лесничему сестры Полина и Агафья. Полина была молодой вдовой, год назад пережившая смерть мужа, Агафья уж пять лет была замужем за конюхом Гаврилой.

Большая черная собака, лежащая у завалинки, почуя идущих, тут же вскочила на ноги, но, завидя Таню и Куницына, побежала им навстречу, приветливо виляя хвостом.

Татьяна подошла к крыльцу и оглянулась, подождав, когда все подойдут, затем, обведя всех быстрым взглядом, она взяла Клюгина за руку и ступила на крыльцо, проговорив:

— Только тихо, пожалуйста.

Клюгин и остальные двинулись за ней. Миновав темные сени, они вошли в избу. Внутри все было, как и должно быть: слева два небольших окошка, обеденный стол с лавками, справа большая русская печь, чуть поодаль — два сундука и лежанка.

Приложив палец к губам и не выпуская руки Клюгина, Татьяна тихо подвела его к лежанке.

Все последовали за ней и остановились в двух шагах.

Перед ними на большой медвежьей шкуре, застланной домотканой простыней, спали четверо детей. Широкое лоскутное одеяло, из-за жары скомканное ими, покрывало лишь их ножки, а сами они лежали голые, вплотную друг к дружке, перепутавшись ручками, ножками и нательными крестиками. Все четверо были русыми, с гладкими, словно трепаный лен, волосами, и, по всей вероятности, были погодками: старшему на вид было лет пять, самому маленькому — года два.

Едва Роман рассмотрел этих спящих малюток, как сердце у него сжалось от смирения. Они спали так, как способны спать только дети — выпростав и раскинув набегавшиеся за день ножки, положив руку на шейку сестры, ткнувшись носом в пухлую щеку брата, свернувшись калачиком; во всех этих сугубо детских позах было столько невинности и неги, что вошедшие взрослые люди оцепенели и стояли, неподвижно созерцая своих собратьев, недавно пришедших в этот мир. В тишине было слышно, как поцвиркивает за печкой сверчок и слабо трещит фитиль горящей перед иконой лампады.

Роман вдруг понял, зачем привела их сюда Татьяна, и от этого понимания новый приступ умиления ко всему малому и беззащитному сжал его сердце и слезы наполнили его глаза.

«Так вот как она ответила Клюгину! Вот как просто, как божественно просто!»

Губы его задрожали, ему захотелось обнять детей, Татьяну, этих пожилых людей, столь похожих на детей, и рыдать вместе с ними, рыдать от умиления, боли и радости... Чувствуя, что не в состоянии сдержать рыданий, Роман повернулся и вышел. Едва он ступил из темных сеней на крыльцо, как луч только что показавшегося над лесом солнца попал ему в глаза, словно отрезвляя.

Достав платок, Роман вытер слезы.

Орешины, луг, лес — все кругом золотилось в мягких несильных солнечных лучах. Сзади послышался скрип сенных половиц, и не успел Роман обернуться, как мимо него, опустив глаза, прошел Клюгин и, спустившись с крыльца, медленно побрел прочь, сутулясь сильней обычного.

Почувствовав его состояние, Роман не стал окликать фельдшера. Темная ссутулившаяся фигура вошла в орешник и пропала.

«Так вот она какая! — восхищенно подумал Роман. — Так смело, так неожиданно. Это совсем не в духе робкой, застенчивей девушки. А главное — я совсем не ожидал от нее такого! Такой смелости, решительности! Едва стоило Клюгину пересечь черту допустимого и поставить под сомнение то, что является опорой для каждого человека, как она тут же ответила ему. И как ответила! Сильно, точно, правдиво!»

Ему вдруг захотелось немедленно видеть ее.

Он повернулся к двери, и в этот момент, скрипя половицами, из сеней вышел Антон Петрович. В одной руке он держал пенсне, в другой платок. На щеках его блестели слезы.

Вытерев щеки, он со вздохом облегчения покачал головой:

— Господи... никогда так на ревел... Ну, Рома, тебе Бог такого ангела послал... ой... просто душу всю перевернула...

Позади в сенях показались Красновский и Надежда Георгиевна. Слезы блестели у них на глазах. Красновский, протиснувшись между дядей и племянником, спустился с крыльца и, отвернувшись, стал смотреть на залитый солнцем лес.

Тетушка, отерев слезы платочком, быстро поцеловала Романа в щеку, прошептав:

— Рома, будь счастлив...

Спустившись с крыльца, она медленно двинулась вдоль палисадника, взяв себя за локти.

Из сеней вышел Куницын. Лицо его было мокрым от слез, белые усы дрожали. Присев на лавку, он закрыл лицо руками и разрыдался. Вышедшие вслед за Куницыным Красновская и Рукавитинов принялись утешать старика, хотя и в их глазах было отнюдь не сухо.

Прошло некоторое время, и на пороге показалась Татьяна.

Все, в том числе и далеко отошедшие Лидия Константиновна с Красновским, повернулись, словно почувствовав ее появление.

Стоя на крыльце, Татьяна смотрела на солнце. В глазах ее не было слез, на лице лежала печать покоя и благости.

Ее голубое платье в мягких солнечных лучах казалось зеленовато-золотистым, как купол церкви. Роман шагнул к ней. Их взгляды встретились. Он взял ее теплые, нежные руки в свои.

Татьяна смотрела на него, не отрываясь.

— Есть ли у тебя подвенечное платье? — спросил Роман.

— Есть, — ответила она.

Знакомый румянец вдруг покрыл ее щеки, и она опустила глаза, совсем как тогда, стоя в изножье у кровати раненого Романа.

Решительным и сильным движением он взял ее на руки и понес к дому через залитый солнцем орешник.