Роман / Часть первая / II

II

— Ромушка! Мальчик мой! — Лидия Константиновна торопливо спускалась по широкому деревянному крыльцу, придерживая черную кружевную шаль, сползающую с ее худых плеч.

Спрыгнув с еще не остановившихся дрожек, сняв шляпу и улыбаясь, Роман шел ей навстречу.

— Боже мой! Рома! — выдохнула Лидия Константиновна, и тонкие руки ее опустились на мокрые плечи Романа.

Стоя еще на ступеньках, она оказалась почти вровень с ним, поцеловала его влажный бледный лоб.

— Тетушка... — пробормотал Роман, целуя ей руку.

— Ромушка! — качала она головой, отстраняя и разглядывая его. — Господи, как ты вырос! Промок весь!

— Пустяки, тетушка.

— Я так волновалась, ужасно! Слава Богу! Акимушка! — Гладя Романовы волосы, она обратилась к Акиму, который отвязывал чемодан. — Спасибо тебе огромное! Просто спаситель наш.

— Да что уж, Лидия Константиновна, — усмехнулся Аким. — Мы завсегда...

— Рома, Рома! — быстро повторяла она. — Как славно, что ты приехал. Как славно.

— Я не мог не приехать, тетушка. Я же писал дяде Антону.

— Да что ж с того — писал! Ты прошлый год тоже писал, а потом и не приехал. Ромашка ты, ромашка! — Она потрепала его по волосам, чмокнула в щёку.

— Эге, слышу, слышу звуки жарких поцелуев! — раздался наверху громкий басистый голос Антона Петровича, и его полная большая фигура появилась в распахнутой двери.

— Дядя Антон! — воскликнул Роман, и Лидия Константиновна с грациозным проворством уступила ему дорогу наверх.

— Приехал, приехал, разбойник! — Ступеньки жалобно заскрипели под дядиными ногами, и через мгновенье он уже обнимался с племянником.

Аким тем временем, высвободив из пут чемодан, поднес его к крыльцу:

— Куда прикажете определить, Лидия Константиновна?

— Снеси наверх, Акимушка.

Не переставая усмехаться своей озорной цыганской усмешкой, Аким пошел в дом.

— Ну, здравствуй, брат! — разжал объятия дядя, и они трижды поцеловались. Лидия Константиновна, смахнув краем шали слезы, смотрела на них.

Дождь перестал.

Редкие капли срывались с навеса над крыльцом, звучно падали в лужи.

Лошадь спокойно стояла поодаль, пожевывая удила.

— Ну, брат, — качнул осанистой головой Антон Петрович, — ты просто этакой Чайльд Гарольд или Багратион! Эка! Усы-то, а — усы! Красив, красив. Ничего не скажешь.

— Да полноте, дядюшка, — отмахнулся Роман. — Как хорошо, что вы здесь. И тетушка. И вообще, — он оглянулся по сторонам, — как все мило.

— Да, брат Рома, мы теперь здесь всерьез и надолго. Как Робинзон с Пятницей.

— Значит, я — Пятница? — засмеялась Лидия Константиновна, кутаясь в шаль. — Хорошо, что не Баба-Яга!

— Ты, Лидочка, царица Савская, леди Годива, Жанна д’Арк нашего живописного захолустья! — зарокотал Антон Петрович, обнимая сразу Романа и Лидию Константиновну.

— Медведь, медведь! — отмахнулась тетушка. — Ну, пойдем в дом, что же мы на крыльце...

— В шатер, в шатер, сын Тамерлана! В шатер, дитя Атиллы! Где яства ждут и одалиски пляшут! — гремел Антон Петрович, простирая руку к двери.

Они прошли в дом.

Это было обширное двухэтажное строение с двумя большими террасами, бесконечными комнатами, переходящими одна в другую, биллиардной, гостиной с роялем и картинами, с тремя облепленными изразцами печками, мезонином, украшающим крышу наподобие сторожевой башенки.

На внешний взгляд дом мог показаться совершенством: окруженный кустами сирени, он был покрашен в голубой цвет, козырек крыльца подпирался двумя деревянными колоннами, водостоки сверкали новой жестью, крыша являла собой образец кровельного искусства, блестящий стеклом мезонин был украшен башенкой с резным петухом.

Но внутри все было не так совершенно: пол, на который ступил Роман, был гнил и прогибался, обещая когда-нибудь провалиться вовсе, террасы были заставлены и завалены всяческой рухлядью — рассохшимися комодами, дырявыми корзинами, птичьими клетками, многочисленными цветочными горшками, чемоданами, саквояжами, смятыми шляпными картонками и книгами, лежавшими почти на всех вещах; гостиная, при внешней помпезности, походила тем не менее на обнищавшего аристократа: черный, громоздкий рояль с потрескавшейся полировкой и желтыми клавишами был вконец разбит и расстроен, персидский ковер протерся в нескольких местах, кожаный диван провалился, кресла тоже; картины, занимающие почти обе стены и изображавшие одна — Неаполитанский залив лунной ночью, а другая — битву при Каннах, местами облупились, золоченые рамы имели совсем плачевный вид, и кусочки позолоты хрустели под ногами, как яичная скорлупа на Пасху. Однако мраморный бюст Вольтера на ребристом постаменте сиял белизной. Комнаты были тесны, запылены, старая мебель сплошь рассохлась и покосилась, так что дверцы шкафов не закрывались, а выдвинуть ящики представлялось возможным разве что Геркулесу.

Очутившись в просторной прихожей, где по-прежнему, как и три года назад, было сумрачно, висели огромные, намертво прибитые к стене лосиные рога, а рядом стояло изъеденное молью, заваленное одеждой чучело кабана с желтыми клыками и стеклянными глазами, Роман улыбнулся, повесил шляпу и стал расстегивать пальто.

— Раздевайся, Ромушка, и иди за мной наверх, я тебе комнату укажу, — проговорила Лидия Константиновна, направляясь к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж.

В этот момент по ней, скрипя и топая, спускался Аким.

— Акимушка, поставил?

— Поставил, Лидия Константиновна. Все, как велено.

— Смотри не сверзнись, сатир крутояровский! — громко посоветовал ему Антон Петрович, открывая застекленную дверь террасы, где виднелся накрытый стол, украшенный букетом распустившейся вербы.

— Роман! Как расквартируешься — немедленно сюда! На расправу! — стоя в двери, гремел Антон Петрович. — Здесь у нас, брат, крутояровские сатурналии!

— Непременно, дядюшка.

Роман повесил пальто на рога, погладил твердую, шерстистую морду кабана.

— Спасибо, Акимушка. — Лидия Константиновна дала спустившемуся Акиму деньги.

— Благодарствуйте, — широко улыбнулся он, зажав их в кулак. — Ежели что — так я завсегда.

— Мы с тобой, Аким, обязательно на вальдшнепов съездим. В Мамину рощу, — проговорил Роман, разматывая шарф.

— А как же, Роман Лексеич. Съездим. — Он шагнул к двери. — Ну, а теперь до свиданьица. Пора мне.

— Прощай, Акимушка! — крикнула Лидия Константиновна, проворно поднимаясь вверх по лестнице. — Рома, за мной!

Роман махнул рукой Акиму и стал подниматься по скрипучим, но еще крепким ступеням, держась за гладкие прохладные перила.

Воздух на темной лестнице был тоже прохладным, он пах старым деревом и чердаком.

«Как славно, — думал Роман, медленно, с удовольствием ступая и слушая хорошо знакомый скрип. — Я опять здесь. В этом милом доме. С этими милыми людьми».

— Ромушка, не отставай!

Лидия Константиновна уже ждала его в верхней столовой с полинявшими обоями и разлапистой, похожей на паука бронзовой люстрой.

В столовую выходили четыре комнаты. Дверь самой большой из них была открыта.

— Проходи сюда, Ромушка.

Она вошла первой, поправляя шаль. Роман последовал за ней.

Это была его комната. Просторная, с окном, выходящим в сад. И все в ней по-прежнему оставалось на своих местах: и небольшой платяной шкаф, и конторка красного дерева с бронзовым чернильным прибором, и три книжные полки, и кровать с резными деревянными спинками. И икона Почаевской Божьей Матери.

Чемодан Романа стоял возле шкафа.

— Располагайтесь, Роман Алексеевич. — Тетушка подошла к нему и сняла с его плеча своими тонкими пальцами крошку побелки.

Роман был в отличном твидовом костюме серо-голубого цвета, белоснежной рубашке, белизну которой эффектно оттеняла черная шелковая жилетка и узкий черный галстук.

— Выглядишь английским лордом, — качнула головой Лидия Константиновна, с улыбкой разглядывая Романа. — И костюм подобрал под цвет глаз.

— Это вышло само собой. Я, право, не стремился.

— Ну, ну, не притворяйся. — Она легонько шлепнула его по руке. — Комната тебе хорошо известна, так что будь здесь хозяином.

— Спасибо, тетушка.

— Ждем тебя завтракать через десять минут, все страшно голодные.

— Прекрасно.

Она хотела уже выйти, но вдруг повернулась:

— Рома, может, ты устал с дороги и сразу желаешь отдохнуть?

— Я сразу желаю есть и говорить с вами! — усмехнулся Роман, снимая забрызганные дорожной грязью калоши.

— Отлично. Расскажешь нам про столичную жизнь. Про тетю Катю, про всех-всех.

— Конечно, расскажу.

— Ждем тебя.

Она вышла.

Роман тем временем, покончив с калошами, задвинув их в угол под коротенькую этажерку, положил чемодан на кровать и принялся развязывать ремни.

Затянутые еще в столице, они поддались не сразу, зато крышка отскочила сама, едва худощавые пальцы Романа прикоснулись к замкам. Чемодан был беспорядочно набит вещами. При всей своей внешней элегантности Роман никогда не был аккуратистом.

Он не хотел, да и не умел беречь красивые дорогие вещи, окружавшие его и служившие ему туалетом. Их состояние привлекало внимание Романа дважды, — когда они покупались и когда исчезали в мешке старьевщика. За этот, как правило, короткий период жизни они терпели полное равнодушие хозяина, находясь подчас в весьма плачевном состоянии, в то время как он сам удивительным образом был всегда элегантно одет, тщательно выбрит и модно подстрижен. Так и сейчас, облаченный в прекрасные новые, купленные им неделю назад костюм, рубашку, жилетку, галстук и туфли, он склонился над распахнутым чемоданом, содержание которого во всей полноте могло являть картину первозданного хаоса.

Чего только не было здесь!

Мятые рубашки с оставшимися в манжетах запонками, китайские цветастые полотенца, голландские носовые платки, нательное белье, галстуки, парусиновые брюки, панама, карманные шахматы, бритвенный прибор, флакон французского одеколона, расческа, пара книг, дневник, коробка патронов — все было перемешано, спутано, скомкано и, казалось, не могло принадлежать этому красивому, точному в движениях человеку.

С небрежностью он разгреб цветастое месиво, извлек дневник, набор вязальных крючков и бутылку французского коньяка, оказавшуюся на самом дне.

Все это было положено на конторку, сам же чемодан был мгновенно закрыт и запихнут под кровать.

Схватив бутылку и набор, Роман поспешил вниз.

Антон Петрович и тетушка ждали его на террасе.

— Спешите, спешите, принц датский, а то гунны и варвары разорят все базилики! — басил Антон Петрович, стоя у застекленной веранды и протирая пенсне замшевой тряпочкой, отчего его прищурившееся массивное лицо выглядело одновременно беспомощно и угрожающе.

— Тетушка, это вам от Екатерины Андреевны.

Роман протянул вязальный набор Лидии Константиновне, ставящей на стол корзинку с нарезанным хлебом.

— Спасибо, Ромушка, хорошо, что она прислала... Садись.

— А это, дядя Антон, вам. — Роман поставил бутылку на стол напротив огромного неподъемного кресла, где обычно сидел Антон Петрович.

Внушительным движением надев пенсне, тот подошел, взял бутылку в руки:

— Тэк-с. Прекрасно. Спасибо, брат. Мы его на обед оставим. А сейчас — немедленно всем по местам!

Его могучие руки опустились на плечи Лидии Константиновны и Романа, и им пришлось опуститься на старые венские стулья.

Только теперь Роман увидел, какие прелести ждут его на этом старомодном овальном столе, покрытом белой, с кружевной вологодской вышивкой, скатертью.

В центре, рядом с очаровательной китайской вазочкой, в которой стояли веточки ожившей вербы, распласталось такое же фарфоровое китайское блюдо с нежно-розовым куском окорока, маленькими солеными огурчиками, облепленными зернами и метелками укропа, блестящими от рассола. Чуть поодаль стояли три чаши серо-зеленой смальты, полные соленых груздей, помидоров и рыжиков. В солёностях тускло поблескивали серебряные ложки с вензелем НВ. По правую руку Антона Петровича сверкали тонким стеклом два пузатых графинчика, наполненных зеленовато-золотистой и темно-розовой жидкостями. С графинчиками соседствовало другое, не менее просторное фарфоровое блюдо, в центре его высилась горка квашеной капусты, из окропленной постным маслом массы которой выглядывали бордовые ягодки клюквы и оранжевые палочки моркови. Этот «Везувий» окружали некрупные моченые яблоки, от одного вида которых рот Романа пополнился слюной.

Моченые яблоки дяди Антона!

Роман помнил их неповторимый вкус с детства, с того далекого времени, когда в большой столичной квартире отца стали появляться эти изумительно пахнущие плоды цвета воска.

Собранные с развесистой, стоящей в самом дальнем углу сада яблони, посаженной еще дедом Антона Петровича, они заквашивались вот уже двадцать с лишним лет в одном и том же дубовом бочонке по рецепту, взятому покойной матерью дяди у ключницы Почаевского монастыря сестры Алевтины почти пятьдесят лет тому назад.

Антоновка дяди Антона... Без нее не обходилось ни одно крутояровское застолье, как не обходился без высокопарностей сам Антон Петрович.

Этот рецепт, переписанный монахиней, в свою очередь, у Архангельского старца старовера Никодима, именовался вслух «староверскою закваской», держался Антоном Петровичем в шкатулке на запоре и никому не показывался.

Не выдержав, Роман протянул руку, взял яблоко, которое, несмотря на долгую, тесную зимовку в пряном рассоле, осталось крепким, и откусил.

— Не вынесла душа поэта! — усмехнулся дядюшка, без спроса наполняя мужские рюмки анисовой до краев, а женскую вишневой наполовину. — Ну, и как староверская наша?

— Дай же человеку прожевать, Антоша, — укоризненно качнула головой Лидия Константиновна, поднимая рюмку.

— Изумительно... — искренне пробормотал Роман, разглядывая яблоко. — Аромат-то какой. Прелесть... А вкус все тот же остался.

И правда, вкус был все тот же — кисловато-соленый, терпкий и нежный, пряный и неповторимый.

— Ну-с, Роман Алексеевич... — Большая белая длань с перстнем красного золота на безымянном пальце подняла рюмку. Роман тут же взялся за свою, и через секунду по террасе поплыл тонкий перезвон старинного хрусталя:

— За твой приезд, Ромушка...

— Ваше здоровье, тетушка.

— Будь здоров, Рома.

Анисовая наполнила рот Романа и тут же, как положено только ей одной, исчезла сама по себе, оставив непередаваемый аромат. Роман откусил от яблока.

— Ха... смерть моя... — выдохнул Антон Петрович, ставя рюмку и цепляя вилкой аккуратненький огурчик.

— Прекрасная настойка, — пробормотал Роман, наблюдая за точными движениями тетушки, наполнявшей его тарелку поочередно всеми соленостями.

— Ромушка, ты уж не обессудь, мы люди отсталые, не прогрессисты, постимся вот, — с улыбкой произнесла она, накладывая капусты. — И трапеза у нас монастырская.

— А окорок? — спросил Роман.

— Окорок, брат, по случаю твоего приезда. — Дядя, сосредоточенно щурясь, наполнял рюмки. — Мы же не знаем, может, ты давно уже всех богов к чертовой бабушке послал.

— Антоша, как тебе не стыдно! — качнула головой Лидия Константиновна.

— А что? — удивленно поднял брови Антон Петрович. — Дело молодое. В эти годы атеизм просто необходим. Я, брат, в тридцать-то лет эдаким хулиганом был. Никаких авторитетов, кроме матушки Науки и великого Иммануила. Звезды над нами, нравственность внутри нас. И ничего более. Ничего!

Он громко захрустел огурцом.

— Дядюшка, я безоговорочно в науку не верю. А поэтому окорока в страстную есть не стану, — проговорил Роман, принимая от тетушки свою тарелку.

— А вот это — молодец! — загремел дядя. — Правильно! Они, эти Дарвины, сами-то ни черта не знают, а туда же — людей учить подряжаются с их ланцетами да микроскопами. Не верь им, Рома, не верь ни на мизинец! И вот что, — он приподнял рюмку, — давай-ка выпьем за человеческую самостоятельность, за трезвый ум и истинную мудрость.

— А за женщину вы пить не собираетесь? — улыбаясь, спросила Лидия Константиновна.

— Еще как собираемся! — тряхнул своей крупной головой дядя Антон. — За женщину, за крутояровскую Лилит, за прекрасную Лидию — вдохновительницу и заступницу, обожательницу и утешительницу!

— Антоша, что ты мелешь! — засмеялась тетушка, прикрываясь ладонью.

— За вас, тетушка. — Роман приподнял рюмку.

— Спасибо, Ромушка.

— За тебя, Лида.

— Merci, Антоша.

Выпили.

— Ах... чудеса в решете! — пробормотал Антон Петрович, закусывая рыжиками. — Лидочка, милая, убери-ка ты этого кошона от греха, а то мы его невзначай с чем-нибудь перепутаем.

Лидия Константиновна, развернув салфетку, накрыла ею блюдо с окороком.

— Вот и прекрасно, — одобрительно причмокнул дядя Антон. — А теперь, друзья, давайте воздадим должное нашим яствам, после чего, Рома, ты нам поведаешь о столичном житье-бытье.

Все принялись с аппетитом есть. Поглощая пряные огурцы, хрустящую капусту и тугие, полные густого сока помидоры, Роман искоса посматривал на завтракающую чету Воспенниковых.

Целых три года он не видел этих простодушных милых людей и сейчас, в минуту тишины, столь редкую в этом доме, с любовью всматривался в их почти не изменившиеся лица.

Антон Петрович Воспенников был высоким полным пятидесятисемилетним мужчиной с крупной головой, крупными белыми руками и породистым, характерным лицом драматического актера, коим ему и довелось быть тридцать без малого лет. Почти тридцать лет столичные сцены сотрясала богатырская поступь этого осанистого, беспредельно уверенного в себе человека, а его громоподобный бас раскатывался по притихшим залам монологами Антония и Отелло, Лира и Бориса Годунова.

В годы своего отрочества Роман успел застать закат этого светила, всю свою жизнь дарящего окружающему миру потоки щедрых, светоносных лучей.

Он, и только он, открыл для Романа театр, заставил ожить по-новому страницы многих книг, засверкать новыми красками галерею известных образов.

Как он играл Бориса! Какие чувства являло его освещенное рампой лицо! С какой жадностью ловил пятнадцатилетний Роман каждое движение этого лица, каждый жест этих рук, в данный момент спокойно и деловито расправляющихся с большим соленым помидором.

Роман улыбнулся.

Милый, милый дядюшка Антон. Тот же развал седых прядей, то же щеголеватое пенсне «стрекоза», за хрупкими стеклышками которого все те же умные, слегка усталые глаза в ореоле припухших век. И шутки прежние — как пять, десять лет назад. И смех. И трогательная, по-детски беззащитная любовь к Лидии Константиновне.

Роман перевел взгляд на нее — спокойную немолодую женщину с необычайно мягкими чертами бледного лица и всегда несколько удивленными большими зелеными глазами.

Нет, конечно, она изменилась за это время: и морщинок стало больше, и проседь в густых, стянутых в большой пучок волосах обозначилась сильнее, и в худых плечах уже заметней проступала слабость, нежели былая грация. Черная кружевная шаль эту слабость подчеркивала.

Роман любил этих людей, заменивших ему умерших родителей, в их доме он не чувствовал себя чужим и никогда не испытывал стеснения, почти всегда преследовавшего его в обществе столичных родственников, в сердобольных речах которых ему постоянно мерещилось ненавистное, серое слово «сирота».

— Рома, что же ты рыжиков не попробуешь? — нарушила тишину Лидия Константиновна.

— Спасибо, тетушка. Непременно попробую.

— Попробуй, брат. Обязательно попробуй. — Жуя, дядя положил вилку, нравоучительно поднял палец. — Заявляю тебе со всей прямотой, на коею способен истинный аматёр всех искусств: таких рыжиков ты не отведаешь нигде! Ни-где!

— Верю, дядя Антон, — улыбнулся Роман, накладывая рыжиков с заботливо поданной тетушкой чашки. — У вас так все изумительно вкусно, так мило. Мне, ей-богу, кажется, будто я еще трясусь в поезде и вижу чудесный сон.

— Жизнь, дорогой Роман Алексеевич, и есть сон, как сказал Платон, — тут же вставил Антон Петрович, с ловкостью хирурга разрезая моченое яблоко на четыре дольки. — Очень даже возможно, что действительно все это тебе снится. Но рыжики не есть сон, рыжики остаются рыжиками, даже во сне. А наши рыжики и подавно. Они, как совершенно верно заметил бы все тот же Платон, есть некий изначальный эйдос, в себе и для себя сущее, черт меня задери!

— Антоша, прекрати, — махнула рукой Лидия Константиновна. — Ромушка, как здоровье тети Кати?

— Она в добром здравии.

— Слава Богу. Мы здесь всего два месяца, а мне кажется, будто не видела ее вечность. Как успехи Любани?

— Только что вернулась из Швеции.

— У нее были гастроли?

— Да. Два концерта.

— Интересно, как она теперь играет? Я не слышала ее больше года.

— Чудно. Накануне своих сборов я упросил ее сыграть.

— Что она играла?

— Партиту Баха. Изумительно. И скрипка у нее прекрасная. Новая.

— Какая?

— Гварнери.

— Любаня прекрасный музыкант, судари мои, — проговорил Антон Петрович. — Одно меня настораживает в ней — слишком легкая творческая судьба.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Лидия Константиновна.

— Слишком все прямо и очевидно: консерватория — и сразу же признание.

— Но, Антоша, она действительно очень одарена.

— Безусловно. Однако когда талант принимается публикой с такой легкостью, это может повредить ему. Я имею в виду талант исполнительский. Человек в таких условиях быстро теряет чувство меры, перестает трезво оценивать себя.

— Но, дядюшка, это зависит от человека. — Роман отодвинул пустую тарелку и принялся вытирать губы белой салфеткой с тем же вензелем НВ. — По-моему, Любаня, как никто, трезво оценивает себя. Она запрещает даже вслух хвалить ее игру.

— Рома, ну какая женщина способна трезво оценить себя! — развел руками Антон Петрович. — Если она умеет это делать, значит, просто это загримированный мужчина. Сей род лукав. И в лукавстве черпает силу.

— Какие глупости, — отозвалась тетушка, вставая и направляясь к маленькому плетеному столику, на котором стоял, попискивая, самовар.

— Позвольте, сударыня. — Дядюшка встал с нарочитой проворностью и перенес самовар на стол.

Вскоре Роман пил из низенькой китайской чашки душистый, крепко сдобренный мятою чай, а на столе вместо соленостей стояли вазочки с вареньем и медом.

Разговор шел о новом увлечении молодого гостя.

Уже более года, как Роман оставил место адвоката и занялся живописью, беря частные уроки и посещая рисовальные классы. Отправляясь в Крутой Яр, он просил тетю Катю выслать заботливо упакованные им этюдник, холсты и краски через неделю, полагая, что не стоит живописать в предпасхальную седмицу.

— Значит, ты теперь рыцарь кисти и палитры. — Антон Петрович прихлебывал чай из своей огромной фарфоровой кружки.

— И мольберта, — добавил Роман, накладывая себе прямо в чай клубничного варенья.

— Да. И мольберта, — серьезно произнес дядя, пространно вздохнув. — Что же. По-моему, это расчудесно. Знаешь, я всегда настороженно воспринимал сообщения Катерины и Любани о твоих успехах в области права. Все-таки, зная твой характер... Слава Богу, что ты ушел оттуда.

— Но, с другой стороны, это давало неплохой доход, — осторожно вставила Лидия Константиновна.

— Ерунда. Главное — человек свободен...

— Тетушка, я же даю уроки студентам. Конечно, получается гораздо меньше моего прежнего заработка, но мне хватает.

— Ну и прекрасно, — одобрительно тряхнул белыми кудрями дядя Антон. — Деньги хороши, когда не залеживаются в карманах. В противном случае от них начинает тошнить. Меня, признаться, жуткое любопытство съедает по поводу твоего художества.

— Меня тоже, — добавила Лидия Константиновна.

— Страшно интересно. — Дядя допил чай и, чмокнув губами, с легким стуком опустил кружку на стол.

— Я уверена, что Рома все может делать талантливо.

— Тетушка, вы преувеличиваете. Я ведь совсем недавно увлекся живописью.

— Ромушка, а что тебя сподобило на это?

— Трудно объяснить... — Роман пожал плечами. — Я давно, с детства завидовал художникам.

— Вот это здорово! — воскликнул дядя. — Завидовал! Значит, пойдет дело. Если б ты сказал — преклонялся, любил, уважал, — я бы в тебя не поверил. Завидовал! Это замечательно.

— Я попросил тетю Катю выслать все мои принадлежности через неделю. После Пасхи.

— И это верно. Богу — Богово, Аполлону — Аполлоново. И все-таки мне страшно хочется посмотреть на твои картины.

— Картины — это громко сказано. В основном я пишу этюды.

— Пейзажи?

— Да.

— Ну, тогда здесь ты отведешь душу.

— Надеюсь, дядюшка, — промолвил Роман и тут же спросил: — А что, Красновские приезжали прошлым летом?

— Приезжали, — ответила тетушка. — Все вместе приезжали.

— Как они поживают?

— Слава Богу, хорошо. Петр Игнатьевич преподает в академии, Надежда Георгиевна проводит спиритические сеансы.

— А Зоя?

— Зоечка? Она чудно расцвела за последнее время. Такая милая стала, красивая.

— И уже замужем, наверно?

— Нет, не замужем.

— Нынче они приедут?

— Грозились в мае.

Роман кивнул и молча допил свой чай. Антон Петрович, неожиданно задумавшись о чем-то, сидел с отрешенным взглядом, теребя снятое пенсне. Лидия Константиновна стала убирать со стола.

За стеклами террасы сквозь облака проглянуло солнце, узкий луч упал на край стола.

— Спасибо, тетушка.

— На здоровье, Рома.

Роман встал, подошел к мутным стеклам. Разросшаяся сирень терлась о них голыми ветками.

— Пойду-ка я пройдусь, — бодро решил вслух Роман.

Его реплика вывела дядю из забытья.

Он зашевелился, вздохнул, надел пенсне и тяжело приподнялся:

— Пойди, пойди. Погуляй по нашим палестинам. Я бы тебе составил компанию, да извини, брат, что-то кости ломит с утра.

— Не беспокойтесь, дядюшка. Я все здесь знаю наизусть.

— Только непременно надень сапоги, Рома, а то промокнешь.

— Конечно, — пробормотал Роман, направляясь к себе наверх.