Роман / Часть первая / I
Часть первая
I
Поезд дернул в тот самый момент, когда Роман опустил свой пухлый, перетянутый ремнями чемодан на мокрый перрон.
Короткий свисток заставил его оглянуться. Зеленые, забрызганные дождем вагоны тронулись со скрипом, усатый проводник, стоящий в проеме двери, помахал рукой:
— Зонтик-то раскройте, а то промокнете!
— Merci! — ответно махнул ему Роман и стал раскрывать большой черный китайский зонт с ручкой в форме драконьей головы.
Кругом было все мокро: узкий деревянный перрон, перила, скамейка, голые, прямые, словно шпаги, ветви тополей с набухшими почками. Набирающий ход поезд снова засвистел, хлопнула железная дверь, замелькали зашторенные окна.
Роман подошел к перилам, положил руку, затянутую в серую замшевую перчатку, на крашеное облупившееся дерево.
Теплый дождь, первый дождь в этом году мелким бисером сыпался на зонт, слабые порывы ветра качали тополя, несли водяную пыль.
За перилами лежало просторное, запаханное с осени поле со следами снега, почти уже сошедшего. Дальше было мелколесье — прозрачное, синеватое, растворяющееся в белесом утреннем воздухе.
Вокруг не было ни души.
«Значит, не встретил никто, — весело подумал Роман. — Ну и прекрасно! Пойду через лес. Напрямик здесь три версты, это чудное путешествие».
Сунув руку в карман своего светло-серого пальто, он достал часы. Было четверть восьмого.
— А уже вовсю светло, — проговорил Роман вслух, подхватил чемодан и бодро зашагал к концу перрона, небрежно прикрывшись зонтиком, подставив свое молодое красивое лицо свежему апрельскому воздуху.
Роман был красив той красотой, которая встречается обычно у скандинавов, а в России именуется немецкой. Его высокая, худощавая, слегка сутулая фигура с не очень широкими плечами всегда бросалась в глаза из-за чересчур размашистой и быстрой походки, выдающей характер искренний и порывистый. Белокурые волосы, выбивающиеся из-под светло-серой, как и пальто, шляпы, были мягки, волнисты. Черты лица отличались правильностью, если не считать некоторой тяжеловатости подбородка и тонкости губ, в то же время имевших неуловимое детское выражение полуулыбки, не соответствующее глубокому взгляду больших серо-голубых глаз. В свои тридцать два года Роман носил небольшие светлые, всегда аккуратно подстриженные усы и такие же небольшие бакенбарды.
Перрон быстро кончился деревянными ступеньками, и обутые в неглубокие калоши ботинки Романа пошли по мокрой, совсем недавно избавившейся от снега земле. Она была мягкой, словно губка, и испуганно прогибалась под тяжестью этого молодого, полного сил человека. Но не успел Роман пройти и десятка шагов, как справа из-за небольшого пристанционного сарая выехала телега, запряженная каурой широкогрудой лошадью, ведомой под уздцы таким же широким, коренастым чернобородым мужиком, узнать которого Роман смог бы и за версту.
От неожиданности он остановился, а чернобородый, лукаво скаля белые крепкие зубы, одной рукой ведя чавкающую копытами лошадь, другой же, прихватив кнут, приподнял мокрый лисий треух:
— Здравия желаем, Роман Лексеич!
— Аким... — только и проговорил Роман, опуская зонтик, а через мгновение уже тряс крепкую смуглую руку Акима.
— Аким! А я уж думал — никто не встретит!
— Ну, как можно, Роман Лексеич. Мне ж Лидия Константиновна еще завчера сказала...
— Спасибо тебе огромное! Как рад тебя видеть! — Роман не выпускал руки Акима. — Борода-то, борода-то все такая!
— А чего ей будет-то, бороде! — еще шире оскалился Аким. — А вы вот сильно переменились. Сильно...
— Неужели? За три года!
— Сильно! — с непоколебимой уверенностью тряхнул черными с проседью кудрями Аким. — Я сразу никак не признал.
— Серьезно? — усмехнулся Роман.
— Точно! Поглядел было — кто он это идет? Думаю, что ж это за хранцузский посланник сюды заехал!
Они расхохотались так громко, что лошадь вздрогнула, испуганно тряхнув мокрой гривой, попятилась в сторону.
— Балуй, балуй у меня! — поддернул ее Аким, потянулся к чемодану, но Роман уклонился.
— Не беспокойся, я сам.
Только сейчас он заметил, что перед ним была вовсе не телега, а двухколесные дрожки с протертым кожаным сиденьем и красной расписной спинкой.
Роман заложил чемодан за спинку, а Аким принялся быстро крепить его пеньковой веревкой.
— Что ж ты за сараем прятался? — спросил Роман.
— Так ведь вот из-за этой твари, прости Господи! — Аким кивнул на лошадь.
— А что такое?
— Да не переносит она всякую машину, хоть убей! Как поезд идет — держи крепчей, не то всю амуницию разнесет к лешему!
— Так она вроде и не молода.
— В том-то и дело! Третий год дубине, а все с таким диким манером. Вона и щас: как свисток дали — дергает, быдто черт ее седлает, ей-богу. Такая, прости Господи, староверка.
Он затянул веревку узлом, прикрыл чемодан прибитой к спинке рогожей и, сняв треух, вытер ладонью мокрый лоб:
— Ну, славу Богу, Роман Лексеич, что добрались до наших захолустьев. А то я уж, ожидаючи, грешным делом такое напередумал... — Он махнул рукой и выразительно кивнул в сторону железной дороги. — Я, отец мой, в эту технику тоже не шибко верю...
— Ну, это ты зря! — усмехнулся Роман, с облегчением кладя ему руку на плечо. — Техника — наше будущее.
— Да оно, может, и так, — недоверчиво пробормотал Аким, разбирая мокрые вожжи, — а все-таки кобылка-то никогда не подведет. Это не железяка какая-то.
— Кобылка, Аким Петрович, сдохнуть может! — Улыбаясь и прикрываясь зонтом, Роман влез на сиденье.
— Ну так корми лучшей — и не сдохнет! — засмеялся Аким, проворно вскакивая на сиденье. — А ну-ка, девка, поехали!
Он чмокнул, замахнулся коротким кнутовищем, но не ударил, так как лошадь, несмотря на вязкую землю и перечисленные недостатки, легко взяла с места резвой рысью. Дрожки покатились, разбрасывая грязь. Аким правил не на широкий разбитый большак, а на чуть приметную окружную дорогу, тянущуюся по краю поля и исчезающую в мелколесье.
Роман жадно всматривался в окрестности. Здесь все было на своих местах: поля, лесок, сломанная липа, серые валуны, разлегшиеся вдоль дороги. Но какая-то печать тревоги и бессилия лежала на всем знакомом, много раз виденном, — то ли потому что весною Роман никогда раньше не приезжал в Крутой Яр, то ли из-за почти бессонной ночи все казалось таким жалким, родным, до боли маленьким; кусты, деревья были голы, в них стоял легкий туман, они тянули свои мокрые ветви к серому, слепящему дождем небу, словно молили о пощаде и милости. Да и поле, широкое, уходящее левым краем в туманную даль, не было сейчас тем самым ПОЛЕМ, по искристому снежному савану которого, визжа мерзлыми полозьями, гнали, бывало, Акимовы санки; или летом, жарким июльским летом встречало оно Романа, раскинувшись ковром цветущей гречихи: в розовом, пахнущем медом воздухе кружили мириады пчел, ветер гулял по полю, заставляя ходить волнами, колокольчик под синей, обвитой лентами дугой тонко звенел, серый в яблоках рысак Нила Тимофеича несся, оставляя за коляской шлейф пыли... Роман вздохнул, придерживая зонт, достал серебряный портсигар с вензелем АВ.
Он давно уже отметил это необычное свойство русской природы терять ранней весной свое величие, съеживаясь, застывая в жалкой немоте под мелким дождичком. До чего жалок и нем русский лес ранней весною... Стоят богатыри-дубы, вековые дуплистые липы, белоствольные березы, стройные ясени и осины, словно слуги, брошенные своим господином на произвол судьбы, стоят с понурой покорностью, распростав голые ветви, будто ожидая неминуемой смерти на этой мокрой безжизненной земле, облепленной прошлогодними листьями. Все мертво кругом: и кусты, и болото, и поля, — все одинакового серо-бурого цвета. Только что сошел снег. Ветер гонит облака по бледному небу. Пролетит с тоскливым криком ворона, едва не задев тяжелыми крыльями голых макушек, — и снова тишина. Стоит лес, ждет чуда — воскресения своего.
«Совсем как люди», — подумал Роман, закуривая.
Проехав мелколесье, они въехали в молодой смешанный лес. Держа вожжи, Аким покосился на Романа, с грустной улыбкой оглядывающего окрестности:
— Что-то вы загрустили, Роман Лексеич. Не нравится наша-то глухомань опосля столицы?
— Да что ты вздор говоришь... — поморщился Роман. — Мне, может, столица меньше твоего нравится.
И добавил, глубоко затянувшись папиросой:
— Самая грустная пора в природе. Экая мертвенность... Не прав был Пушкин насчет осени. «Унылая пора». Нет. Вот — унылая пора...
Он кивнул на проплывающий мимо лес. Лошадь бежала все той же неспешной рысью, постегивая себя мокрым хвостом.
— А места наши, Аким Петрович, я ни на какие столицы не променяю, — уверенно добавил Роман, хлопнув Акима по колену. — На этих вот полях, березах, на таких мужиках, как ты, все столицы и держатся!
Усмехаясь в бороду, Аким качнул головой:
— Ну уж, прямо на таких, как я...
— Именно, именно, дорогой.
Тот снова недоверчиво усмехнулся:
— Вам, стало быть, видней. Вы человек ученый, науки знаете. А вот насчет местов наших — святая правда! Других таких нету. И по землице, и по лесу. И опять же — река, запруда, рыбка разная. А луга какие! Вот за Семеновой делянкой — коси день, не сподкнесси. Гладкота какая. А Рогаткин луг! А Кострюков! — Он зацокал языком. — Как еду, бывалоча, — заглядюся!
— Ты по-прежнему в объездчиках?
— А куда ж я денусь? Такое уж рукомесло мое.
— Жена не бранится, что дома не бываешь?
— Да чего ей браниться... Тпру! Куды тебя лихоманка несет!
Зачмокав губами и натягивая вожжи, он выровнял лошадь, норовящую свернуть на пересекшийся большак.
— А что, Аким, Нил Тимофеич все так же лесничествует? — рассеянно спросил Роман, с жадным любопытством осматриваясь по сторонам.
— Прошлом годе преставился, царствие небесное, — проговорил Аким.
— Ей-богу?
— На Троицу. От удару. Сердце, стало быть, не выдержало.
— Жаль. Хороший человек был...
— Хороший.
— Охоту любил, как никто.
— Святая правда. Без ружья и собаки в лес не ходил. Большой знаток был в охотничьих искусствах.
Аким удовлетворенно вздохнул, довольный произнесенной им фразой.
— А кто теперь лесничий?
— Новый. Адам Ильич Куницын.
— Откуда?
— С Чернигова.
— Дельный человек?
— Ничаво, — без особого энтузиазма ответил Аким. — Порядок любит. Чтоб без воровства, опять же. Рыбку ловить уважает. Говорят, раньше большим военным был, да что-то там проштрафился и теперь у нас царствует.
— А лет ему сколько? — спросил было Роман, но, чувствуя, что биография нового лесничего ничуть его не интересует, тут же перебил: — Слушай, Аким Петрович, что, Красновские приезжали летом?
— Красновские... — наморщился Аким, отчего лицо его стало непривычно угрюмым. — Да, приезжали. Как же. Надежда Георгиевна, Петр Игнатьич. Зоя Петровна опять же.
— Она замужем? — быстро спросил Роман, бросая недокуренную папиросу.
Аким пожал плечами:
— А почем я знаю? Может, и замужем.
— Сережка приезжал с ними?
— Сергей Петрович? Как же. Приезжал. Они тут каждое лето бывают.
— Все такой же шалопай?
— А что ему сделается.
Роман хотел было еще о ком-нибудь спросить Акима, но в это время лес неожиданно расступился, открывши прекрасную, подлинно живописную панораму.
Она всегда, во все приезды Романа заставала его врасплох, появляясь неожиданно, как и положено всему чудесному, поражая и радуя до слез, заставляя каждый раз замирать.
Аким знал об этом и, не ожидая просьбы, натянул вожжи.
Дрожки остановились.
Чудный вид открывался впереди: дорога тянулась дальше и стремительно шла вниз, под уклон, как и все огромное поле, окаймленное по краям синей полоской леса. А внизу, в утренней прохладной дымке по берегам извившейся неширокой лентой реки, лежал Крутой Яр.
Дождь перестал, и, несмотря на легкий туман, отсюда, с пригорка, были хорошо видны дома, сараи, бани, изгороди, ивы, склонившие голые ветви к реке, «журавли», нависшие над колодцами, мостики, огороды с пугалами.
А над всем этим, чуть подале, вырастала из тумана небольшая, но изумительно красивая белая крутояровская церковь. Роман смотрел так, словно это было последнее, что суждено ему увидеть на земле, словно вот-вот сейчас промелькнут мгновенья и разлетится этот чудесный мир, исчезнет навсегда среди мрака Вселенной по непреложной воле Создателя. У Романа перехватило дыхание.
Он смотрел не отрываясь, боясь пропустить что-то.
А внизу перекликались петухи, слышались голоса людей и лай собак, тянулись вверх утренние дымы. За церковью, чуть правей, после быстрых изгибов реки, виднелся флигель Красновских. Он, казалось, был совсем рядом: протяни руку — и заскрипит дубовая дверь с медной ручкой, пахнёт сушеными травами, встанет из кресла, блестя очками, Петр Игнатьич... Сердце Романа оглушительно билось.
Он привстал, хотел было дотянуться взглядом и до дубовой рощи, за которой... но тут рука сама опустилась на плечо Акима, а с полураскрытых губ сорвалось на одном дыхании то радостное, опьяняющее, что срывалось всегда:
— Гони!
И Аким погнал, залихватски посвистывая, крутя кнутом над головой, так что влажный ветер засвистел в ушах, вырвал зонт из рук Романа.
— Черт с ним! — не оглядываясь, крикнул Роман и снова хлопнул Акима по плечу. — Гони, Акимушка, гони, родной!
Они неслись вниз по бескрайнему, круто клонившемуся полю.
— Эгей! Пошлааа! — раскатисто покрикивал Аким.
Цыганские глаза его озорно посверкивали, белые зубы скалились в разбойничьей усмешке. Лошадь мчалась галопом, мокрая грива ее билась по ветру.
Роман завороженно смотрел вперед, вцепившись одной рукой в Акимово плечо, а другой придерживая шляпу.
Ветер высекал слезы из его глаз, сердце, казалось, остановилось.
Он не просто любил быструю езду, как свойственно всякой русской душе, а питал к ней невыразимую, сильную страсть, охватывающую все его существо с быстротой степного пожара. И особенно сильно страсть эта проявлялась здесь, на уклонном крутояровском поле.
Сколько раз уже раздавалось сокровенное, словно сердцем промолвленное «гони!», вслед за которым свистел кнут, звенел колокольчик, мелькали лошадиные копыта. А как неслись, бывало, Акимовы сани, как пели полозья! Дух захватывало у Романа, он забывал обо всем, сливаясь душою с этим ветром, полем, с озорным гиканьем Акима, становясь почти бесплотным ангелом удали, простора и страсти.
— Пошла! Пошлааа! — кричал Аким, нахлестывая лошадь по сытому крупу, но она и без того мчалась во весь дух, нещадно разбрызгивая дождевую воду.
Крутой Яр был совсем рядом: дома приблизились, засверкала чистая поверхность речки, деревья уже тянулись к Роману, уж до церкви было рукой подать. Показалась развилка.
— Как, через Яр, Роман Лексеич? — крикнул Аким.
— Нет! Давай окружной! — очнулся от опьяняющего забытья Роман, решив в последнее мгновенье прежде все же встретиться с родней.
Аким послушно потянул правую вожжу, и дрожки, сбавив ход, стали огибать Крутой Яр по берегу реки.