В субботу вечером

Степан Иваныч кряхтя уселся за кухонный столик, шлепнул ладонью по стершейся клеенке:

— Уговорила, Лидусь, не буду...

Лидия Петровна тряхнула седыми кудряшками, выбившимися из-под косынки:

— И правильно. Кой черт в этом футболе. Да и радиация, говорят, от телевизора от этого... Посиди, поговори лучше... Сережка звонил без меня?

— Звонил, как же. Долго балакали с ним.

— О чем говорил-то? — Она поставила сковородку на огонь и принялась мешать тесто в кастрюле.

— Да разное... — Степан Иваныч посмотрел на свои морщинистые пальцы, выпрямил их на клеенке. — Милка к матери поедет скоро.

— Надолго?

— Как на работе отпустят. Она ж за свой счет берет...

— Ну, ей-то замену найдут, не велика фигура.

— Найдут, конечно...

Лидия Петровна достала из шкафа бутылку с подсолнечным маслом, полила сковороду:

— Про Митю не говорил, как с лагерем?

— Да вроде решился. На месяц отдадут, чего такого. А потом на два к нам.

— Конечно. Ему все лето тут сидеть, в Москве-то... тоже не сахар... Пусть покупается, загорит хоть, а то белый, как сметана.

Масло стало закипать.

Лидия Петровна сковородником подцепила сковороду, поднесла к кастрюле с тестом:

— А приехать он когда думает?

— Через неделю. Щас занят, говорит...

Пять шлепков теста с шипением расплылись по сковороде.

Степан Иваныч улыбнулся:

— А все-тки в печке сподручней было...

— Да не то чтоб сподручней, а быстрей. В две сковороды...

— Ага. Только успевай снимать...

— Так жар ведь, понятное дело...

Она поставила сковороду на огонь.

Степан Иваныч чертил ногтем по клеенке:

— А вот гречишных и не пекут небось щас...

— Какое там! Где ж ты муки достанешь. Это свойская была когда, вот и пекли...

— А гречишный блин — уууу... сытный...

— Сытный, верно.

Она перевернула оладьи вилкой.

Степан Иваныч вздохнул, покачал головой:

— Лидусь, а ведь неплохо мы на особняку жили, а?

— А чего ж плохого... жили как все. Не хужей.

— Фрол по вечерам с гармошкой приходил, помнишь?

— Помню, а как же...

Лидия Петровна сняла готовые оладьи, налила новые.

— А помнишь свадьбу, ну Сашка из армии пришел и на вторую неделю сыграли?

— А как же. Матрена, покойная, киселя овсяного наварила, кур нажарила...

— Председатель с Нюркой плясал, помнишь?

— Ну, а чего ж не помнить? Что я, старуха совсем, что ль?

— Слышь, а Сашка в рубахе, в галстухе стоит в сенях, курит, я подхожу, как, мол, Саш? А он — ну, говорит, дядь Степ, как во сне! Во как!

— А невестка хорошая у него была. Рыженькая.

— Ага. Они после в Архангельск уехали. Она, говорят, там по партийной линии пошла.

— Да. Мне Нюра говорила. В райкоме, кажется, работает... Ну, она девка неглупая. Помнишь, как за столом выступила?

— Про Митрича что-то?

— Да. Я, говорит, хочу отныне звать вас — папа и мама. Во какая! Митрич плакал тогда...

— Так он поддал сильно.

— Поддал потом. На радостях что ж не выпить...

— Эт точно. Дай-кось оладышек пожевать.

— А вот бери тарелку прямо и ешь...

Она поставила перед ним тарелку с оладьями, стряхнула в нее свежеиспеченные.

Степан Иваныч взял оладышек, подул и осторожно откусил:

— Ишь пропеклись как... хорошо...

— На подсолнечном хорошо. Надысь на сале попробовала, и вишь, не пропеклись. А эти хорошо.

— Ну, на сале только в печке. А тут его сперва перетопить придется, с куска-то не пойдет...

Свежее тесто с шипением расплывалось на сковороде.

Степан Иваныч ел оладьи:

— Слышь, Лидух, можт, по рюмашке пропустим, а?

— Тебе б все б пропускать только. Завтра воскресенье, завтра и пропустим. Ешь вон лучше с чаем...

— Да ну его, чай этот. Я от него спать всегда хочу... А можт, давай?

— И не проси.

— Ну, уважь, Лид.

— Завтра, завтра.

— Ну, Лид! Ну, что тебе жалко, что ль? Я ж рюмашку, и хватит.

Лидия Петровна засмеялась:

— Вот глот-то, прям не может без нее...

Она подошла к буфету, вытащила из кармана ключи, отперла, достала початую бутылку и треснутую рюмку.

— Ну вот, а разговору-то! — засмеялся Степан Иваныч, потирая руки.

Она поставила перед ним рюмку, налила и убрала бутылку:

— Пей, да закусывай.

Степан Иваныч поднял рюмку, посмотрел сквозь нее на зеленый кухонный абажюр и медленно выпил:

— Хааа... вот и порядок...

Он сунул в рот кусок оладышка.

— Ну, успокоился? — улыбаясь, смотрела на него Лидия Петровна.

— А то как же! — ответно улыбнулся он.

— Ну, слава богу...

Она перевернула оладьи, зевнула:

— Оооаахх...

— Чего, устала, что ль?

— Да есть немного.

— Ну, попечешь да ложись.

— Лягу, наверно... настиралась и устала вот...

— Много осталось-то?

— Да нет, немного... — Она посмотрела на него и улыбнулась. — Степ, что-то ты, как переехали, все прибаутки свои забыл.

— Как забыл? — поднял голову Степан Иваныч. — Ничего я не забыл. Помню все.

— Чего ж тогда не балагуришь, как раньше?

— Да захочу и побалагурю...

— Забыл небось все. Как вы с председателем соревновались, бывало.

— Ничего я не забыл. Все помню. Ты думаешь — городским стал и разучился.

— А что — не разучился? По-старому не разучился?

Степан Иваныч шлепнул ладонью по столу:

— Голова! Я и по-новому могу!

— Да ну? А я думала, ты и про лапти с лыками забыл.

Степан Иваныч улыбнулся и быстро заговорил:

— Как во красном во кремле хуй женился на пизде. Обои — Герои Труда, хуй стар, а пизда молода. Леонид Ильич их поздравил, в Грановитой палате оставил. Запер дверь и пошел почивать. А хуй пизду стал миловать. Опосля я в той палате был, от расстройства душевного выл, на подушки мятые глядел да в потолок пердел, простыни нюхал да в унитаз ухал, залупу мочил да на шапку Мономаха дрочил!

Лидия Петровна расхохоталась:

— Ха-ха-ха! Ой, не могу! Ой, лихо мне!

Степан Иваныч тоже смеялся:

— Во как. А ты говоришь — разучился.

— Ой, мамушка моя, ой, не могу! Держи меня, Степ!

— Ты б заместо ржачки лучше б рюмашку мне налила, за смекалку-то!

Лидия Петровна вытерла слезы, подошла к буфету:

— Да. За это надо. Заслужил... ой, не могу! Ну и Степа!