Пепел
Антон Колбин сидел в своем просторном бело-серо-зеленом кабинете, жевал теплый тост, запивая минеральной водой, и перелистывал накопившиеся за неделю факсы.
На вид ему было лет сорок пять. Круглое, слегка припухлое лицо с узкими золотыми очками на широкой переносице было брезгливо-сосредоточенным.
На огромном буковом столе овальной формы стояли телефонный аппарат 1915 года, мраморная пепельница, две модели спортивных самолетов, яшмовый письменный прибор с календарем и ежедневником, стальные часы в форме качающегося круглого маятника и хаконива — миниатюрный японский садик в деревянном ящике. Здесь же лежали мобильный телефон, свежий номер «Коммерсанта», серебряный портсигар с золотой зажигалкой, толстая синяя ручка с золотым пером и иранские костяные четки.
На стенах висели две картины — «Воздушный парад в Тушино» Дейнеки и «Первая экспедиция на Сатурн» Соколова.
Белые шелковые шторы были подняты.
Вошла секретарша с чашкой кофе на подносе. И сразу же за ней ввалился толстый бритоголовый Гвишиани в черных широченных брюках, черной рубашке и желто-синем галстуке.
— Антон, я прочел. — Он положил на стол кожаную папку.
— Ну? — не отрываясь от чтения, дожевывал Колбин.
— Не знаю! — Гвишиани вскинул мясистые руки с золотым перстнем и хризолитовыми запонками, шлепнул себя по бедрам и прошаркал к окну.
— Чего ты не знаешь? — Колбин кинул бумаги на стол, взял чашку, отхлебнул.
Секретарша унесла тарелку и пустой стакан.
— Австрийцы приедут уже через неделю. Это раз, — заговорил Гвишиани, загибая пальцы и раздраженно глядя в окно. — Сборка нэ готова — это два. Баренбойм все навалил, бладь, на нас с Арнольдом, а сам засел в Вене — три!
— А четыре? — Колбин открыл портсигар, вынул тонкую сигарку, закурил.
— Антон, что я покажу австрийцам? — повернулся Гвишиани. — Мою валасатую, бладь, жопу?
— Отвезешь их во Внуково. Покажешь два пустых ангара. Жопу тоже можешь показать.
— Спасибо, дорогой...
— У нас пролонгация до шестого ноября, чего ты дергаешься? Свозим их в «Царскую охоту». Потом к Илонке.
— Пралангация! — Гвишиани покрутил в воздухе кистью правой руки. — Пралангация... Баренбойм нас откровенно кидает, а ты — пралангация!
— Прорвемся, Отар. — Колбин откинулся на спинку кресла, потянулся. — Скажи, что там за лажа с альбомом? Я уехал — конь не валялся, приехал — то же самое.
— Да напечатают они, нэ волнуйся... — сразу устало обмяк Гвишиани и тяжело двинулся к столу. — Она девятого в типографию сдает, а они быстро сделают.
— У тебя с ней милые отношения сложились, — ухмыльнулся Колбин, качаясь в кресле. — Как у папы с дочкой.
Гвишиани шлепнул себя по ляжкам, облокотился на стол.
— Вот, бладь, загадка! До сих пор нэ пойму, как Баренбойм мог прогнуть меня с этой бабой! Я Свэтку уволил! Свэтку! Помнишь, как она крутилась? А эта? Возьми, возьми! Классная баба! Пидэр, бладь! Как он меня прогнул, а?
— Ну, тебя прогнуть не сложно, — раскачивался Колбин, дымя. — Только, если к юбилею не будет альбома, я тебя женю на ней.
— Да будет, Антон, будет. Все будет. Я из этой блади душу вытрясу.
Белая дверь приотворилась, показалось лицо секретарши.
— Отар Георгич, тут с вертолетного приехали. Мамченко.
— Ааа... — тяжело оттолкнулся от стола Гвишиани.
— Скажи ему, чтоб к октябрю, — перестал качаться Колбин. — Иначе — хуй на рыло. И чтоб всю партию сразу.
— Всю, бладь, а как же... — Гвишиани вышел.
Колбин снял трубку телефона:
— Рита, Перлина ко мне.
Через пару минут в кабинет вошел стройный узкоплечий Перлин.
— Борис, — спросил Колбин, не глядя на вошедшего, — я не понимаю. Мы с Раменским подписали договор или нет?
— Конечно, подписали, Антон Вадимыч, — поднял красивые брови Перлин.
— А почему каркасы зависли?
Перлин быстро поправил очки.
— Антон Вадимыч, нам Воловец откровенно гадит. Нам, и главное — Сергею Ильичу.
— Сергей Ильич меня не колышет. — Колбин взял четки, стал перебирать. — Почему каркасы зависли?
Перлин бодро вдохнул, готовясь высказаться, но позвонил мобильный.
Антон взял, приложил к уху:
— Колбин.
— Восемь, двенадцать, — откликнулся мужской голос.
Колбин стремительно побледнел. И положил мобильный на стол.
— Они же, Антон Вадимыч, сварили сразу после предоплаты, а с обтяжкой запросили еще двадцать, — заговорил Перлин. — Я к Воловцу трижды ездил, Миша свидетель, а он затерся с «Жуковским», там партия на два лимона, понятное дело, чего им «Леонардо». Короче, взяли мы с Мишей платежку и распечатку, поехали второго прямо с утра, вхожу я к нему, а у него уже рыло это сидит. Но я совершенно спокойно говорю: «Афанасий Ильич, мы с вами один институт кончали, так что давайте не будем играть в эти...»
Колбин поднял руку.
Перлин замолчал.
Бледный Колбин смотрел на хакониву, перебирая четки. Перлин непонимающе уставился на него. Колбин приподнялся с кресла, прошелся по кабинету, сжал кулаки и шумно ритмично выдохнул. Открыл узкий шкаф, надел пиджак, взял мобильный и вышел из кабинета.
Сидящая за компьютером секретарша покосилась на него.
Колбин прошел через холл, спустился по лестнице. В большой прихожей трое охранников и шофер смотрели телевизор с выключенным звуком. Завидя приближающегося Колбина, они встали.
— Ключи. — Колбин согнул и сунул в рот пластину жвачки.
Шофер достал ключи от машины, протянул Колбину.
— А завтра как, Антон Вадимович?
— К десяти в офис. — Колбин вышел в открытую охранником дверь и оказался во дворе.
Здесь стояло пыльное московское лето.
Колбин открыл свой серебристо-серый трехсотый «мерседес», сел, завел, объехал помятый джип Гвишиани, вырулил на Пречистенку и понесся к Садовому кольцу. Пробок не было, и минут через десять «мерседес» припарковался на Смоленской площади возле универмага. Колбин вылез, прошел к подземному переходу и спустился по нечистым ступеням.
Поспелов сидел в переходе у кафельной стены, подложив под себя кусок картона. На нем была его неизменная чудовищно замызганная поролоновая куртка, рваные шерстяные штаны и стоптанные зимние сапоги. Рядом на бетонном полу лежала солдатская шапка-ушанка с горстью монет. Грязными руками Поспелов сжимал небольшую гармошку, пиликающую нестройную мелодию.
— «Голубой вагон бежит, качается, скорый поезд набирает ход, ох, как жаль, что этот день кончается, лучше б он тянулся целый год...» — сипло пел Поспелов. Мутные глаза его были полуприкрыты, щетинистое лицо ничего не выражало.
Колбин подошел к нему.
Поспелов допел песню до конца и взглянул на Колбина.
Колбин повернулся и пошел. Поспелов встал, высыпал мелочь из шапки в карман, подхватил гармошку и захромал вслед за Колбиным.
Подойдя к машине, Колбин открыл заднюю дверцу, а сам сел за руль. Поспелов уселся на заднем сиденье, положил гармошку на колени. Запах застарелой мочи наполнил салон «мерседеса».
Колбин вырулил на Садовое. Ехали молча. Колбин, жуя, напряженно смотрел вперед, Поспелов вертел лохматой грязной головой, глазея по сторонам.
Лисович ждал их на углу Цветного бульвара и Садового кольца. Высокий и сутулый, он стоял в сером костюме, держа в руках потертый портфель. Сухощавое конопатое лицо его со старомодными очками выглядело устало-недовольным.
Колбин притормозил, открыл дверь. Лисович, кряхтя, влез, сел на переднее сиденье, прижал портфель к груди.
Молча тронулись дальше. «Мерседес» проехал по бульварному кольцу, свернул на Тверскую, развернулся возле Белорусского вокзала и вскоре подруливал к зданию Государственной Думы. Здесь беспорядочно стояли депутатские машины. Колбин вылез и поднял вверх руку.
Из черного с затемненными стеклами джипа вышел охранник, открыл заднюю дверь. Маленький коротконогий Самченко вылез, уверенно засеменил к Колбину. Абрикосового цвета тройка обтягивала его круглую фигуру, грушевидная голова с ежиком рыжих волос бодро подрагивала в такт ходьбе.
Опустившись на заднее сиденье рядом с Поспеловым, он глянул на часы, расстегнул ворот сорочки и оттянул узел синего в белый горошек галстука.
«Мерседес» выехал на Ленинский проспект, потом свернул на улицу Вавилова и направился к Черемушкинскому рынку.
Припарковавшись на обочине, Колбин вылез, миновал толпу старух, торгующих пакетами, вошел в здание рынка и огляделся.
Назирова сидела с тремя подругами на ящиках с зеленью и ела чебурек. Завидя Колбина, она выплюнула непрожеванный кусок, вытерла рот подолом юбки и, сказав что-то по-азербайджански подругам, заспешила к выходу. Она была коренастой, широкозадой, со смуглым черноглазым лицом. Поверх красно-желтого платья на нее была надета сиреневая кофта с блестящей вышивкой.
Назирова разместилась на заднем сиденье машины рядом с вонючим Поспеловым и вспотевшим Самченко.
На Профсоюзной заправились 95-м бензином. Колбин выплюнул в окно жвачку, поднял стекло и включил кондиционер.
В Сокольники приехали в пятом часу. Запарковались возле обшарпанного пятиэтажного дома, поднялись на третий этаж.
Худой, болезненного вида молодой человек в потрепанной одежде открыл им дверь, повернулся и захромал в глубь квартиры, опираясь на палку.
Пятеро проследовали за ним. Двухкомнатная, сильно запущенная квартира была сплошь заставлена каменными фаллосами самых разнообразных форм и размеров; самый большой из них, вырубленный из гранита, упирался темно-серой полированной головкой в облупившийся потолок, толстые и тонкие толпились на полу, совсем мелкие нефритовые и яшмовые фаллосы сверкали бело-зеленой россыпью на подоконниках. Мебель в квартире отсутствовала.
Пятеро осторожно проследовали по проходу в фаллосах, гуськом вошли в дальнюю комнату. Здесь фаллосы стояли совсем густо, за исключением одного угла, где на полу лежал грязный матрац, полунакрытый аккуратно сложенным верблюжьим одеялом. На одеяле были так же аккуратно разложены: мобильный телефон, медный пест, черная лакированная шкатулка и кривое толстое шило с костяной рукояткой. Совсем в углу виднелась объемистая клеенчатая сумка с чем-то.
Молодой человек встал на край матраца, опершись обеими костлявыми рукам о палку. Он явно выглядел старше своего возраста, — узкое бледное лицо с бескровными губами и острым подбородком было тронуто морщинами, кожа местами шелушилась, один глаз сильно косил. Две обширные залысины наползали с большого выпуклого лба на голову, терялись в грязных спутанных волосах.
Вошедшие встали перед ним тесным полукругом так близко, что едва не касались его.
— Здравствуйте, легкие, — тихо произнес юноша, глядя в пол.
— Здравствуй, отец, — хором ответили вошедшие и стали осторожно раздеваться до пояса.
Раздевшись, каждый зажал свою одежду между ног.
Молодой человек поднял лицо и быстро, но пристально глянул на обнаженные торсы стоящих. У каждого из них на плечах и в центре груди были старые и новые точечные шрамы. Некоторые были совсем белые, другие розоватые, лиловые; недавние шрамы покрывали коричневатые корки. Все пятеро стояли, опустив головы.
Молодой человек положил палку на одеяло, взял в левую руку пест, в правую шило и с трудом выпрямился на подрагивающих ногах.
— Печать тяжелой силы, — произнес он и стал быстро колоть стоящих шилом в плечи и грудь, тут же прижимая к ранкам медный пест, словно промакивая им кровь.
Впрочем, крови выступало совсем немного.
— Печать, печать тяжелой силы... печать тяжелой силы... — бормотал он, работая равномерно, как машина.
Пятеро принимали уколы молча.
В это время из кухни выбежали два молодых хорька и стали небыстро гоняться друг за другом между стоящими фаллосами. Юркие тела их бесшумно замелькали в каменном лесу.
— Печать тяжелой силы, печать тяжелой силы, — колол и бил юноша.
Хорек проскользнул у него между ног и стал обнюхивать замызганные сапоги Поспелова. Другой хорек прыгнул на своего сородича, и они, пища, покатились меховым клубком.
Юноша положил шило с пестом на одеяло, взял шкатулку, открыл. Шкатулка была полна сероватого порошка.
— Семя тяжелых... семя тяжелых... — забормотал молодой человек, прикладывая порошок к ранкам стоящих. — Сухая сперма тяжких, увесистых, неподвижных. Семя тяжелых... несдвигаемых, несотрясаемых, нешатких.
Закончив, он положил шкатулку на место.
— Ступайте.
Пятеро стали одеваться.
Хорек взбежал по юноше, оттолкнулся от его хилого плеча и прыгнул на вершину мраморного фаллоса. Другой хорек смотрел на него смоляными глазками, встав на задние лапки и шевеля усами.
Колбин взял клеенчатую сумку и осторожно двинулся к выходу. Назирова, Поспелов и Лисович двинулись следом. Отставший Самченко всхлипнул и быстро поклонился юноше, потом еще и еще раз.
— Мне не поклоны нужны, а вес, — устало отвернулся юноша.
Плача, Самченко поспешил за остальными.
Хорьки проводили их до стальной двери.
На улице Колбин уложил тяжелую сумку в багажник. Сели в машину в том же порядке и в половине восьмого медленно подъезжали к стадиону в Лужниках.
Здесь все было запружено людьми и машинами, конная милиция теснила людской поток, истекающий из метро «Спортивная», милиционеры хрипели в громкоговорители.
Колбин с трудом припарковал «мерседес». Вылезли, взяли сумку и смешались с идущей к стадиону толпой.
Людской поток шумно тек. По краям его стояла конная милиция и ищущие лишний билет с самодельными плакатами. Широкоплечий, злобно жующий толстяк вместо плаката держал в пухлом кулаке двести долларов. Две веселые девушки обмотали себя куском простыни с корявой надписью черным спреем: «ЛЮБЫЕ БАБКИ! + 100 ПОЦЕЛУЕВ!!!»
Здание стадиона было освещено прожекторами. Над ним парил серебристый дирижабль с большими красными буквами «ГБ» и надписью внизу «ФИНАЛ». Плакаты с «ГБ» виднелись на столбах по ходу толпы. Там же висели изображения двух широких толстых лиц.
Возле турникетов с контролерами творилось столпотворение. Милиция отпихивала прорывающихся безбилетников, раздавались крики и удары дубинок. Какого-то парня волокли за ноги два милиционера. Женщина с всклокоченными волосами надрывно кричала, обращаясь ко всем сразу:
— У вас же есть дети!
Колбин, еще заранее доставший пять билетов, раздал их своим спутникам. Стали проходить через турникеты. Контролер оторвал края билетов.
— Чего там у вас? — Милиционер ткнул дубинкой в сумку.
Колбин открыл. Сумка была набита бутылками с пивом «Старый мельник».
— Нужно земляка поддержать, командир! — деланно усмехнулся Колбин.
Милиционер равнодушно отвернулся.
Вошли в парк, окружающий стадион. Толпа валила ко входам.
— За мной, родные, — скомандовал Колбин, и впятером они выбрались из толпы, двинулись вокруг стадиона.
Миновали третий сектор, потом четвертый. Возле пятого Колбин подошел к двери под номером 12, стукнул восемь раз.
Дверь сразу открылась. Пятеро вошли. Невзрачного вида парень в пятнистой униформе запер за ними дверь, повернулся и быстро пошел по коридору.
Двинулись за ним. Коридор петлял, потом уперся в железные ворота. Возле ворот в стене виднелась дверь. Парень отпер ее, мотнул головой. Лисович, Поспелов, Самченко и Назирова вошли в темное пространство. Парень протянул Колбину ключ. Колбин кивнул и шагнул за дверь. Парень притворил ее, запер и быстро побежал прочь.
Пятеро оказались в полной темноте.
— Садимся, родные — скомандовал Колбин.
Все опустились на кафельный пол. В помещении пахло хлоркой и Поспеловым. Колбин достал из кармана мобильный, мизинцем набрал номер на подсвеченном табло, подождал и проговорил в трубку:
— Восемь, двенадцать.
— Накануне, — ответил голос.
Колбин положил мобильный на пол между ногами:
— Ждем, родные...
К половине девятого стадион был полон. В центре возвышался круглый красный подиум, убранный гирляндами живых цветов, с огороженным стальным кольцом рингом. На полу ринга алела все та же надпись «ГБ ФИНАЛ».
Шум семидесятитысячной толпы нарастал. Мелькали плакаты с двумя толстолицыми и с надписями «Данила Корень» и «Погребец».
В 21.00 вспыхнули прожектора, пропели фанфары. Стадион заревел. На специально оборудованной трибуне появился президент России. Шум постепенно смолк.
— Дорогие соотечественники! — заговорил президент бодрым сильным голосом. — Сегодня у нас большой праздник. Не только здесь в Лужниках, но и по всей России. Миллионы россиян следят за происходящим. Они с нами! И мы с ними!
Раздалась овация.
— Сегодня — финал чемпионата России по гнойной борьбе! — продолжал президент. — Первый финал первого чемпионата!
Стадион задрожал от оваций.
Президент поднял над головой два кулака. Зрители встали и хлопали стоя.
Едва овация смолкла, он снова заговорил:
— Три года залечивала наша страна раны. Три года россияне, превозмогая трудности, восстанавливали великое государство Российское. Три года поднималась из пепла Россия. И поднялась! И встала во весь свой могучий рост!
Стадион заревел.
— Три долгах года мы боролись за нашу страну. За наше будущее. И в этой борьбе нам помогали Русская Православная Церковь и лучшие духовные силы страны. Одной из которых стал новый вид богатырского единоборства — гнойная борьба! Именно гнойная борьба оказалась в этот драматический и ответственный для России период поистине народным видом спорта, пробудившим нацию ото сна и объединившим здоровые силы страны. Но я хотел бы подчеркнуть — гнойная борьба — это не просто новый вид спорта. Это могучий сплав двух великих традиций — русского богатырского единоборства и православного великомученичества. «Через муки к победе!» — вот главный лозунг гнойной борьбы. Эти слова вошли в наши сердца! Это боевой дух нации! Это то, что объединило нас! Что помогло нам выстоять!
Снова вспыхнула овация.
— Гнойная борьба раскрыла дремлющие в народе силы, воодушевила и взбодрила россиян. В гнойном единоборстве захотели участвовать тысячи российских парней от Сахалина и до Москвы, от Грозного до Минска! Славные имена героев у всех на устах! Борис Дорожкин и Коля Пресс! Саша Колобок и Александр Данилов! Шамиль Сабоев и Пересвет! Страна гордится ими! Гнойная борьба стала массовым движением! А русские парни стали богатырями!
Раздался рев и одобрительный свист. Президент помолчал, потом резко опустил на трибуну два сжатых кулака и пристально обвел злым взглядом людскую массу:
— Они думают, что мы не сделаем? Так?
Стадион притих.
— Что будем по-тихому? Так? Будем не радоваться? Так?
Голос его звенел в голубоватом от света прожекторов пространстве стадиона.
— Сделаем! Так сделаем, что поймут! И будем делать не по-тихому! Так? Будем делать по-громкому! Так? Так по-громкому, что будут радоваться! И мы будем радоваться! Как честные! Как люди!
Он ударил кулаками по трибуне и сошел с нее.
Неистовый рев восторга сотряс стадион. Люди вскочили с мест, замахали руками, заулюлюкали и засвистели. Прожектора потянулись к центру стадиона и осветили ринг. Раздались фанфары. Ожил голос диктора:
— Внимание! Начинается финальный бой за звание чемпиона России по гнойной борьбе! Синяя метка — Данила Корень, красная метка — Погребец!
И сразу в северном и южном выходах показались две движущиеся к рингу платформы — синяя и красная. На синей копошились люди в синей форме, на красной — в красной. Как муравьи вокруг матки, они суетились вокруг двух огромных тел, сплошь обмотанных соответственно синими и красными пеленами. Это были туши сибиряка Данилы Корня и ставропольца Погребца — финалистов чемпионата России, легендарных единоборцев, одержавших не один десяток побед. Оба финалиста полулежали в специальных креслах.
Как только платформы подъехали к рингу и остановились, стадион вмиг смолк.
Началось распеленание. Проворные руки стали осторожно снимать пелены с тел финалистов. Чувствительные микрофоны транслировали каждый шорох, и зрители оцепенели на трибунах. Когда распеленание дошло до последнего слоя пелен, финалисты застонали — пелены присохли к гнойным ранам, к фурункулам и язвам.
Началось отдирание. Финалисты дико, утробно закричали. Стоны и крики их разнеслись по пространству стадиона, и благоговейный шепот пополз с трибун.
— Иебана! Иебана-а-а-а! Иеба-а-а-а-ана-а-а-а!!! — ревел Данила Корень, когда с его фурункулезной спины сдирали присохшую, пропитавшуюся гноем пелену.
Фурункулы покрывали почти все его массивное тело; на ляжках зияли незаживающие трофические язвы, грудь была испещрена старыми и новыми гноящимися ранами.
Погребец издавал глухие утробные звуки, переходящие в протяжные крики, заканчивающиеся стонами и жалобно-злобным бормотанием:
— Бён мать, бён мать, бён мать...
Его плечи, грудь и живот желтели гнойными волдырями; две застарелые рваные раны темнели на боку и ягодице, а спину покрывала сине-зеленая россыпь огромных, в кулак величиной карбункулов с белыми, набухшими гноем головками.
Наконец пелены сняли, финалистам помогли встать на ноги и подняться на ринг.
Овация охватила стадион: нагие единоборцы стояли друг против друга.
Данила Корень при росте 2.12 весил 246 килограммов, имел невероятно широкую грудь, жирную, сгорбленную спину и мощные столбообразные ноги. Отвислый живот его наползал усыпанными гнойничками складками на массивные гениталии с коротким толстым членом и увесисто болтающимися яйцами. Широкая, как котел, голова с пухлым, испещренным шрамами лицом совсем без шеи сидела на необъятных плечах. На темени алела красная метка.
Погребец весил 260 кг и был на 12 сантиметров ниже своего противника. Фигура его напоминала грушу — невероятно широкий таз с нависающими ягодицами был центром этого складчатого, блестящего от пота и гноя тела. Угрюмое одутловатое лицо источало ненависть, синяя метка покрывала неровную голову.
Прозвенел гонг. Единоборцы перекрестились, оттолкнулись от стальной решетки и медленно двинулись навстречу друг другу. Жирные тела их заблестели в свете прожекторов.
Данила Корень уверенно переваливался с ноги на ногу, колыхаясь жировыми складками. Погребец тяжко волочил свое приземистое тело, вцепившись пальцами в шелушащиеся бедра.
— Уебешу! Уебешу! Уебешу! — злобно и хрипло забормотал Погребец, сверкнув полузаплывшими глазами.
— Сходи поссы! Сходи поссы! Сходи поссы! — захрипел Данила Корень и, осклабившись, обнажил гнилые желтые зубы.
Стадион заревел.
Погребец сцепил пальцы рук замком, размахнулся и нанес противнику удар в грудь. Данила Корень крякнул, отшатнулся, отвел правую руку назад и обрушил на бритую голову Погребца.
Зрители повскакали с мест и криком, хлопаньем и топаньем поддерживали своих кумиров.
Первые минуты противники осыпали друг друга увесистыми ударами.
Затем дыхание их сбилось, удары замедлились. Единоборцы стали наносить удары избирательно, целясь в самые болезненные места. Данила Корень бил Погребца в грудь, по волдырям, заставляя их лопаться и брызгать гноем. Погребец сильными ударами растревожил полузажившие плечевые раны противника, гной и сукровица потекли из них. Стоны и крики боли сотрясали жирные тела дерущихся, и многотысячная толпа умножала их собственными воплями.
— Хы, бён мать! Хы, бён мать! Хы, бён мать! — размахивался и сочно бил Погребец.
— И вот, гада! И вот, гада! И вот, гада! — крякал Данила Корень, нанося удары коротко, по-боксерски.
Гной брызгал во все стороны, разлетающиеся капли холодно сверкали в свете прожекторов.
Постепенно удары стали ослабевать, движения противоборствующих замедлились, они вцепились друг в друга и замерли, перейдя в фазу качания маятника.
Публика завопила.
Противники, тяжело дыша, раскачивались и, улучив момент, били друг друга головой. Погребец крутым лбом бил Данилу Корня по гноящимся плечам, Данила размахивался толстой шеей и, как кувалдой, тюкал Погребца по спине, давя круглым лицом карбункулы.
Вскоре в ход пошли колени, раздались звериные крики боли и угрожающие восклицания. Погребец попал пухлым шелудивым коленом в лиловую мошонку противника. Данила Корень заревел и впился ногтями в рану на отвислой ягодице Погребца.
Глухие вопли их слились, стадион неистовствовал. Данила Корень вцепился сопернику в ухо, стал медленно отрывать. Погребец впился зубами ему в плечо, дотянулся рукой до члена, схватил, дернул вниз. Данила нащупал пальцем глаз Погребца.
Два сцепившихся тела зашатались и рухнули на кожаный пол ринга.
Началась уебония.
Копошась на полу, борцы давили друг друга, били головами, грызли зубами и рвали ногтями. По стадиону пошли волны, зрители кинулись к разделительным барьерам, милиция принялась успокаивать их дубинками.
— Данила, бей! Данила, бей! — скандировали одни.
— Погре-бец! Погре-бец! — ревели другие.
Президент встал в своей ложе, поднял над головой сжатые кулаки. Рядом встали и подняли кулаки премьер-министр, мэр Москвы и министр народного спорта.
Пролетели быстрые минуты всеобщего оживления, и — стадион смолк: Погребец сидел на своем сопернике и, тяжело размахиваясь, добивал его локтем.
— Хы, бён мать... хы, бён мать... хы, бён мать...
Данила вяло сопротивлялся, потом замахал руками, словно отгоняя мух, дернулся и затих.
А Погребец все бил и бил по окровавленному лицу поверженного, хрипло выдыхая с каждым ударом:
— Хы, бён мать... хы, бён мать...
Болельщики Погребца начали скандировать его имя.
Погребец бил до последнего, пока поднималась блестящая от крови и гноя рука. Потом он тяжело приподнялся с трупа Данилы Корня, шатаясь, отошел к решетке, оттолкнулся от нее и со всего маха обрушился задом на лицо поверженного.
Хруст костей и вой стадиона слились воедино...
Потом было долгое чествование победителя.
Окровавленного Погребца обтерли, обернули белоснежной тканью с вышитым Георгием Победоносцем, усадили в золотое кресло, преподнесли 16 подарков.
Все завершилось всеобщей молитвой, пением Российского гимна и салютом.
Колбин дремал в темноте, положив голову на руки, когда зазвонил лежащий на полу мобильный.
— Ведут, — сказал голос.
Колбин зажег фонарик, растолкал дремлющих:
— Пора, родные.
Четверо заворочались, сели.
Колбин открыл сумку, раздал им бутылки:
— Ради веса, родные...
Затем подошел к двери, заглянул в замочную скважину. Там по широкому, устланному ковровой дорожкой коридору четверо в синем вели победителя. Погребец с трудом переваливался, белый хитон его уже успел пропитаться кровью и гноем. Впереди шли двое охранников с автоматами, сзади наставник Погребца Сергей Афанасьев и еще два охранника.
Колбин подождал, пока они пройдут мимо двери, затем осторожно отпер ее, распахнул:
— Только поближе, родные.
С бутылками в обеих руках четверо проскользнули в коридор и побежали за процессией. Замыкающие охранники обернулись, подняли автоматы, но бегущие метнули бутылки — раз и еще раз, — восемь взрывов слились в один, разрывая тела. Лисович и Поспелов погибли сразу, Самченко и Назирову взрывной волной отбросило метров на шесть по коридору. Колбин выскочил в задымленный коридор с пустой сумкой и электроножом, подбежал к груде изуродованных тел.
Погребец был еще жив. Ему оторвало обе ноги, разворотило живот. Скуля и тряся синей головой, он оперся ручищами об пол и пополз. Колбин включил электронож, двумя плавными движениями вырезал у Погребца загривок, кинул в сумку и побежал к двери. Погребец полз, волоча свои кишки.
Колбин быстро запер за собой дверь, открыл другую и вышел в узкий коридор, по которому они пришли в темную комнату. Пробежав по его лабиринту, он вышел из здания стадиона.
Уже совсем стемнело. Многотысячная победоносно ревущая толпа выползала из стадиона. Колбин смешался с ней, дошел до моста, с трудом выбрался из месива поющих и кричащих людей, нашел свою машину, открыл, засунул сумку с загривком под сиденье.
Сел, достал платок и вытер горячее потное лицо. Уши заложило от взрыва. Руки Колбина тряслись, как у старика. Он с трудом попал ключом в замок, завел машину и поехал медленно, словно впервые сел за руль. Выехав на набережную, достал мобильный, набрал номер и произнес:
— У меня.
— Рублевка, поворот на Николину, — ответил голос.
Подъехав через полчаса к условленному месту, Колбин увидел стоящую серую «Волгу». Вылез, огляделся. Вокруг никого не было — шелестел темный лес, мигал желтым светофор, да изредка проезжали машины.
Колбин достал сумку, пошел к «Волге». В ней сидели тот самый юноша с палкой и его водитель Саша. Но теперь на юноше вместо обносков был оранжевый китель и такого же цвета замшевые брюки. Убогую палку сменила черная полированная трость с костяной рукояткой в форме орлиной головы.
Сидящий сзади юноша кивнул Колбину на место рядом с ним. Колбин сел. Юноша коснулся тростью крутого плеча Саши, «Волга» тронулась.
Колбин передал юноше сумку. Тот открыл, посмотрел внимательно, положил под ноги.
— Те там остались?
Колбин кивнул, устало махнул рукой, хотел сказать что-то, но вдруг разрыдался.
— Что ты, легкий? — прищурился на него юноша.
— Я это...отец...
— Устал? — Юноша брезгливо посмотрел на его трясущиеся руки.
— Отец... отец... я не знаю... — всхлипывал Колбин.
— Чего ты не знаешь?
— Мне... о-ч-чень плохо, отец... очень, очень...
— Ты скажи, остальные все обиделись?
— Все, отец... все...
— Ну и хорошо. — Юноша достал платок. — Вытри влагу легкую. Учись плакать каменными слезами.
Колбин взял платок, приложил к носу, вдохнул. Едва он стал сморкаться, юноша стремительно вытянул из трости узкое лезвие и умело воткнул Колбину в шею под левую скулу. Конец клинка вышел через правое ухо с приросшей мочкой. Колбин дернулся всем телом, зашевелил ногами и, вцепившись руками в переднее сиденье, захотел приподняться.
— Не волнуйся... — Юноша взял его за плечо, удерживая.
Смертельная дрожь овладела телом Колбина, пальцы побелели, сжимая обивку кресла. Мутная сопля дрожала у него под носом, выпученные глаза смотрели вперед, словно что-то неописуемо-ужасное появилось на ночной дороге.
Колбин умирал долго, хрипя и ворочаясь.
Шофер вскоре свернул с шоссе и поехал по неосвещенной дороге через лес.
— Сколько воли к жизни. И все впустую. — Поглядывая на агонизирующего Колбина, юноша достал сигареты, закурил.
— Сразу в лес его? — спросил, не оборачиваясь, шофер.
— Ни в коем случае. Витя все сделает. — Юноша с трудом вытянул из головы Колбина лезвие, вытер носовым платком убитого, вставил в трость.
«Волга» несколько раз сворачивала и, проехав через небольшой дачный поселок, остановилась возле глухого каменного забора. За забором возвышался угрюмый особняк, напоминающий крепость. В узких окнах горел свет.
Юноша достал мобильный, набрал номер:
— Витя, открой.
Стальные ворота плавно открылись. «Волга» въехала в небольшой внутренний двор. Здесь все было залито бетоном за исключением круглой клумбы с фигурой оленя посередине. Вделанные в бетон светильники мягко подсвечивали двор и дом. Еще две машины стояли неподалеку — темно-синяя «ауди» и черный джип «suburban».
Из дома вышли трое.
— Петруччо! А мы, бля, последние известия слушаем! — оживленно заговорил полноватый в цветастой рубашке, подходя к машине.
— Что, уже объявили? — Юноша выбрался из машины, оперся на трость, наклонился и вытянул сумку с загривком.
— Десять трупов, ёптеть! — засмеялся полный.
— Одиннадцать. — Юноша указал тростью на Колбина, привалившегося к стеклу кабины.
Трое внимательно посмотрели.
— Распорядись. — Юноша захромал к крыльцу.
Шофер двинулся за ним.
Полный быстро сказал что-то двоим, они полезли в «Волгу».
Юноша вошел в дом. После небольшой прихожей сразу начинался просторный зал с баром и мягкой мебелью. Здесь же стояла дорогая стереосистема с колонками в виде больших белых раковин и большой телевизор, по которому передавали экстренные новости о нападении на Погребца. На стойке бара сидел щуплый лысоватый кавказец в черных кожаных брюках и кожаной жилетке. В кресле развалился некто длинноногий в джинсах, кроссовках и черной майке, с помповым ружьем на коленях.
Юноша остановился посреди зала с сумкой в руке, посмотрел на кавказца. Кавказец улыбнулся ему.
Вошел полный Виктор.
— Вить, я при чужих не буду говорить, — нахмурился юноша.
— Алик, это Гасан, дружбан мой.
— Мы так не договаривались.
— Алик, все в норме, не заводись.
— Я при чужих говорить не буду! — зло повторил юноша.
— Да нэ надо ничего гаварить, Алик. — Кавказец спрыгнул со стойки, взял лежащий рядом кейс, открыл.
В кейсе лежали пачки евро.
— Fuck! — Юноша негодующе посмотрел на кейс и на Виктора.
— Алик! — пошел к нему, разведя тяжелые руки, Виктор. — Алик! В чем проблема?
— В том, что ты не держишь слово! — бледнея от злобы, проговорил юноша и устало опустился в кресло.
Водитель «Волги» встал за его спиной.
Виктор переглянулся с кавказцем, шагнул к юноше, но вдруг круто развернулся к сидящему с ружьем:
— Слушай, Гасан, я же, блядь, сказал, что не люблю, когда у меня на диване с волынами сидят!
— Ну, у тебя тоже ха-лодное аружие на столе! — Гасан кивнул на воткнутый в дыню нож с рукоятью из копыта косули. — Миша, пайды падыши воздухом.
Длинноногий, усмехнувшись, вышел.
— И еще улыбу давит, — проводил его мрачным взглядом Виктор.
— Шьто ты прямо как нэрусский! — шлепнул себя по костлявым коленям Гасан.
— Алик, проблемы никакой нет. — Виктор присел на подлокотник кресла. — Все остается, как перетёрли.
— Идиоты... — Юноша резко встал, пересек зал и захромал наверх по лестнице.
Виктор усмехнулся, покачал головой:
— Ой, бля... с интеллигенцией всегда — туши свет...
Гасан закурил и снова вспрыгнул на стойку.
— Что же, бля, мы все такие, а?... — Виктор затопал по лестнице вслед за Аликом.
Юноша стоял в каминной на втором этаже и смотрел в темное окно. Когда Виктор приблизился, он резко повернулся:
— Объясни мне, объясни мне, кто это такой? Какого фака он здесь? По-че-му он здесь?! Когда здесь должны быть два, два человека — ты и я!
— Алик, это Гасан Слепой.
— Какой Слепой? Какой Слепой?! Как мы договаривались, Витя?
— Алик, послушай. — Виктор взял худые кисти рук юноши в свои толстые, как сардельки, пальцы с обгрызенными ногтями. — Ты просил полтинник? Там в кейсе лежит полтинник. Все. Это он заказывал. Не я. Бери бабки, дуй на пальцы.
Юноша угрюмо смотрел на него.
— Пошли, покажу что! — Виктор подмигнул ему, взял за руку, потянул.
Юноша нехотя похромал за ним. Они вошли в большую, обтянутую розовым бархатом спальню. Рядом с широкой кроватью на полу лежала бронзовая фигура обнаженной женщины в человеческий рост. Женщина спала на спине.
— Узнаешь? — хмыкнул Виктор.
Алик угрюмо смотрел на фигуру.
— Не узнаешь? Это ж Ритка! А? Я еще тогда попросил слепок сделать. А теперь где она, а? — Он весело почесался. — Во, бля, законы химии!
— Это не химии законы. Это — ваши...
— Тяжелая, сука! — Виктор, кряхтя, поднял фигуру и кинул на кровать. — А? Алик? Спать, на хуй, теперь только с ней буду!
Юноша вздохнул.
— Слава Камню, что я не из вашего теста.
— Да, ладно... не выёбывайся... — Виктор облапил его, взялся рукой за пах. — Ты теперь в Книге рекордов Гиннесса, ебёна мать!
Алик отстранился и захромал вниз.
— Ну, чего, я нэ понял, дэлаем дэло или не дэлаем? — слез со стойки Гасан.
Алик протянул ему сумку.
— Нэ... ну ты выложи, пакажи нормально, — прищурился Гасан.
Виктор поставил на стойку никелированный поднос, юноша вывалил на него загривок. Он был похож на ломоть арбуза с желтовато-розовой коркой. Свежая кровь блестела на срезе. Толстый слой подкожного жира белел по краю. На коже лиловел карбункул.
Гасан брезгливо посмотрел, кивнул на кейс с деньгами:
— Считайте.
Виктор взял одну пачку, разорвал банковскую ленту, стал считать:
— Чего, крупнее купюр не нашлось?
— Какая разница...
— Пальцы, бля, вывихнешь, — такая разница...
Виктор вывалил пачки в хрустальную вазу. Гасан свалил загривок с подноса в целлофановый пакет, убрал в кейс, протянул Виктору маленькую смуглую руку:
— Хоп?
— Мы в хороших, Гасан. — Виктор шлепнул пятерней по его руке.
Гасан вышел.
Алик посмотрел на вазу с деньгами, потер висок:
— Саш... я сегодня здесь останусь.
— А завтра как мне? — подошел водитель «Волги».
— К десяти сюда подъедешь.
— О’кей.
Водитель вразвалку вышел.
— Давай ебанем, Алька. — Виктор открыл холодильник, загремел бутылками.
— Голова болит... — выдохнул юноша. — Да, чуть не забыл, там его «мерин» на повороте остался.
— Пригоним.
— Голова... раскалывается.
— Еще бы, бля...
— Я сейчас... — Алик захромал к выходу, спустился по крыльцу. — Саша!
Водитель сидел в кабине «Волги». Джип Гасана с трудом разворачивался в тесном дворе. Саша вылез. Юноша подошел к нему и дважды поцеловал в губы. Саша обнял его хилое тело мускулистыми руками, прижал к себе.
Джип выехал в ворота, поехал через поселок.
— Да, — цвиркнул зубами Гасан и покачал головой. — Сколько в Масквэ пэдэрастов!
— Много, — пробормотал долговязый водитель.
— Много, — серьезно смотрел на освещенную дорогу Гасан. — И главное — их все болше и болше.
Водитель кивнул.
Гасан достал мобильный, набрал номер:
— Сэрежа, дэло здэлано.
— Подъезжай, — ответил голос.
Через некоторое время джип свернул с кольцевой автодороги, остановился возле перелеска и помигал фарами. Из-за деревьев выполз маленький каплевидный «лексус», подъехал к джипу.
Гасан с кейсом вылез из машины, водитель встал неподалеку с помповым ружьем у бедра.
— Садись к нам, Гасан, — предложили сидящие в «лексус».
— Давай на воздухе. — Гасан положил кейс на капот джипа.
Из «лексуса» вылезли трое. Двое остались стоять, третий, — совсем маленького роста, плотно сбитый, в кожаной куртке, подошел, протянул руку.
— Ну чего, дома?
Гасан молча открыл кейс.
Коротышка заглянул:
— Ни хера не видно... Седой, посвети!
У «лексуса» включили фары.
— Чего там сматрэть... — кинул сигарету Гасан. — Ты радыо слушал?
— Было дело. — Коротышка зашуршал целлофаном, развернул. — Там все уже на рогах стоят. Залупович поклялся за неделю найти.
— Опасно, — цвиркнул зубами Гасан.
— Безопасно только в гробу.
— Точно, братан. В гробу карманов нэт.
Коротышка вынул пакет из кейса.
— Сева, давай бабки.
Подошел толстошеий Сева со спортивной сумкой на плече, стал вынимать пачки евро и класть в кейс Гасана.
Гасан взял одну, распечатал, достал из кармана индикатор, посветил синим.
— Сто штук, как у дяди Вани, — заверил коротышка.
Гасан долго возился с деньгами. Коротышка сунул в рот жвачку и быстро-быстро стал жевать.
Наконец Гасан закрыл кейс, протянул руку.
— Мы в хароших, Сэрежа.
— В хороших, Гасан, — пожал руку коротышка.
Сели по машинам, вырулили на кольцевую.
К полночи «лексус» въехал на платную стоянку у гостиницы «Метрополь».
Трое вошли в холл, поднялись на второй этаж. Коротышка постучал в 216-й номер.
— Открыто! — крикнул женский голос за дверью.
Коротышка вошел, двое остались в холле.
В двухместном номере на кровати спал молодой человек в лилово-желтом китайском халате. За заставленным закуской и выпивкой круглым столом сидели в мягких креслах две пьяные полуголые проститутки. По телевизору шло MTV.
— Ой, лапуля какой! — засмеялась коротышке пухлощекая блондинка.
— Выпей с нами, — предложила плоскогрудая красивая брюнетка.
Коротышка подошел к кровати, дернул молодого человека за голую ногу. Тот открыл глаз.
— Давай быстро, времени нет. — Коротышка выплюнул жвачку на пол.
Молодой человек сел на кровати, сощурился на вошедшего, потом на проституток.
— Идите... в ванну... — сипло пробормотал он. — Или... нет. Совсем. Быстро!
Проститутки молча взяли одежду и вышли из номера. В коридоре послышался их пьяный смех и разговор с охраной коротышки.
— Что, уже? — потер лицо молодой человек.
Коротышка вынул из сумки пакет с загривком, положил на кровать. Молодой человек заглянул в пакет и долго осоловело смотрел. Потом встал и резко приподнял матрас кровати. Пакет свалился на пол. Под матрасом лежала пачка рублей, пачка евро, паспорт и почтовый конверт.
— В конверте, — сказал молодой человек.
Коротышка взял конверт, вынул из него пластиковую карту VISA, угрюмо глянул на молодого человека и вышел.
Молодой человек опустил матрац, прошлепал босиком к двери, запер ее, выключил телевизор и бросился на кровать.
В шесть утра его разбудили.
Выпив воды с лимонным соком, он принял душ, побрился, облачился в белую тройку с белой бабочкой, собрал саквояж белой кожи и через десять минут уже сидел в такси, едущим в Шереметьево.
На аэродроме его ждал небольшой реактивный самолет с большой золотой надписью «Leonidov».
Молодой человек взошел по трапу, кивнул стюардессе и, оказавшись в уютном салоне, кинул саквояж на кресло.
— Соня, чаю с лимоном!
Стюардесса Соня закрыла дверь, принесла чай.
— Да, — вспомнил он и открыл саквояж. — Это в холодильник. Только не в морозилку.
— Хорошо. — Не переставая улыбаться, она взяла пакет с загривком.
Завыли двигатели, самолет вырулил на взлетную полосу.
За первую половину полета молодой человек прочел брошюру «Квантовый процессор», съел салат «Цезарь», картофельную запеканку, фруктовый десерт, мороженое с миндалем, выпил 2 чашки чая с лимоном, три рюмки водки, стакан яблочного сока.
Через четыре часа самолет сел в Екатеринбурге, заправился и снова взлетел.
В полночь он приземлился на Окинаве.
К трапу подъехала белая машина с чернокожим водителем. Молодой человек шагнул на трап, вдохнул влажный и тяжелый ночной воздух и громко произнес:
— Комбанва!*
Спустился, сел на заднее сиденье машины, бросил саквояж рядом.
Через полчаса езды вдоль побережья они подъехали к большим белым воротам. Ворота открылись.
Поехали по отличной дороге через ночной тропический лес. Не слишком скоро он раздвинулся, оборвался; в темноте плавно расстелилось огромное поле для гольфа, сверкнул подсвеченный бассейн, и в окружении кустов, подстриженных в форме шаров и конусов, выплыла белая вилла, изумительно красиво подсвеченная голубым. Машина подъехала к заднему входу, и сразу же из двери выбежал полный повар Ваня в белоснежном халате, переднике и колпаке.
— Володь, ну чего ж так долго?
Молодой человек вылез из машины.
— Все по расписанию.
— Уже начинается! Давай, давай... — протянул большие руки повар.
Володя раскрыл саквояж.
Повар выхватил из него пакет с загривком и побежал на кухню. Она была большой. Здесь работали еще три повара в колпаках: Сеня помешивал суп на плите, Толя, присев у открытой печи, поливал соком жаркое, кореец Юра крутил мороженое.
— Володьку только за смертью посылать... — пробормотал Ваня, вынимая загривок из пакета и шмякая его на деревянную доску.
— Опять, наверно, через Китай летели. — Юра лизнул ложку.
— Сень, а где тонкий? — поискал глазами Ваня.
— На моем, — ответил Толя, не оборачиваясь. Ваня взял с его стола длинный тонкий нож для нарезания ростбифа.
— Засвети кусман. — Сеня снял кастрюлю с плиты, стал переливать в фарфоровую супницу.
— Voilà! — показал ему загривок Ваня и стал ловко нарезать его тончайшими пластами и раскладывать на большом блюде.
— Ты отжимать не будешь? — Толя вынул из печи шипящий кусок мяса.
— С кровью, чудак... — резал Ваня.
— Карпаччо обычно без крови.
— Так то — обычно, Толик...
— Ну, чего, несем?
— Не гони лошадей...
— Босс слюной исходит.
— И последний штрих, как говорил Пикассо. — Ваня настрогал пармезан над блюдом с нарезанным мясом, крутанул мельницу с черным перцем, кинул веточку мяты. — Вперед, кони Исламбека!
Повара понесли свои произведения.
Впереди шел Ваня с карпаччо, затем Сеня с супом, потом Толя с жарким и Юра с мороженым. Через холл они вышли к белым дверям гостиной. Возле двери стоял чернокожий церемониймейстер в изумрудно-зеленом обтяжном камзоле, белых перчатках, с серебряным жезлом в руке.
Повара встали в ряд и остановились.
Церемониймейстер распахнул двери, шагнул в большой белый зал, освещенный десятками свечей, и на чистейшем русском объявил:
— Трапеза для господина нашего!
Повара шагнули следом.
В зале не было никакой мебели. Большое окно смотрело на ночной океан. Посередине главной стены в овальном углублении возвышалась золотая фигура полноватого человека в очках и в европейском костюме. Подножие фигуры украшали живые цветы. Прямо возле золотых ботинок два черных дракона оплетали белый нефритовый шар.
На полу в центре зала ловило отражения свечей широкое и толстое бронзовое блюдо. В зале пахло благовониями.
Повара медленно поклонились изваянию, подошли к блюду, встали вкруг него, опустились на колени и осторожно поставили свои произведения на блюдо. Помолчав, они встали с колен.
— Карпаччо из загривка Погребца, — произнес Ваня.
— Суп панадель из половых органов Алексея Морозова, — произнес Сеня.
— Окорок Виталия Баращенко под грибным соусом, — произнес Толя.
— Мороженое из спермы Ильи Радушкевича, — произнес Юра.
Постояв немного, они наклонились, ловко вывалили еду на бронзовое блюдо и с пустой посудой в руках вышли из зала.
Двери за ними бесшумно затворились.
Зазвучала органная музыка.
Из потолка выдвинулся белый раструб, опустился и завис над блюдом. Из сотен микроскопических отверстий в блюде вырвались голубоватые языки газового пламени. Еда стала гореть. Дым бесшумно засасывался в раструб.
Через час еда на блюде превратилась в пепел.
Пламя погасло. Музыка стихла. Раструб втянулся в потолок.
В зал вошел церемониймейстер. Он был без жезла и в обычном белом африканском халате. В руке он держал медный совок. Опустившись на корточки перед блюдом, он сгреб пепел совком, подошел к золотой фигуре, поклонился, осторожно снял золотую голову. Внутри фигура была полой и наполовину полной пепла. Церемониймейстер всыпал пепел в шейное отверстие, водрузил голову на прежнее место, поклонился и вышел.
* добрый вечер (яп.)