Владимир Сорокин: «Во время войн литература держит паузу»

4 октября в Колумбийском Университете Нью-Йорка состоялась публичная встреча Владимира Сорокина и его переводчика Макса Лоутона (Max Lawton) со студентами и почитателями творчества писателя. Тема встречи анонсировалась как «Переведенное и непереводимое» – что связано с изданными в 2022 году переводами книг «Теллурия» и «Сердца четырех» – однако, публику больше интересовало не непереводимое, а актуальное, поэтому почти все разговоры были о происходящем в России, а также о том, почему это так похоже на самые мрачные книги мэтра.

Макс Лоутон – тоже писатель; помимо работы с текстами Джонатана Литтелла и создания собственной прозы, он перевел чуть ли ни весь сорокинский каталог и во многих интервью прямо говорит, что Сорокин – это его «священный Грааль», которым он одержим со студенческих лет: изначально он читал его на французском и в чужих английских переводах, но потом решил сам взяться за дело. Именно Лоутон перевел нашумевшее эссе Сорокина в газете Guardian, написанное в самом начале войны – где он утверждает, что цель Путина – не Украина, а вся западная цивилизация, вспоминает Толкиена и историю с кольцом всевластия, и приходит к выводу, что власть в России – незыблемая и неизменная пирамида, которую выстроил еще Иван Грозный.

Модерировал беседу Марк Липовецкий, профессор славянских языков в Колумбийском университете – однако, публика сразу же начала задавать вопросы. Сорокин честно отвечал на все – предельно вежливо и внимательно, отметив парадоксальность факта, что именно сейчас он вынужден отвечать за некоторые тексты, написанные еще в советские времена.

Макс Лоутон сравнил Сорокина с Марселем Дюшаном – если раньше писатель, следуя концептуалистам, к которым он фактически и относился, основывал свои практики на реально существующих текстах соцреализма, то позже он стал работать с «несуществующими русскими писателями 19 века», используя в своей личной онтологической галерее «несуществующие объекты». Но раз уж разговор зашел о постмодерне, прозвучал неминуемый вопрос о том, что Сорокин – «отец-основатель постмодернизма в России», а нынешняя власть в РФ – это «постмодернистский фашизм».

Сорокин не подтвердил постмодернистскую природу российского фашизма, но повторил свой тезис о том, что в России происходит своего рода «движение назад», к средневековым практикам: «Смесь советского и средневекового стала знаком путинской эпохи. Он построил как бы такую машину времени, которая поехала назад, но сломалась и застряла между временами. Было, например, такое, что на Красной Площади, например, в 21-м веке принимали в пионеры, прямо около Мавзолея с Лениным, и вот после Мавзолея этих пионеров благословлял батюшка».

Повторил он и тезис про пирамиду: «Пирамида власти не менялась в России с 16-го века – на ее верху всегда стоял один человек, и от его психосоматики зависело все государство. По результатам – как всего, что происходило в эти 20 лет, так и того, что происходит в последние 8 месяцев (войны), можно судить о динамике деградации этой психосоматики».

Неминуемые вопросы, которые, наверное, задают Сорокину все – о том, что и «Теллурия», и «День опричника» при своей дистопичности словно бы описывают нынешнее положение дел: россияне будто попали в книгу.

Сорокин в ответ рассказывает историю про собаку, которая подтолкнула его к написанию «Дня опричника».

«У меня была собака, левретка. Это такое очень изящное животное. Мы жили за городом во Внуково, и я однажды купил ему огромную кровавую кость – с ошметками мяса, конечно... Я решил подшутить над ним, чтобы посмотреть, что он будет делать. Это был солнечный, морозный, яркий день. Я кинул ему на снег эту кровавую кость. Я хотел узнать: что собака будет делать? Это была такая шутка. А он вдруг совершил вокруг этой кости странный танец – одновременно изящный и угрожающий. В этом было что-то средневековое. На следующий же день я начал писать “День Опричника”... Видимо, во мне что-то накопилось, и кость как бы прорвала эти накопления. Есть вещи, которые писатель может почувствовать, но не может объяснить».

После этого Сорокин подумал и вдруг добавил: «Критики как раз мало что могут объяснить». Больше он про критиков ничего не говорил.

Из зала, тем не менее, прозвучал вопрос, ссылающийся на российских критиков, не очень тепло принявших последнюю книгу Сорокина – сборник рассказов о женщинах, De Feminis. Связано это было не в последнюю очередь с его нашумевшим и приведшим чуть ли ни к обвинениям в мизогинии высказыванием о том, что женщина не сможет написать метафизический роман («Женщина, которая пишет метафизические тексты, должна проститься с собственной женственностью» – писатель сказал это на лекции в писательской магистратуре ВШЭ, где в том числе присутствовали пишущие женщины). Сорокина спросили, может ли он в связи с тем, что посвятил женщинам целую книжку, назвать женщин-художниц и писательниц, которые его вдохновили.

Писатель уточнил, что книга эта – в первую очередь, о насилии: «О том, как женская природа отвечает на различные формы насилия – государственное и семейное». Имен он так и не назвал.

Говоря о том, почему он пишет так, как пишет, писатель отметил, что «современный мир и в том числе Россию невозможно сейчас описать линеарной прозой. Я стараюсь выбирать разные ракурсы, в том числе из прошлого и будущего, чтобы построить новую оптику для разглядывания объекта – и соответственно получаются разные книги, но их объединяет одно – попытка разглядеть наш дробящийся и распадающийся мир». Тем не менее, главный секрет Сорокинской прозы – в том числе любовь к описываемому.

«Писатель, если он описывает что-то – он должен полюбить это на время романа. Если изначально это ненавидеть, получится довольно плоская картина. Поэтому надо уметь отождествляться с персонажами, с героями. Это довольно трудноописуемый процесс. Это знают все писатели: надо отдаться теме, которую ты описываешь».

«Что же будет?», – спрашивают читатели, очевидно, надеясь, что успешно предсказав самое ужасное, писатель сможет предсказать и некий «хэппи-энд».

«Если говорить о войне этой – я думаю, что она закончится, безусловно, – ответил Сорокин. – И закончится она хорошо для Украины и плохо для России». По его мнению, ситуация и для российской культуры будет плачевной: «Расцвет украинской культуры неминуем, а российская культура так же неминуемо скатится в депрессию».

Из зала также прозвучал вопрос от писателя и журналиста Александра Гениса – ссылаясь на давнее интервью с Сорокиным, он напомнил ему его же слова: «Проблема в том, что однажды вы, Владимир, мне сказали, что ваши книги пользуются популярностью в тех странах, где есть тоталитарный опыт: Япония, Австрия, Германия, даже Мексика. В Америке вроде бы – до Трампа, во всяком случае – не было тоталитарного опыта. Как вы считаете, каково восприятие вашей музы в Америке, стране которая абсолютно отличается от того, что вы перечислили?»

Сорокин ответил уклончиво, но адресно: «Наш разговор, Саша, был довольно давно все-таки – мир изменился за эти десятилетия. И, собственно, у меня появились другие книги, другие стилевые и сюжетные практики. Ну вот “Теллурия” была написана десять лет назад – и я бы сказал, что это не о России вообще, это скорей о Европе. Это скорей о нашем современном мире. Поэтому в отличие от вещей, которые как бы под знаком соц-арта, это уже не привязано к советскому контексту. Поэтому не только государства с тоталитарным прошлым это понимают – сейчас, во всяком случае, как мне кажется».

Макс Лоутон перевел «советскому контексту» как «русскому контексту» и тут же добавил – уже от себя – что тоталитаризм в книгах Сорокина апеллирует не только к узнаванию читателем тоталитарного контекста, но применим к любым эстетическим ракурсам

Прозвучал закономерный вопрос и про слово «Гойда» – напомним, актер Иван Охлобыстин использовал этот клич во время своего ставшего мемом выступления на Красной Площади: многие идентифицировали это как цитату из «Дня Опричника», позаимствованную путинским режимом. На деле, безусловно, это придумал не Сорокин, и даже не Эйзенштейн, которого тоже вспомнила публика (фильм «Иван Грозный») – данный боевой клич реально существовал у опричников, о чем писатель и сказал: «Если в России все разворачивается в стиле нового средневековья, то естественно, что они вспомнили это слово... Это боевой клич опричников, он был раньше описан. Сейчас время кричать «Гойда!» на Красной Площади, это в общем такой знак, потому что силы уже нет у этих опричников... Это уже чистый симулякр».

«Симулякр Гойды?», – спросили из зала.

«Симулякр силы», – вздохнул писатель.

Отвечая на вопросы про массовую эмиграцию россиян, Сорокин отметил, что новым центром культурной жизни для русскоязычных эмигрантов вполне может стать Берлин, где писатель сейчас и проживает: «Если вы помните одно из последствий, сопровождающих Средневековье – это великое переселение народов. И это новое переселение – пусть не великое – вызвало сильную волну, сильное центробежное движение из России, но где именно будут новые центры культуры – никто не знает. Могу предположить, что Берлин будет одним из этих центров».

Однако, как он считает, сейчас не до культуры и тем более не до литературы: «Во время войн литература держит паузу. Это не время писателей – время журналистов, публицистов, репортеров, политобозревателей. Это время жесткой публицистики. Романы о войне обычно писались уже после войны – вспомните “Войну и мир” или “Нагие и мертвые” (Нормана Мейлера). Поэтому это нормально, что журналистика сейчас собирает большую аудиторию, чем я – это естественно в такое время. Пройдет время и люди опять потянутся к прозе – и писать ее, и читать. Потому что захочется описать пережитое и прочитать это. Сейчас не время литературы».

По мнению Сорокина, в ближайшие годы «меняться будет не только Россия, но и Европа тоже».

«Мы живем в трагическое, но очень интересное время», ­– резюмировал он. Отвечая на вопрос, может ли он представить себе, как возвращается в Россию и живет в ней, он ответил буквально такой фразой – металингвистической, непереводимой и всем безоговорочно понятной:

«It’s a metaphysical question. Я вернусь, когда рухнет путинский режим. Very easy answer».

Автор статьи: Татьяна Замировская