19 тезисов Сорокина

В интеллектуальном клубе писательницы и Нобелевской лауреатки Светланы Алексиевич в понедельник прошла встреча с рок-звездой концептуализма и соцарта в русской литературе — Владимиром Сорокиным. Мы зафиксировали встречу в 19 тезисах.

Главный упрек критиков: «Ты пишешь очень жесткие вещи». Но мне хочется спросить: «А в каком мире мы живем?»

Есть писатели, которые воспринимают литературу как уютное кресло, куда можно сесть, расслабиться и забыться. Для меня литература — это душ Шарко, который будит человека от снов.

Если писателю есть что-то добавить к его литературе, значит, он что-то не дописывает. Я стараюсь дописывать.

Для меня литература вообще — это выбор языка и интонации. Представьте, что «Лолита» была бы написана языком Фолкнера, а «Москва — Петушки» — кондовой советской прозой. Язык очень важен.

Я хочу каждую книгу написать в ее стиле. Для этого надо стать новым писателем. Убить старого, смыть кровь с рук, сесть за стол и начать все с нового листа.

Любые попытки объяснить сжатый литературный процесс при помощи измов — это утехи критиков. Назовите меня постмодернистом. Я не против.

У послевоенных немцев большой страх перед собственной культурой, который компенсируется огромным интересом к чужим культурам.

Есть абсолютно загадочные вещи. Самая популярная моя книга в Германии — «Метель». Я не могу это объяснить. Ее тираж больше русского.

Все великие писатели — метафизики. Достоевский, Толстой, Джойс, Кафка, Мамлеев… Они выразили не только человека, но и пространство бытия, в котором он оказался после рождения.

Аналитика — не мое начало. У меня есть некая антенна, которая что-то улавливает, во многом — неосознанно. Как сказал поэт андеграунда Ян Сотуновский, «осознанные предчувствия не действительны». Я согласен с ним. Что-то получается, когда ты даешь свободу этой антенне, и она сама правильно настраивается, без нажима и спешки. Если она не работает, то лучше помолчать.

Такое чувство, что мы на одном огромном ржавом «Титанике», у которого под килем уже очень много дыр. Тем не менее он куда-то плывет. В салоне играет музыка, танцуют пары. Но уже заметно, что палуба дала крен. Мебель едет потихоньку, и уже колеблется поверхность «Дайкири». Я говорю о России, собственно. Мы живем в драматическое время распада огромной империи.

Я всегда любил женщин и очень уважал. И я очень благодарен им, потому что все судьбоносные вещи, например детские травмы, случались через женщин. Как написал один поэт, «то, что женщин гнуло, мужиков ломало». Мужики спивались и распадались. Не знаю, оммаж ли это феминизму, но я не против. Слава богу, что в Минске так много красивых женщин.

Если говорить о Минске, мне понравилась овсянки, драники, творог с медом, блины. У вас очень необычное место. Я кое-что почувствовал сегодня. Я увидел утром лица людей и вспомнил это настороженное выражение озабоченности, которое было у нас в 90-х.

Я не откажусь от Нобелевской премии.

Книга — это очень сильный наркотик. Лучше читать книги, чем пить или колоться.

Книга — это вещь. Как пиджак или любимая трость. У нее есть запах, вес, шелест ее страниц. На книгу можно поставить горячий чайник, можно положить ее под подушку, облить слезами или вином. Можно забыть ее в поезде.

Великий переводчик переводит не слова, а контекст.

Что заставит говорить сердце? Две вещи: любовь и творчество.

Смерть для меня — это некая абстракция. В ней нет ничего страшного. Нужно всегда быть к ней готовым.