Тот, кто вызывает беспокойство

Разговор с Владимиром Сорокином, вероятно самым влиятельным из современных русских писателей, напоминает о концептуализме, который определяет его работы.

В Стэнфорд приезжал Владимир Сорокин. Накануне нашего интервью, 19 октября Владимир Сорокин, следуя университетской традиции, читал отрывки из своей повести «День опричника» и отвечал на вопросы аудитории, верящей в возможность приблизиться к российскому писателю, который вызывает самое большое беспокойство (в каком-бы контексте вы ни употребили это слово). Я тоже поверила в эту возможность и поинтересовалась, как Сорокин работает над своими текстами, использовав не слишком свежую метафору: «Когда на скелете идеи надо нарастить мясо текста, как Вы это делаете?». «У меня была собачка, левретка, — ответил Сорокин. И однажды я купил ей в подарок здоровенную кость с мясом. Вышел на крыльцо дома. Вокруг было красиво. Снег везде. Я бросил кость собачке, и она совершила вокруг нее странное движение, вызвавшее у меня ассоциацию с каким-то ритуальным танцем. В этот день я начал писать «День опричника».

С воспоминания об этом его ответе и началось интервью. «Я не понимаю, зачем я ее купил, собственно. Но я люблю посещать рынки. И увидел… Это огромный мосол был — берцовая кость быка. И я решил пошутить так над собственной собакой. А окончилось это все книгой».

Как выяснилось позже в процессе моего чтения тех интервью, которые Владимир Сорокин давал, начиная с 1987 года, это была только часть истории. Ее полную версию он рассказал в 2007 году в интервью теперь уже покойному Илье Кормильцеву — российскому поэту, переводчику, автору текстов популярнейшей рок-группы времен перестройки «Наутилус Помпилиус»: «Как-то зимой, в холод, я вышел голым из дома — я каждое утро зимой голым хожу по снегу, — было градусов тридцать, а путь у меня был такой: дойти до ворот и выключить фонарь. Я дошел туда, а было такое тихое солнечное утро. Я выключил фонарь, иду и думаю: „А ведь так можно и замерзнуть легко…“ — и такое чувство возникло, что в русской жизни всегда есть скрытая смерть, белая смерть… И еще в тот же день случилось: у меня был маленький пес, левретка, я кинул ему очень большую кость, и он стал ее агрессивно грызть. И все как-то сложилось в голове — я сел и начал писать роман».

В итоге появилась все-таки повесть. Так определил жанр «Дня опричника» сам автор в одном из своих интервью после выхода книги в России в 2006 году. В 2011 «День опричника» был напечатан в США одновременно с другой книгой Владимира Сорокина — трилогией «Лед». Читая в «Нью-Йорк Таймс» текст Эллен Барри (Ellen Barry), вводящий книги в круг интеллектуальной жизни США, я обратила внимание на два высказывания. Одно из них — выражение надежды автора статьи на то, что перевод на английский «Дня опричника» откроет американскому читателю Сорокина, которому 55 лет, и который уже популярен в Германии и Японии. Второе — процитированные слова редактора NYRB Classics, издательства, напечатавшего трилогию «Лед»: «Когда-то была совсем простая история с русской литературой: мы думали что хорошие писатели — это те, которые противостоят режиму. Когда же Россия перестала быть соперником или врагом, ясности, что нам должно быть интересно, стало меньше». Вопрос о том, стало ли ясности больше, учитывая, что «День опричника» — это жеская критика современного политического климата в России, конечно, не может быть адресован писателю. Но спросить, как Владимир Сорокин относится к тому, что для его «открытия» американскому читателю была выбрана повесть «День опричника» — произведение, подпитывающее отрицательный образ России, который существует в США, кажется уместным. «А я думаю, что за этот имидж надо благодарить товарища Путина и его команду. Я помню прекрасно 90-е годы: свои первые поездки на Запад и то, какой был интерес к России, и как ждали, что она повернется к цивилизованному западному миру. От нее многого ждали. Особенно в Европе. Я в Америке тогда не был. [В 2002 году Питтсбургский университет пригласил Владимира Сорокина на конференцию „Литература и кино“, на которой должен был быть представлен его фильм. Но писателю было отказано в визе США. Об этом случае Сорокин вспоминал в нескольких своих интервью, саркастически сравнивая бюрократическую машину США с аналогичной, но в только уже распавшемся СССР.] Сейчас Путин вернул официальную идеологию в Россию. Такие махровые советские жупелы: Запад — это внешний враг, который хочет только наших ресурсов; интеллигенция — это пятая колонна и т. д. Но пусть все это расхлебывает правительство. Хотя уже поздно на самом деле. Там идет к окончательному, как мне кажется, распаду страны. Кстати, „День опричника“ в России вызвал очень большой резонанс. Ее не цитировал только ленивый. Борис Березовский, например, в открытом письме к Путину посоветовал тому прочесть ее». Сорокин смотрит на меня и улыбается, возможно, наивности моего вопроса. Ведь обе книги изданы солидными издательствами, которые не специализируются на политических однодневках. Да и кроме «Дня опричника» в США у него вышла еще и трилогия «Лед». Он также надеется, что в ближайшее время появится повесть «Метель», изданная в России в 2010 и недавно напечатанная во Франции в переводе на французский. А это все книги хоть и о России, но открытой политической сатиры в них нет. Наконец, в США переиздан первый роман писателя — «Очередь». Конечно, он — монумент совку; но это, как сказал Сорокин, и классический роман о спасении героя через женщину.

Просить писателя развить «женскую» тему я не стала. Может быть потому, что его мнение мне было известно. В 2004 году в интервью журналу «Арба» Владимир Сорокин рассказывал о своем восприятии женщины: «Через них [женщин] у меня главная помощь в жизни шла. Женщина — зубной врач познакомила меня с представителями московского андеграунда. Женщина открыла мне веру — я пошел и крестился в 25 лет. Женщина открыла мне музыку. Ну и разные другие судьбоносные повороты — они делались женщинами. И я заворожен, конечно, женским началом и зависим от него». Женщина, Джэми Гамбрэлл (Jamey Gambrell), кстати, перевела на английский и обе, вышедшие недавно в США, книги писателя. Интервью с ней Николь Рудик (Nicole Rudick) для The Paris Review в 2011 году придало мне смелости задать другой вопрос (о котором чуть позже) Владимиру Сорокину. Джэми Гамбрэлл же, держа удар вопроса, что в текстах Сорокина много повторений, что одни и те же слова и фразы используются снова и снова, рассуждает о том, нужна ли редактура писателю, который, на ее взгляд, достаточно владеет мастерством изложения. Свою позицию она подкрепляет и предположением о том, что сопротивление редактуре многих русских писателей может быть следствием советских времен, когда редактура воспринималась как средство цензуры. Мой же вопрос к Владимиру Сорокину, хотя и связан с проблемами в его тексте, но относится к вещам более прозаичным. В романе «Голубое сало», который вышел в 1999 году в издательстве Ad Marginem, много описок и ошибок… «Ой, это 90-е годы — время, когда совсем распустились корректоры… К тому же сейчас роман переиздан. И я думаю, что там много поправлено. А тот пусть будет с опечатками. Я как-то не вижу здесь проблемы вообще» , — энергично перебил меня Сорокин.

Все о себе, включая подробности детских психологических травм, Владимир Сорокин рассказал в своих ранних интервью, когда было совсем немного желающих спрашивать. И любопытствовали, в основном, иностранцы. В интервью 1992 года, которое стало главой в книге «Voices of Russian Literature: Interviews with Ten Contemporary Writers», написанной теперь уже тоже покойной Салли Лаирд (Sally Laird), редактором и специалистом по русской литературе из Великобритании, писатель в ответ на вопрос, в какой мере он видит свои тексты исследованием своей же собственной психики, сначала замечает, что практически все великие писатели сформировались под воздействием тех или иных детских травм, а потом добавляет и о себе: «В моем случае, я помню, как, проходя через различные стадии эротического созревания, в детском саду я был уличен нянечкой играющим с пенисом во время дневного сна, когда всем детям полагалось спать. Она пригрозила отрезать ножницами мой пенис. Наверно это повлияло на то, что я позже стал сильно заикаться. Это только одна травма, которую я помню, но любая травма отделяет человека от остального мира. Я чувствую, что был отделен от остального мира чем-то вроде стеклянной стены — и это чувство сформировалось у меня рано, еще в детском саду. Помню, например, ожидая свою маму, когда она придет, чтобы забрать меня из детского сада, я наблюдал за смеющимися и балующимися вокруг меня детьми и чувствовал свою отстраненность от них. То есть я уже тогда мог побыть наблюдателем, как бы увидеть все со стороны».

И о своих текстах Владимир Сорокин говорит неохотно. «Вы понимаете, Наташа, спрашивать писателя о его кухне и о его книгах — это во многом безнадежное дело, потому что, если есть что добавить, — значит, что-то не дописано. Можно что-то говорить, какие-то общие вещи, иногда, может, даже и не общие, но я думаю, что это не прояснит ситуацию все-равно, потому что эта, так сказать, кухня, она настолько тонка и индивидуальна, что люди, которые вчера да и не только вчера задавали вопросы о том, что меня вдохновило или какой писатель на меня повлиял… Но коль есть уже такая практика — разговор с писателем, то я, на самом деле, не против. Действительно, может что-то из этого и вытягивается полезного в результате».

Допускаю, что все это только отговорка, придуманная человеком, от которого, как от сказочной принцессы ожидают выпадающих изо рта драгоценных камней каждый раз, когда она открывает рот. Вероятно, человеку, отягощенному славой самого известного современного российского писателя, осознавать это тяжело. Скорее всего, этому в принципе невозможно соответствовать. Может быть поэтому в своих интервью Владимир Сорокин говорит все больше метафорами. Эти метафоры приятно обволакивают сознание, но не дают успокоения. Какие-то из них, слегка изменяясь, переходят из одного интервью в другое и от одной встречи с читателями к другой. Но в конце-концов, все, что мы имеем, — это всего лишь слова. Однако и слова — это все, что мы имеем. А по отношению к писателю Владимиру Сорокину — это вообще непререкаемая истина. Его книги переведены на 20 языков.

текст: Наталья Кулинка

Read in english:

STIRRING ANXIETY

Talking with Vladimir Sorokin, perhaps Russia's most influential living writer, evokes the conceptualism that frames his work.

Vladimir Sorokin came to Stanford University in October 2011. On the eve of this interview, October 19th, Vladimir Sorokin, following tradition, he read selected passages from his novella Day of the Oprichnik and took questions from an audience hoping to draw nearer to the Russian writer who stirs formidable anxiety. I shared the same hope and wondered, to borrow an unoriginal metaphor, about how Sorokin works on his stories: "How do you grow the flesh of a narrative on the skeleton of an idea?" He answered, "I had a puppy – a greyhound – and once I bought her a hefty bone with meat as a present. I stepped out onto the porch of my house. It was so beautiful outside! Snow was everywhere. I threw the bone to the puppy, and she performed a strange movement around it that evoked in me an association with a kind of a ritual dance. That day I began to write Day of the Oprichnik.

The next day, he started the interview from this answer, even before I could ask him my first question. "Frankly, I don't know why I bought it, but I like to visit markets. And I saw it… it was a huge bone – the tibia of a bull. And I decided to make fun of my dog. The result was a book."

In the process of reading other interviews given by Vladimir Sorokin since 1987, it became clear that this was only a part of the story. He told the full version to the late poet, interpreter, and songwriter Ilya Kormiltsev, in 2007. "Once in winter, in the cold, I came out of my house naked — in winter, every morning, I walk naked in the snow. It was about 30 degrees below zero, and my path was as follows: walk to the gate and turn off the light. I reached it. It was such a quiet and sunny morning. I turned off the light, and on my way back, I suddenly thought, "It's easy to freeze to death…' And the notion sprang up that in Russian life, there has always been this hidden death, white death… And that same day, another thing happened. I had a puppy, a greyhound. I threw him a hefty bone, and he started gnawing it aggressively. And everything somehow assembled in my mind – I sat down and began to write a novel."

What appeared in the end was not a novel, but a novella. The author himself designated it as such in an interview after the book was published in Russia in 2006. In 2011, Day of the Oprichnik was published in the United States along with Sorokin's Ice trilogy. Having read Ellen Barry's New York Times article introducing the books in terms of US intellectual life, two statements caught my attention. In one, the author expressed the hope that the translation of Day of the Oprichnik in English will introduce Sorokin, who is 55 and already popular in Germany and Japan, to the American reader. The second is the quotation from the editor of NYRB Classics, which printed the Ice trilogy: "There used to be a simple story about Russian literature – that we thought the good writers were the ones who opposed the regime. Once we do not have that story about Russia as a competitor, or an enemy, it was much less clear to us what we should be interested in."

The question of whether it actually became clearer, given that Day of the Oprichnik is a harsh criticism of the modern political climate in Russia, can by no means be addressed to the writer. It seems perfectly appropriate, however, to ask how Vladimir Sorokin feels about the fact that Day of the Oprichnik, which feeds America's negative image of Russia, was chosen as the author's introduction to American readers.

"Personally, I think we should thank comrade Putin and his team for this image. I remember the '90s perfectly: my first trips to the West and the huge interest to Russia, and how there was a hope that it would turn toward the civilized Western world. There were lots of expectations, especially in Europe. I hadn't been in America by that time." [In 2002, the University of Pittsburgh invited Sorokin to a conference for a screening of one of his films, but the writer was denied a US visa. Sorokin has recalled this experience in several of his interviews, sarcastically comparing the US bureaucratic machine with its analogue in the collapsed Soviet Union.] "Nowadays, Putin has re-established the official ideology in Russia. Such outdated Soviet bugaboos – the West is an external enemy hungry only for our natural resources, the intelligentsia is the fifth column, and so forth. But let the government clean it up, although it's actually too late. That will lead, I think, to the eventual disintegration of the country. By the way, Day of the Oprichnik caused significant resonance. The book has not just been cited by the lazy. Boris Berezovski, in his open letter to Putin, advised him to read it." Sorokin looked at me and smiled, perhaps due to the naiveté of my question: both of his books were published by respectable American publishing houses that don't exactly specialize in political fast food. He also hopes that in the near future, his story "The Snowstorm," published in Russia in 2010 and recently in France, will appear. Although these books are about Russia, they don't contain overt political satire. Finally, the writer's first novel, The Queue, has been re-published in the United States. It, of course, is a monument to Soviet lifestyle, but at the same time, it, as Sorokin said, it is a classic novel about the salvation of the male protagonist by a woman.

I decided not to ask the writer to develop the theme of "women," probably because I already knew his opinion. Sorokin talked about his perception of women in a 2004 interview for Arba magazine: "Throughout my life, I've received my most significant support from women. A female dentist introduced me to members of the Moscow underground. A woman opened up faith to me and I was baptized at 25. A woman taught me to love music. And many other fateful decisions in my life have been inspired by women. I am, without a doubt, astonished by femininity and depend on it." A woman, by the way, Jamey Gambrell, was the English translator for both of his books that recently appeared in the US. Gambrell's 2011 interview with Nicole Rudick of The Paris Review emboldened me to ask my next question to Sorokin, which I'll get to in a moment. Rudick noted that Sorokin's texts feature lots of repetition, with the same words and phrases being used over and over again. In response, Gambrell confidently contemplated whether there is a need in professional editing for writers who, from her perspective, possess enough mastery to create narration. She also supports her position with the assumption that many Russian writers' resistance to editing may result from the Soviet era, when editing was perceived as a means of censorship. My question to Sorokin, though about problems in his texts, relates to more prosaic issues. The novel Голубое cало (not yet translated into English, but something like Blue Lard), which was published in 1999 by Ad Marginem, contains many misspellings and grammatical errors…"You know what," Sorokin energetically interrupted me, "It was the '90s – the time when proofreaders completely got out of hand… Because of that, the novel was recently re-published by another publishing house. And I think that much has been corrected in it. Let the previous one have its misprints. I don't see any problem with it whatsoever."

Everything about his own life, including details of his psychological traumas in childhood, Vladimir Sorokin recounted in early interviews, when few wanted to ask. Foreigners were the most curious. In a 1992 interview that became a chapter in the book Voices of Russian Literature: Interviews with Ten Contemporary Writers, by the late Sally Laird, Sorokin responded to the question, to what extent he sees his texts as an exploration of his own psyche. Sorokin first noted that the personality of almost all great writers has somehow or another been affected by childhood trauma, and he added, "In my own case, I remember going through different stages of erotic maturation, the nanny catching me playing with myself during naptime while everyone else slept. The nanny threatened to get the scissors and cut off my penis. That is probably what led to me later stuttering so badly. That was only one trauma I remember, but any sort of trauma separates a person from the rest of the world. I had the feeling that I was separated from the rest of the world by a sort of glass wall – and that sensation formed very early, even in preschool. I remember, for instance, when we were putting our coats on at the end of the day, waiting for our mothers to collect us from preschool, I would look at the other children, watch them joking and fooling around, and I felt estranged from them. Even then, I could just become an observer and sort of see things from off to the side."

Sorokin speaks about his own texts reluctantly. "You know, Natasha, to ask a writer about his routines and about his books is usually a hopeless business, because if there is something to add, then it means there is something lacking. It is possible to say something, some general ideas, and sometimes not so general, but I don't think anything can make the situation clearer, because the so-called writer's routine is so fragile and individual that those people who asked questions last night and in the past about what inspired me and which writer influenced me… But as this practice of discussions with writers already exists, I don't mind. Indeed, maybe something useful can ultimately be pulled out of this."

I admit that's just an excuse invented by a person who, whenever he opens his mouth, we expect to see precious stones fall out, like in a fairy tale. Maybe for the person who bears the glory of the most famous contemporary Russian writer, this situation is hard to live up to. It's probably impossible. Maybe that's why in his interviews, Vladimir Sorokin speaks with more and more metaphors. These metaphors nicely surround consciousness, but don't quite satisfy it. Some of them, slightly changed, wander from one interview to another and from one conversation with readers to another. But in the end, all we have are words, and words are all we have. With regard to the writer Vladimir Sorokin, that's an indisputable truth. His books have been translated into 20 languages.

text by Natalia Koulinka