Владимир Сорокин

Владимир Сорокин — великий стилист и гуманист. Как отмечает латвийский критик Дмитрий Ранцев, «сорокинская стилизация, будучи по природе своей вроде бы вторичной, оказывается ярче «оригинала», потому что это стилизация глубоко изнутри текстового пласта. Сорокин жертвует авторством ради звучащей истины чужого слова». Но разве не этим же занимается в кино Тарантино, у которого со стилем и человеколюбием тоже все в полном порядке и которого, как и Сорокина, недолюбливают истинные ценители «настоящего искусства»? С Владимиром Сорокиным о кино, коварных грузинах, японских школьницах и «Сахарном Кремле» побеседовала сотрудница киевского журнала «ШО» Валентина Серикова.

— Ваши произведения порой так необычны, что невольно задаешься вопросом, насколько вы дистанцированы от своих персонажей?

— Вы когда-нибудь плавали с аквалангом? Если да, то вам будет легко меня понять. Я как бы надеваю акваланг и ныряю, плыву под водой, вижу этих роскошных рыб и сам себя чувствую неким Ихтиандром, скатом, морским котиком, акулой. Потом я чувствую, что кончается кислород, и всплываю, снимаю всю эту амуницию и иду в пляжное кафе пить кофе и с кем-то разговаривать. Вот так и с героями: я могу нырнуть в них и легко вынырнуть.

— Скажите, а вам самому приходилось в жизни страдать?

— Достаточно. Я еще в детстве почувствовал какую-то пропасть между собой и природой. Она, конечно, печальна, но ее можно пережить. А вот пропасть между людьми… Собственно, это приносило мне много страданий. Я очень болезненно реагировал на то, что человек не может обойтись без насилия, и продолжаю удивляться этому до сих пор. Люди никак не могут понять, что все мы братья, родные существа. Но почему-то мы продолжаем убивать друг друга, грабить, жрать животных, уничтожать природу. В принципе, все мои вещи об этом. Только поверхностные люди считают, будто я хочу шокировать кого-то, лишний раз унизить человека. Его некуда уже унижать. Человек жалок. Жалок еще и потому, что он лишь на 10 процентов использует свои возможности.

— Ну, это уже кому как Господь дал…

— В том-то и дело, что дано нам многое, просто мы до сих пор не знаем своих глубинных резервов. То, что делают йоги, просто мизер по сравнению с заложенным в нас потенциалом. Человек может обойтись без пищи, может летать, плавать под водой. Как сказал Христос Петру, «если бы у тебя была вера с горчичное зерно, ты смог бы ворочать горы». Об этом, собственно, я и пытался писать книжку «Лед», в частности, о некой тоске по утраченным возможностям.

— Об этом писали и прежде, но тональность некоторых ваших вещей может обычного читателя смутить или даже отпугнуть. И возникает вопрос об ответственности за слово, поскольку оно тоже действие.

— Тут я с вами согласен, но действие — это произнесенное слово, а печатное — это просто значки на бумаге. Не надо переоценивать литературу, надо спокойнее к ней относиться.

— Вы два года преподавали в Университете иностранных языков в Токио русский язык и литературу. Что открыли для себя в Японии?

— Это очень интересная страна, но что касается культуры, то она совершенно разрушена. Кабуки, поэзию, ритуалы  — все потеснили бейсбол и гольф. И дико низкий уровень образования. Если взять нашего восьмиклассника и посадить его на второй курс японского университета, то он там будет звездой. Но мне там было легко, потому что у них есть одна черта, которая окупает все остальное. Японцы, можно сказать, вечные дети, очень прилежные. Они на занятиях так хорошо слушают, что это оправдывает все. Но их так воспитывают в семье и школе, что это можно назвать «дедовщиной». Например, во время выпускного вечера третьеклассники должны сторожить обувь старших. Япония, кстати, и на мои кулинарные вкусы повлияла. Я мяса уже пять лет не ем. Суши отбили к нему интерес. А вообще я могу запросто обед из 10 блюд приготовить. Когда не пишется и надо чем-то себя занять, я либо играю в шахматы,  либо веселюсь с друзьями, либо смотрю кино, либо готовлю.

— Связывает ли Вас что-то с Украиной?

— Украину люблю. Колорит, язык, кухню, людей. В Киеве в 1984 году я помолился, чтобы Советский Союз рухнул. Это случилось у входа в привокзальный ресторан. Меня туда не пустили в джинсах. В привокзальный кабак! Я понял, что такое государство не должно существовать, и искренне помолился вслух: «Господи, хоть бы рухнуло это проклятое государство!» И ведь рухнуло!

— Как вам кажется, события в Осетии, Грузии, Абхазии приближают эпоху «Сахарного Кремля»?

— Я бы сказал, что сделан еще один шаг в этом направлении. Великая русская стена, отделяющая Россию от «внешних» врагов, строится сначала в головах верноподданных, и телевидение наше за последние года два стало эдаким виртуальным каменщиком, воздвигающим эту стену. Я тут в магазине услышал разговор двух москвичей, один из которых называл Саакашвили современным Гитлером. Это были совсем не пожилые люди с советским прошлым. Жертвы нашей телепропаганды. В общем, камень на камень, кирпич на кирпич — отгородимся, братья и сестры, от внешнего мира зла!

— Зато под защитой этой стены, как нам говорят, Россия поднимается с колен.

— На самом деле, как мне кажется, Россия наоборот опускается. Точнее, Россия поднялась с колен, чтобы опуститься на четвереньки. Антигрузинская риторика двух наших правителей и стилистика телевизионной пропаганды напоминают даже не брежневское, а уже сталинское время. Грузин — это, оказывается, враг? Как это противно, провинциально, недальновидно! За восемь лет Россия умудрилась поссориться с Украиной и Грузией, самыми близкими и дружественными соседями. Из украинцев, грузин и американцев лепят примитивные фигурки врагов в духе сталинских художничков Кукрыниксов. Это бесперспективная политика, ведущая к самоизоляции и стагнации.

— Какой же выход?

— Пока эта питерская команда у власти, ничего другого не будет.Я не верю в медведевскую оттепель. Но в финале книги появляется предчувствие, что сахарному Кремлю вскоре предстоит раствориться в крепком чае истории, а опричнине — уйти в небытие. Как сказал Лао-Цзы, «сильные и жестокие не умирают своей смертью». Если вспомнить реальную историю опричнины, из ее верхушки выжил лишь один человек — Борис Годунов, может быть, потому, что он был не самый сильный и не самый жестокий. Однако опричнина умирает всегда формально. Дух ее остается в сознании россиян. Он тлеет в нас. И поэтому до сих пор у нас каждый охранник или парковщик в душе считает себя немножко опричником. А что говорить об администрации президента…

— Почему все персонажи принимают «кокос»?

— До революции кокаин продавался в аптеках. В новом российском государстве это компенсация за железный занавес. Мы вас лишаем Запада, этого райского плода, но мы вам даем зато вот это. Можете получить удовольствие. Вам не нужен никакой Запад: идите в аптеку, покупайте кокаин. Будете счастливы. А на Западе как раз это запрещено.

— Многих удивило, что в книге нет положительных героев.

— Почему же! Три женских образа положительных. Даже четыре. Девочка Марфуша, рабочая на конвейере, крестьянка и Ариша, которая мстит. Все женские образы положительные. В России женщины сильнее мужчин: в отличие от мужчин они сохранили себя.

— Чтобы донести всё это до читателя, вам пришлось прибегать к разным приемам — даже к жанру литературной пародии.

— Задача «спародировать» впрямую не ставилась, пародия мне важна как инструмент. Например, в новелле «Харчевание» есть аллюзии на «Один день Ивана Денисовича», но прямое пародирование не есть цель данной новеллы. Вообще, литературная пародия, гротеск дают возможность разглядеть современность лучше, чем суровый реализм. Это такая мощная лупа. И ее преимущества иллюстрируют, например, «Мертвые души» Гоголя. Представьте себе, что этот роман (а Гоголь называл «Мертвые души» даже поэмой) написан, например, языком Гончарова. Какой бы эта вещь была тяжеловесной при всем правдоподобии! Она не поднялась бы выше фабулы. Но ведь книга Гоголя вовсе не про покупку мертвых душ. Она про Россию и русских. Собственно, и «Сахарный Кремль» не про сахарный Кремль и не про Москву 2028 года.

— Про что же тогда?

— Про Россию и про россиян.