Тридцатая любовь Марины / 3

Старший пионервожатый жил в отдельной комнате в мальчишеском корпусе.

Часто, стоя на пороге своего жилья, весело покрикивал на мальчишек:

— Соловьев, ну-ка отдал мяч быстро. И не лезь больше.

Или советовал:

— Ребята! Отнесите эти обручи в третий отряд, что они тут валяются...

У него была своя лодка — синяя с белыми веслами.

И вот однажды:

— Алексеева!

Он стоял на пороге, засучивая рукава бежевой рубашки.

— Что?

— Поди-ка сюда. Не чтокай...

Передав ракетку Рите, Марина подошла.

Не глядя на нее, он аккуратно расправлял закатанные рукава:

— Хочешь на лодке прокатиться?

— Не знаю... — пожала плечами Марина, чувствуя, как краснеют ее щеки.

Нахмурившись, он снял с плеча капельку сосновой смолы, пробормотал:

— Ну что — не знаю... Иди к спуску, жди меня там. Грести тебя научу.

И добавил, кольнув быстрыми зелеными глазами:

— Только не говори никому, а то лодка старая, двоих выдерживает.

Они плыли по течению, Марина неловко гребла, непослушные весла вырывались из рук, шлепали по воде.

Он смеялся, закрываясь от брызг, в его улыбке было что-то беспомощное.

Марина упиралась ногами, откидывалась назад, вытирала забрызганное лицо о локоть и гребла, гребла, гребла, словно стараясь уплыть от этих зеленых глаз и смуглого улыбающегося лица. Но оно все время было рядом, несмотря на то что лагерь, плес, ивы — давно исчезли.

Он попросил подвинуться, сел рядом, положил свои ладони на ее:

— Ну, зачем же так дергать... смотри... и-раз, и-раз, и-раз...

Весла сразу стали ручными, лодка понеслась так быстро, что вода зашелестела под килем.

— Как здорово... — пробормотала Марина, чувствуя необыкновенную легкость, силу и азарт.

— И-раз, и-раз, и-раз... — приговаривал он, и они гребли, наклоняясь и откидываясь, его пальцы крепко прижали Маринины, уключины скрипели, и скрип этот был замечательным, мучительным, сладостным.

Лодка неслась, речной подмосковный воздух дышал Марине в затылок, свистел за ушами, шелестел галстуком.

— Как здорово, — снова прошептала она.

— Смотри! Поворачиваем, — пробормотал Володя, поднимая правое весло.

Лодка понеслась правее и с ходу врезалась в камыши...

Он стал целовать ее тут же, как только бросил весла, целовать в шею, в губы, в глаза, а лодка еще ползла по инерции, хрустела камышами.

Марина не противилась, а лишь прикрыла глаза, оцепенев.

Его губы были горячи, требовательны и умелы, рука, пройдясь по коленям, проворно забралась в трусики.

Он сосал ее мочки, губы, язык, не вынимая руки из трусов, и лавина сладкого оцепенения обрушилась на нее.

Опять, как и тогда, в душной избенке старика-пасечника, Марина оказалась на горячих мужских коленях, безжалостно раздвинувших ее стройные ноги. И опять вошло в нее что-то горячее, опять стало больно, муторно, сладко.

Застонав, она открыла глаза.

Его плечо, его щека, его покрасневшая, приросшая к щеке мочка...

Прямо за камышами поднялась чайка и с громким писком закружилась по небу, разглядывая сопряженных мужчину и девочку в пионерских галстуках, белую отмель, труп отца, толпу баб, пишущего участкового.

— У нас тут кладбище аккуратное...

Туфли матери вязли в песке.

Грудь старшего пионервожатого покрывали бесцветные волосы.

Марина рыдала, шершавые пальцы зажимали ей рот.

Прибой дотянулся до пыльного сапога участкового, слизнул с него пыль, заставив заблестеть на только что выглянувшем солнце...

Ее звали Мария. Маша. Машенька.

Волны земной любви... Они исходили от нее, незримые, теплые и упругие, как пенящийся морской прибой.

Первая любовь обрушилась на Марину в пятнадцать, когда необычайно жаркое лето свернуло листву московских тополей, размягчило асфальт, пахнуло печным жаром из раскаленных дворов.

Три месяца назад умер Игорь Валентинович, в Ленинграде родился Маринин брат Николай, в соседнем двухэтажном доме был яростный пожар, сожравший девять квартир, Володька Хомутов уехал с родителями на Кубу, Марина экстерном заканчивала музыкальную школу.

— Будь умницей, с тетей Верой повежливей, не дури, занимайся, дверь запирай, когда уходишь. — Бабушка еще раз посмотрелась в свое любимое зеркало, поцеловала Марину в лоб и, сдвинув к локтю надетую на руку сумочку, зацокала к двери.

Узкоплечий, но коренастый племянник дяди Володи поднял перетянутый ремнями зеленый чемодан, подмигнул Марине и, изогнувшись, отставляя руку, двинулся следом.

Отстранив лениво колышущийся тюль, Марина вышла на балкон.

Внизу стояла зеленая «Победа», белобрысый шофер, загнав папиросу в угол хмурого рта, открывал багажник.

Появилась бабушкина соломенная шляпка, выплыл скособочившийся Рома.

Прищурившись, бабушка помахала Марине:

— На улице осторожней! У Веры допоздна не сиди!

Широко расставив ноги, Рома опустил чемодан в черную дыру, шофер запоздало двинулся помочь ему.

Потом все трое исчезли в машине, она заурчала и, раздвинув играющих в расшибец мальчишек, уползла под арку.

Марина вернулась в прохладную комнату, скинула тапочки, и босая запрыгала на липком от растопившейся мастики паркете:

— Одна! Одна! Одна!

Ее отражение прыгало в бабушкином трюмо: белое коротенькое платье в синий горошек, вьющиеся каштановые волосы до плеч, худые загорелые руки.

Бабушка уехала на две недели, оставила соседке семьдесят рублей с просьбой «посматривать».

Марина подбежала к телефону, набрала номер.

— Але? — нараспев протянула Вера.

— Вер! Бабуля уехала.

— Уже?

— Ага.

— Счастливая. Ну чо, ты придешь?

— Конечно.

— Приходи пораньше, поможешь торт сделать.

— Какой?

— Ореховый.

— С кремом?

— Обязательно...

— Вер, а кто еще будет?

— Танька, Ольга и ты. Может, Мишка с Олегом зайдут.

— Нормально.

— Приходи... Щас, мам, иду... ну, пока, Марин.

— Пока.

Марина положила трубку, села к инструменту, полистала ноты.

С балкона сквозь тюль текла жара, внизу кричали мальчишки, клавиши пахли нагретой слоновой костью, большие часы, висящие над пианино, громко тикали.

Лукавые четверти мазурки были хорошо знакомы, но играть не хотелось.

Разыскав брошенные тапочки, Марина сбегала к соседке.

— Только ты сразу не трать, Мариночка, — нравоучительно склонила голову набок Вероника Евгеньевна, протягивая сложенную пополам десятку. — Кушать у тебя есть что?

— Бабуля на неделю наготовила.

— Держи в холодильнике, а то прокиснет в момент...

— Я знаю, теть Вер.

Марина купила на Петровке три пачки серебристого, покрытого изморозью эскимо, одну съела, запивая ледяной, бьющей в нос газировкой, две других сунула в пакет с тремястами граммами развесного шоколада и побежала домой.

Сунув шоколад с мороженым в холодильник, пошла в ГУМ, толкаясь в потной толпе, купила Верке пластинку Караклаич, голубую шапочку для купания и капроновые чулки.

Пухлой веснушчатой Вере исполнялось пятнадцать, Марина была на полмесяца старше...

— Мы уже все скомбинировали! — похвалилась Вера, распахивая дверь и с треском вырывая зубами из яблока добрую треть. — Навай... пноходи...

— Прожуй, подавишься, — усмехнулась Марина, перешагивая обитый войлоком порог.

— Угу...

Они прошли в комнату, посреди которой посверкивал стеклом накрытый стол. На кухне что-то громко жарилось, и в чаду мелькала оплывшая фигура Вериной мамы.

— Ух ты, платье милое какое, — проговорила Вера, глотая и слегка кривя смешливые губы. — Софи Лорен, прямо...

Марина опустилась на диван, стала распаковывать большой сверток.

Она была в белом, матерью сшитом платье, волосы перехватила белой лентой, слегка напудрилась из фарфоровой пудреницы и подкрасила губы бабушкиной розовой помадой.

— Эт что, мне все? — хихикнула Вера, присаживаясь рядом.

— Тебе. Держи.

Марина сунула ей пластинку.

— Эт кто?

— Караклаич.

— Во, спасибо. Давай заведем...

— И вот еще, погоди...

— Шапочка! У меня нет, как раз...

— И вот. Тоже тебе.

— Ну, Маринк, куда мне столько...

— А главное — гляди... закрой глаза...

Вера сморщилась и отвернулась, тряхнув длинной косой.

Марина положила ей на колени небольшой альбом для марок.

— Ой, Марин, спасибо...

— Расти большой, не будь лапшой... в общем, поздравляю...

Марина чмокнула ее в щеку и пошла на кухню:

— Здрасьте, теть Наташ...

Тяжело дышащая туша в фиолетовом халате повернула к Марине красное лицо с едва различимыми щелками глаз:

— Мариночка, здравствуй... Ишь ты, красивая какая сегодня. Уехала бабушка?

— Уехала.

— Надолго?

— Недели на две.

— Во, благодать-то! — утробно заквохтала туша, лихо переворачивая шипящие в масле антрекоты, — А не страшно?

— Что я, маленькая, что ли...

— Молодец. Ты проходи к Вере, тут угарно...

Шесть часов наступили быстро.

— Ну вот, — яростно шепнула Марине Вера, с грудой подарков выходя из весело болтающего коридора. — Сеструху свою притащила.

— И что?

— Да ничего, старуха ведь...

— А сколько ей?

— Двадцать три...

— Кошмар...

Когда вошла ОНА, Марине вдруг стало зябко и весело.

Глаза их встретились, улыбка сошла с красивого лица Марии, черные дуги бровей дрогнули:

— Аааа... это наша знаменитая пианистка?

— Очень знаменитая, — смеясь, пробормотала Марина.

— Мария, — она подошла ближе, и мягкие пальцы крепко сомкнулись вокруг Марининых.

— Марина.

— Какие у тебя красивые подружки, Вер.

— А я что, некрасивая? — хихикнула Вера.

— И ты тоже...

Она была худая, как и Марина, но тело отличалось большей неподвижностью, движения его длились плавно и размеренно.

— Можно мне здесь?

— Конечно.

Мария села напротив Марины, и время окостенело, комната, стол, лица девчонок, — все стягивалось к этим черным пристальным глазам, к красивому, слегка надменному рту...

Марина не понимала, что с ней происходит.

Выпили сидра, пришли мальчишки, принесли сухого. Выпили невкусного сухого.

Уплыла Веркина мать, стемнело, кто-то завел Дина Рида, кто-то плюхнул в Маринину тарелку огромный клин торта, кто-то, дурачась, заговорил голосом Райкина, а пристальные глаза все смотрели, смотрели, словно нанизывали на два черных луча.

— Ты давно играешь? — спросила она сквозь хриплый голос Дина Рида.

— С детства, — улыбнулась Марина, разглядывая ее индейское лицо, обрамленное прямыми блестящими волосами.

— Нравится музыка?

— Конечно.

— А что больше?

— Бах и Шопен.

Мария кивнула и положила в рот кусочек печенья. К торту она не притронулась.

— А я тебя у Тани никогда не видела. Даже и не знала, что у нее такая взрослая сестра.

— Правильно. Я тут не живу. Так, приезжаю иногда...

Ее руки изящно ломали печенье:

— Ты с родителями живешь?

— С бабушкой. Но она щас уехала. К маме. В Ленинград.

Рука с печеньем остановилась на полдороге к губам:

— Как же она тебя оставила?

— А что такого. Я не маленькая.

— Справляешься?

— А чего там. Я все умею.

— Молодец. Я вот до сих пор готовить не научусь.

— Почему?

— Муж избаловал.

— Он хорошо готовит?

— Да. Лучше любой бабы.

— Ты давно замужем?

— Три года.

— Хорошо быть замужней?

Мария усмехнулась, лениво потягиваясь:

— Ничего хорошего.

— Почему?

Мария неторопливо подняла из-за стола свое гибкое тело:

— Когда выйдешь замуж — поймешь. Пошли покурим на лестницу...

Марина двинулась за ней.

— Куда это вы? — спросила пунцовая от смеха Ольга.

— Сейчас придем...

На лестнице было темно и прохладно, Мария достала из сумочки сигареты, протянула Марине:

— Куришь?

— Нет, — улыбнулась Марина.

Чиркнула спичка, высветив индейское лицо:

— Честно говоря, не помню, когда была на таком девичнике.

— А что?

— Да смешно до слез. Дети вы. Правда, завидно немного...

Она затягивалась, разглядывая Марину:

— Ты очень красивая. Как принцесса.

Марина улыбнулась:

— Ты красивее.

Дым со смехом пошел у нее изо рта:

— Спасибо... У тебя мальчики есть?

— Не-а.

— Почему?

— Да ну... Неинтересно с ними...

— Понятно.

— Маша, а где ты такие брюки достала?

— Нравятся?

— Очень. Это ведь новая мода.

— Хочешь такие?

— Дорогие, наверно...

— Матерьял тридцать и шитво десятка.

— Дорого.

— Чего ж дорогого?

Марина пожала плечами.

Тонкий палец щелкнул по сигарете, стряхивая пепел:

— Послушай, а у тебя инструмент дома есть?

— Конечно.

— Давай сбежим к тебе, ты мне поиграешь? А то тут с тоски помрем.

— Давай. Только Вера может обидеться...

— А я совру чего-нибудь. Пошли...

Швырнув сигарету вниз, она скрылась за дверью...

Вскоре они уже сидели на протертом бабушкином диване, и Марина первый раз в жизни пробовала курить.

— Да нет, не так. В себя тяни, в себя, — тихо проговорила Мария, придвинулась и, обняв Марину за плечо, взяла из ее губ сигарету. — Смелее, вот так...

Она стремительно втянула в себя дым, заставив сигарету зашипеть, и изящно выпустила его тонкой струйкой, сложив губы бутоном.

— У меня так не получится, — улыбнулась Марина.

— Получится, получится... Эта лампа горит? — спросила Мария, потянулась к горбатой настольной лампе, с хрустом включила. — Выключи люстру, по глазам бьет...

Марина погасила верхний свет.

— Совсем другое дело, — усмехнулась из полумрака Мария и, откинувшись на спинку дивана, эффектно забросила ногу на ногу. — Ну, иди, поучимся, принцесса.

Глаза ее таинственно поблескивали, сигарета плясала в подвижных губах.

Марина присела рядом, осторожно затянулась из ее руки и закашлялась:

— Ой... кха... гадость какая...

— Ха-ха-ха! Деточка ты моя. Привыкай. Давай еще...

Она обняла ее, прижавшись теснее. Марина чувствовала упругую грудь, упирающуюся в ее плечо.

Черные влажные глаза шевелились рядом, разглядывая Марину. Казалось, они жили своей отдельной жизнью...

— Ну, давай, давай...

Дым снова неприятно ворвался в легкие, но Марина сдержалась, а когда выпустила его, комната слегка качнулась, пол поплыл и стало весело.

Она засмеялась, прижав ладони к глазам, Мария обняла ее и повалила назад:

— Пробрало, пробрало принцессу!

Марина смеялась, а влажные глаза таинственно поблескивали возле ее щеки.

— Послушай, а ты действительно к мальчикам равнодушна?

— Не знаю, — посмеивалась Марина, чувствуя небольшое головокружение.

— А за тобой ухаживал кто-нибудь?

— Не-а...

— Скоро начнут табунами ходить.

— Почему?

— Ты очень красивая. Мальчишки из-за тебя поубивают друг друга.

— Да ну их...

— Почему?

Марина пожала плечами.

Черные глаза укоризненно качнулись:

— Ну и зря. В удовольствиях себе не надо отказывать.

— В каких?

— Ну, в разных. Будет за тобой ухаживать мальчик, в кино сводит, угостит мороженым, проводит до дома. А в подъезде нежно прижмется и поцелует. Разве плохо?

Последние слова она произнесла таинственно и чуть слышно, с пристальной нежностью глядя в глаза Марины.

Марина снова попыталась пожать плечами, но Мария слишком сильно обнимала ее, прижавшись грудью:

— Знаешь, как мальчики умеют целовать?

Ее губы приблизились к уху Марины, горячий шепот исходил из них:

— Этот мальчик, который тебя проводит, будет высоким, широкоплечим, стройным. Как принц. Волосы светлые, глаза большие, красивый, как и ты. Такому отказывать никогда не нужно. Губы у него алые, мягкие. А в подъезде он прижмется, нежно обнимет и поцелует. Знаешь, как приятно? Ты не целовалась никогда?

Марина покачала головой. Ей было спокойно и хорошо в объятиях Марии. Голова слегка кружилась, в окне и в распахнутой двери балкона чернела тьма, горячий шепот приятно щекотал ухо:

— Мальчики по-разному целуются. Кто как умеет. Но если мальчик и девочка умеют целоваться — это очень приятно. Важно уметь. Если не умеешь — ничего не почувствуешь. Меня в твоем возрасте подружка научила. И знаешь как приятно потом было? С ума сойти. У него губы были большие, нежные. Он так обнимет за плечи и за шею, приблизится медленно, в глаза глянет, и губы сойдутся. И мы целуемся, целуемся. Это ужасно приятно...

— А ты за него замуж вышла? — прошептала Марина, неподвижно уставившись в черную дверь балкона.

— Да нет, что ты, — еще крепче обняла ее Мария. — Вышла я за Сережу, а Женечка у меня первый был. Первая любовь. Он меня и женщиной сделал. Мы так любили друг друга, обалденно... Все-таки я вот смотрю на тебя — какая ты красивая. Невероятно! Просто завидую тебе...

Она погладила пальцем Маринину бровь:

— Настоящая принцесса...

— Да какая я принцесса... это ты принцесса...

— Как тебя будут любить, Маринка, как будут страдать из-за тебя!

— Прямо уж...

— Точно. Проходу не дадут.

— Да ну их...

— Как же — да ну? — нежно повторила Мария, гладя ее щеку. — Мальчик тебе объяснится в любви, а ты — да ну? Это не дело. На чувства надо отвечать. Губами. Понимаешь? Хочешь, научу тебя целоваться?

— Я не знаю...

Длинные пальцы гладили подбородок, бездонные глаза смотрели в упор:

— Тебе нужно это уметь, Мариночка. Обязательно нужно. Давай...

Перегнувшись через сиденье дивана, она хрустнула выключателем.

Комната погрузилась в темноту, только слабый свет двух уличных фонарей протянулся по потолку бледно-голубыми полосками.

— Повернись ко мне, — прошептала Мария, разворачивая ее за плечи.

Марина повернулась.

Ее белое платье было заметно в темноте, в то время как от темно-коричневой Марии остались только блестящие глаза, поймавшие искорки двух фонарей.

— Я буду твоим мальчиком...

Невидимые руки настойчиво обняли, Мария прижалась своей мягкой грудью и стала целовать в шею, горячо шепча:

— Милая... любимая моя... люблю тебя... ты будешь моей... моей женщиной... моей первой женщиной...

Марине было приятно и хорошо, она положила свои руки на съеденные тьмой плечи, прижалась к невидимому телу.

Так длилось долго. Мария целовала ее в шею, в щеки, посасывала мочки ушей, гладила грудь и плечи. Губы ее были теплыми и мягкими.

Потом вдруг они оторвались от щеки, исчезая на секунду, и вдруг...

Это было так нежно и неожиданно, что Марина вздрогнула, знакомая зыбкая волна мурашек стремительно прошлась по спине.

Нежные губы коснулись ее губ, требовательно раздвинули и чужой язык вошел в них, тронул язычок Марины. Рот приятно онемел, словно принял в себя обжигающее сладкое вино, которое быстро прошло в грудь, заставив сердце затрепетать, а тело — замереть.

Смоляные глаза стали совсем близкими, тусклый отблеск фонаря играл на гладких волосах лунной морской дорожкой.

Язык снова вошел в рот Марины, неожиданно для себя она поняла сущность урока, ее губы ответно ожили, дрожь прошла по членам.

Это тянулось долго, мучительно долго, и было сладко целоваться с этой взрослой, умной, красивой женщиной, которая все знает и все умеет, и так нежно пахнет духами, незнакомой жизнью и опытом, опытом...

— Милая, но мальчику поцелуя будет мало, — еще горячее зашептала Мария, часто дыша и не переставая прижимать к себе Марину. — Знаешь, какие они требовательные? Особенно — красивые. Представляешь, он узнает, что у тебя дома — никого. Бабушка уехала, как сейчас, квартира пустая. Он требует. Понимаешь? И ты должна пустить его, если любишь. И вот вы уже здесь. Дверь он крепко запер, соседи все давно спят. Вы одни. Он долго-долго целует тебя, а потом... потом...

Ее рука нащупала на спине молнию, потянула. Маринино платье ослабло на плечах, горячие руки стали раздевать ее:

— Потом он станет раздевать тебя. И шептать... милая, милая моя, я хочу тебя... будь моей... я люблю тебя... не противься...

Ловкие руки сняли с нее платье и трусики, потом с зеленоватым электрическим треском содралась Машина водолазка, приглушенно зыкнула молния брюк, загремели отброшенные туфельки, щелкнула застежка лифчика и дрожащее тело вплотную прижалось к ней:

— Милая... девочка моя... сейчас ты будешь моей...

Через минуту они уже лежали в мягкой бабушкиной кровати, прохладное бедро настойчиво раздвигало ноги Марины, губы настойчиво целовали, руки настойчиво ласкали. Прижав бедром гениталии Марины, Маша стала двигаться, кровать заскрипела, и словно спала непроницаемая пелена, долгое время скрывавшая что-то родное и знакомое: с каждым скрипом, с каждым движением навалившегося тела тьма начинала становиться ТЬМОЙ, обретая свой прежний знак Тайны и Стыда, наполняясь мучительным запахом табака и цветов, пульсируя кровью в висках...

Первая ночь с первой любимой... Она навсегда вошла в сердце, в тело, в душу, заставив пятнадцатилетнее существо раскрыться огненным соцветием любви.

Ночь была душной и бесконечной, свежей и мгновенной, полной всего нового, трепетного и опьяняющего: долгих поцелуев, нежных прикосновений, сбивчивых признаний, ошеломляющих открытий, скрипящей кровати, бесчисленных оргазмов, восторженных слез, мокрой подушки, перепутавшихся волос, мутного рассвета, скомканной простыни, усталого благодарного шепота, полусонной клятвы, внезапного забытья и сна, сна, сна, — глубокого и спокойного, под нарастающий шум проснувшегося города...

— И в следующий раз будь посерьезней! — крикнула вдогонку Олегу Марина и, зажав под мышкой ноты, пошла в преподавательскую.

Там одиноко сидела на столе Клара и курила, покачивая пухлой ногой, крепко затянутой в коричневый сапог.

— Привет, Кларусик, — кивнула Марина.

— Привет...

— Все разбежались?

— Ага. Одни мы, две дуры... — равнодушно затянулась Клара.

Расписавшись в журнале, Марина посмотрела на часы:

— Ой, мне лететь надо, как угорелой.

Клара выпустила дым, понимающе оттопырив ярко накрашенные губы:

— Ясненько. Послезавтра собрание...

— Знаю...

Марина сняла с вешалки плащ, искоса посмотрела на Клару.

«Интересно, что она говорит, когда ее Вартан на нее наваливается? Наверно, анемично вздыхает. Или молчит, как скифская баба...»

— Ну, я бегу, — Марина махнула сумочкой сгорбленной джерсовой фигуре. — Пока...

— Пока...

На улице было мокро и по-весеннему свежо.

Благодаря усилиям угрюмого дворника в юбке, успевшего сколоть лед почти со всей дорожки, Маринины сапожки застучали по мокрому аспидному асфальту.

«Тридцатая весна», — подумала она и, улыбнувшись, наступила на одиноко тающий комок снега.

Он погиб без хруста, Марина перебежала к шоссе, замахала группе машин, плавно ускоряющихся после светофора.

Красный «Москвич» притормозил, свернул к ней.

— Площадь Ногина, — проговорила она, с трудом открывая неподатливую дверцу.

— Пожалста... — равнодушно отвернулся котообразный толстяк в кроликовой шапке, — тупой, безразличный, обрюзгший, словно тоталитарный режим в африканской стране...

Марина проснулась от чего-то непонятного и нежного, не помещающегося во сне и последовательно выдвигающегося в реальность.

С трудом разлепив веки, она увидела перед собой ровный пробор, бледной полоской рассекающий покачивающиеся смоляные волосы.

Мария посасывала ее сосок, одновременно поглаживая рукой пах.

Солнце, пробиваясь сквозь раздвинутые шторы, ощупывало двумя узкими лучами складки Машиных вельветовых брюк, бесстыдно раскинувшихся на диване.

Марина улыбнулась, вспомнив все, и слабо застонала.

Пробор и волосы исчезли, Машино лицо заполнило комнату:

— Проснулась птичка... цветочек мой...

Она нежно поцеловала Марину в щеку, щадя запекшиеся, опухшие от поцелуев губы.

Ее лицо слегка осунулось, но глаза сияли все тем же таинственным черным огнем, щеки были бледны.

Марина обняла ее и прижалась, словно ребенок к матери.

— Хорошая ночка была? — шепнула Мария.

— Да...

— Наша первая брачная. Поздравляю тебя, птичка...

Они поцеловались.

Еще сонными глазами Марина разглядывала красивую грудь с маленькими сосками, длинную шею, спрятавшийся в складке пупок, темнеющий внизу пах. Все было рядом — чужое, раньше недоступное, все можно было потрогать и разглядеть.

— Так необычно... — проговорила она, проводя рукой по плечу Марии.

— Что?

— Ну... все... никогда не знала, что женщины могут любить друг друга...

— Могут. Еще как...

— Даже не верится...

— Но ты-то веришь в это?

Марина вздохнула, вспоминая прелесть прошедшей ночи:

— Конечно...

— А любишь меня?

— Люблю.

— Скажи еще.

— Люблю.

— Еще, птичка, еще...

— Люблю... люблю...

Они обнялись...

Через минуту Маша, набросив на плечи бабушкин халат, жарила на кухне яичницу, а Марина — голая, с распущенными волосами — играла свой сокровенный Тринадцатый, звучащий в это утро ново и не до конца понятно, страстно и сурово-возвышенно, нежно и пастельно-сдержанно.

— Вот здесь остановимся, — Марина протянула толстяку два рубля, покосилась на мелькнувшие за окном часы. — Десять шестого... опаздываю, как всегда...

Изнутри дверца оказалась более податливой, Марина вылезла и побежала вверх по Старой площади. Свернув в тесный Никитинков переулок, заспешила к трехэтажному стеклянному зданию рядом с церквушкой.

Покуривая, Леонид Петрович прохаживался чуть поодаль. Воротник его коротенькой дубленки был поднят, нерповая шапочка с козырьком съехала на глаза.

Запыхавшаяся Марина подошла, тронула его за локоть:

— Привет... ой... давно ждешь?

Он улыбнулся, бросил сигарету:

— Да нет. Рад видеть тебя. Что, зашилась на работе?

— Ага... ой... не отдышусь никак... у вас от метро подъем такой...

— А как же. Мы на горе стоим. Это понятно, — заулыбался он, полагая, что сказал что-то остроумное. — Ну, пошли.

На ходу он достал из кармана талончик, протянул ей.

— Спасибо...

Марина проскользнула в стеклянную дверь, предупредительно отведенную Леонидом Петровичем, и оказалась в просторном вестибюле, где у пластмассовой проходной топтались двое в штатском.

Марина показала им талончик, а Леонид Петрович свое красное удостоверение заведующего сектором ЦК КПСС.

Высокий широколицый блондин кивнул, они прошли и стали подниматься по просторной винтовой лестнице. Впереди никого не было, Леонид Петрович быстро обнял ее и поцеловал в губы.

Марина улыбнулась, провела рукой по миловидному морщинистому лицу с приветливыми глазами и белыми щеточками седых висков, выглядывавших из-под шапки.

Он снова поцеловал ее.

Сверху стали спускаться, весело переговариваясь.

Леонид Петрович отстранился и пошел рядом, растерянно улыбаясь и глядя под ноги.

Они свернули на второй этаж.

Здесь располагалась уютная диетическая столовая и светился неоном стеклянный прилавок отдела заказов, возле которого стояло человека четыре.

Две полные женщины в белых фартуках и шапочках расторопно отпускали коробки с заказами, накалывая талончики на спицу.

Марина протянула свой, розовощекая баба с лисьим носиком взяла, подала ей коробку, перетянутую шпагатом и положила сверху листок с перечнем.

Марина кивнула, снимая заказ со стойки, но пальцы Леонида Петровича оттерли, отняли и понесли.

— Настоящий джентльмен, — благодарно хмыкнула Марина.

— Ага... Тебе в буфете не нужно ничего?

— Да куда еще...

На этот раз лестница встретила медленно поднимающимися одиночками, и третьего поцелуя не последовало...

На улице Марина открыла сумочку:

— Леня, сколько я должна?

— Закрой, закрой... — пробормотал он. — Пошли провожу тебя.

— Нет, ну серьезно, сколько?

— Нисколько.

— Лень, это нехорошо.

— Хорошо, хорошо... Пошли...

Они вышли из переулка и двинулись вниз к метро мимо длинных зданий ЦК и МГК.

Спускаться отсюда было гораздо легче, чем подниматься.

Леонид Петрович закурил, не предложив Марине:

— Как у тебя дела?

— Какие?

— Всякие...

— По-всякому. А вообще хорошо. Вот заказ цековский получила...

— А со временем как?

— Туговато.

— А в субботу?

— Да я не знаю, Лень...

— Поехали ко мне на дачу? Там так хорошо щас. Пусто...

— А твои где?

— Дома...

— Посмотрим...

Он замолчал, часто отпуская дым свежему весеннему ветерку. Надвинутая на глаза шапка придавала его лицу угрюмый вид.

— Как на работе? — равнодушно спросила Марина.

— Все в норме...

— Трясет вас Юрий Владимирович?

— Слегка...

— Ничего себе слегка... Вон перетасовки какие. У тебя ж начальника сняли...

— Ну и что. Все равно работаем по-старому...

— А тебя почему не снимают?

— Не знаю. Заслужил, наверно...

«Не пизди, Ленечка, — подумала Марина, с улыбкой поглядывая на него. — Не ты заслужил, а твой брат, генерал-майор КГБ, который так глупо и безнадежно клеился ко мне в вашем сочинском санатории...»

Она вспомнила полного, косноязычного Сергея Петровича, спускавшегося в столовую в неизменном шерстяном тренировочном костюме, и засмеялась.

— Что? — устало посмотрел на нее Леонид Петрович.

— Ничего, ничего...

Он бросил окурок:

— Ну так я позвоню тебе утром, а?

— Звони...

Марина взяла у него коробку:

— Спасибо тебе...

— Да не за что, Мариш. До субботы.

Его пальцы украдкой пожали ее запястье.

Марина кивнула и стала спускаться в подземный переход по залитым жидкой грязью ступеням.

Метро было переполнено. В поезде ей уступил место какой-то подвыпивший мужчина, по виду стопроцентный слесарь.

Марина села и, не вслушиваясь в его сбивчивые портвейновые речи сверху, вытянула из-под бечевки опись заказа:

«Четвертак подарил мне, — подумала Марина, пряча листок в карман. — А заказики ничего у них. Ребята будут рады...»

Слесарь что-то бормотал наверху, уцепившись костлявой рукой за поручень.

Марина посмотрела на него.

Темно-синее демисезонное пальто с огромными черными пуговицами, засаленными лацканами и обтертыми полами нелепо топорщилось на его худощавой скособочившейся фигуре. Свободная рука сжимала сетку с завернутой в «Вечерку» сменой белья, широкие коричневые брюки вглухую наползали на грязные ботинки. На голове косо сидела серая в крапинку кепка, пестрый шарф торчал под небритой челюстью.

От слесаря пахло винным перегаром, табаком и нищетой, той самой — обыденной и привычной, бодрой и убогой, в существование которой так упорно не хотел верить улыбающийся Марине слесарь.

Подняв руку с болтающейся сеткой, он отдал честь, приложил к свежестриженому виску два свободных пальца с грязными толстыми ногтями:

— Ваше... это... очень рад... рад... вот так...

Сетка болталась у его груди...