Норма / 18
ЕСТЬ!
— Предписанье вручили, Маша, — лейтенант Кузнецов устало опустился на стул, расстегнул ворот кителя. — Отбыть приказали...
Маша растерянно потёрла висок.
Лейтенант, морщась, потёр сжатую кителем грудь:
— Фу... заворочалось сердце, заныло в груди...
— Значит, снова отъезд, Федя? Беготня на вокзале?
— Да... А главное — опять неизвестность встаёт на пути...
Маша закрыла лицо руками.
Кузнецов обнял её за плечи:
— Успокойся, Маша. Я думаю, спорить не будем. Причинить неприятность тебе не хотел. Ну-ка слёзы утри... Мы военные люди. Ничего не попишешь. Таков наш удел...
Через два часа Кузнецов, скрипя начищенными сапогами, вошёл в полупустую квартиру.
Маша связывала вместе два объёмистых мешка. Завёрнутый в одеяло ребёнок пищал, лёжа на тумбочке.
— Маша, Светка кричит в одеяле.
— Увязал чемоданы?
— Ага... вещей — не бог весть...
Маша взяла ребёнка на руки, вздохнула:
— Стол, кровать за бесценок соседям отдали...
— Бог с ними, — лейтенант посмотрел на часы, кивнул. — А теперь умещаемся в краткое ЕСТЬ! Быстро, Маша!
Он достал из портфеля блестящий футляр ЕСТЬ! Вдвоём они быстро запихнули в него чемоданы, мешки, сетку с кастрюлями, резной сундучок, Светку, котёнка и влезли сами. Лейтенант запер ЕСТЬ! изнутри.
Через полчаса скорый поезд, гружённый глухо позвякивающими ЕСТЬ!, мчал их в заснеженную Игарку.
ИЗ ВЕЧЕРНЕЙ
Среди заводов и лесов гудков и вьюги перекличка. От Киевского в ноль часов отходит электричка.
Просторен, полупуст вагон. Застывшая немая сцена. Вплывает в пригородный сон, закончив труд, вторая смена. У заметённого окна, откинув с плеч платок пуховый, склонилась девушка одна над книжкою, давно не новой.
Сосед возьми да подсмотри, что книга та — учебник школьный...
А ей, поди, уж двадцать три. И стало его сердцу больно:
— Так, значит, и тебе пришлось узнать военных лет печали?
Квадраты света мчались вкось. Вагон причалил, вновь отчалил.
Людей сближает скорость, ночь, метель, мелькающие дачи.
Спросил он:
— Можно вам помочь решить по физике задачу?
— Нет, что вы, я решу сама, — она в ответ сказала просто.
И стала вдруг теплей зима, и люди словно выше ростом.
Поезд начал тормозить. Сосед приподнялся, вздохнул:
— Ну, что ж, до свидания. Желаю вам успеха в учёбе.
— Спасибо, — улыбнулась девушка. Голова её медленно тянулась к потолку. Поезд остановился.
Сосед сошёл на занесённую снегом платформу, сунул руки в карманы.
Несмотря на двадцатиградусный мороз, от лежащего вокруг снега шёл пар, с косой крыши над кассой текли проворные ручьи.
Мимо прошёл человек, остановился позади кассы, расстегнул штаны и стал смывать жёлтой струёй снег с крыши.
Сосед осторожно пробрался меж его ногами и заспешил на автобус.
МОРЯЧКА
— Войдите! — капитан милиции поднял голову.
Дверь отворилась, и в кабинет вошла невысокая девушка.
В руке она держала хозяйственную сумку.
— Здравствуйте, — робко проговорила девушка, подходя к столу капитана.
— Здравствуйте, — он отложил в сторону ручку и вопросительно посмотрел на неё.
— Меня к вам из восьмого кабинета направили. Я сначала туда зашла. А там сказали, что нужно в пятнадцатый.
— Так, — капитан сцепил замком руки. — А вы, собственно, по какому делу?
— Я... — девушка замялась.
— Да вы садитесь, — капитан кивнул на стул.
Девушка села, поставила сумку на колени:
— Понимаете, товарищ милицанер, я живу, то есть мы с мамой живём на Малой Колхозной.
— Так.
— И, вообще... Я даже не знаю, как рассказать...
— Вы не волнуйтесь. Расскажите всё по порядку.
Девушка вздохнула:
— В общем, этим летом у нас с мамой комнату снимал один лейтенант. Моряк. Он по каким-то делам приезжал, в командировку, а в гостинице жить не захотел. Крысы и клопы, говорит, там.
— Так. И что же?
— Ну вот. Жил месяц. Платил исправно. Весёлый такой. Аккуратный. Три раза со мной на танцы ходил. В кино тоже. С мамой разговаривал. А когда уезжать надумал, то стал со мною говорить, — девушка потупилась. — Разрешите, говорит, вам на память своё сердце подарить.
— Так.
— И когда я плавать буду, говорит, где-то в дальней стороне, хоть разочек, хоть немного погрустите обо мне. Ну, я ответила шутливо, — девушка наклонила голову, — что приятна эта речь, но такой большой подарок неизвестно, где беречь. И к тому ж, товарищ милый, говорю, разрешите доложить: чтобы девушка грустила — это надо заслужить.
— Так. Ну и что — уехал он? — Капитан с интересом смотрел на неё.
— Уехать-то уехал, но вот, — девушка достала из сумки банку, обтянутую чулком, — вот это, товарищ милицанер, я нашла у себя в тумбочке.
Она стянула с банки чулок и поставила её перед капитаном.
В плотно укупоренной банке лежало сердце. Оно ритмично сокращалось.
Капитан поскрёб подбородок:
— Это что, он оставил?
— Да.
— Значит, это его сердце?
— Конечно! А то чьё же...
— А почему... почему вы к нам пришли?
— А к кому ж мне идти-то? — удивлённо подняла брови девушка. — На фабрике слушать не хотят, говорят — не их дело, в Поссовете тоже. Куда ж идти-то?
Капитан задумался, глядя на банку.
Девушка скомкала чулок и убрала в сумку.
— Ладно, — он приподнялся, — оставьте пока. В понедельник зайдёте.
Девушка встала и пошла к двери.
— Слушайте, а когда уезжал, он говорил что-нибудь? — окликнул её капитан.
Девушка подумала, пожала плечами:
— Он обиделся, наверно. Попрощался кое-как. Шутки девичьей не понял недогадливый моряк. И напрасно почтальона я встречаю у ворот. Ничего моряк не пишет. Даже адреса не шлёт.
Она поправила косынку:
— Мне и горько и досадно. И тоска меня взяла, товарищ милицанер, что не так ему сказала, что неласкова была. А ещё досадней, — она опустила голову, — что на людях и в дому все зовут меня морячкой, неизвестно почему...
Капитан понимающе кивнул, подошёл к ней:
— Да вы не обращайте внимания. Пусть зовут. А с вашим делом разберёмся. Идите.
Девушка вышла.
Капитан вернулся к столу, взял в руки банку. Изнутри стекло покрывала испарина. Пробка была залита воском.
Он вынул из стола складной нож, раскрыл и лезвием поддел пробку.
Она поддалась.
Из банки пахнуло чем-то непонятным. Капитан вытряхнул сердце на ладонь. Оно было тёплым и влажным. На его упругой лиловой поверхности, пронизанной розовыми и синими сосудами, был вытатуирован аккуратный якорь.
НОЧНОЕ ЗАСЕДАНИЕ
Совещание инженеров в управленьи застал рассвет. Гаснут лампы, и сумрак серый входит медленно в кабинет.
— Я смотрю в знакомые лица, — улыбаясь, прошептал председатель горисполкома на ухо секретарю обкома. — Удивительно, Петрович, как могли за одним столом уместиться столько строек моей земли!
Секретарь обкома ответно улыбнулся.
— Волхов, первенец гидростанций, открывавший пути весне, — продолжал председатель горисполкома. — Молодым навсегда остался и творец — старичок в пенсне.
— Этим взглядом, прямым и пылким, смог он будущее постичь, — ответил вполголоса секретарь. — Эту руку в узлах и жилках пожимал Владимир Ильич.
— А вон сидят над проектом трое. Это ими возведены Чиркизстрой и два Днепростроя...
— До войны и после войны?
— Ага. Вон питомцы гвардейской славы — по осанке ты их узнай. Наводившие переправы через Вислу, Одер, Дунай.
Секретарь обкома посмотрел, вздохнул:
— Крутоплечи, тверды, что камень. На подошвах сапог — земля. С отложными воротничками перешитые кителя...
— А рядом с ними — геолог упрямый, несговорчивый человек.
— Я знаю, краткой сталинской телеграммой окрылённый на весь свой век.
— Собрались сюда эти люди, значит, в срок иль быстрей, чем в срок, город встанет, плотина будет, море вспенится, хлынет ток...
Инженеры великой стройки сквозь табачный сухой туман видят в окнах, как на востоке поднял солнце портальный кран.
Снизу крановщику махал рваной рукавицей монтажник:
— Вира, вира помалу...
Солнце выбралось из портовых построек и повисло, раскачиваясь на стальном тросе.
— Вируй, вируй... — слышалось снизу.
Крановщик торопливо закуривал, отпустив рычаги.
— Вируй, пизда глухая! Чего стал!
Крановщик швырнул спичку за окошко, взялся за рычаги.
Солнце стало медленно подниматься.
ТЕПЛО
Лейтенант снял рукавицы, вынул из планшета потёртую тетрадь с лохматыми краями и, раскрыв её, записал огрызком карандаша:
28.1.42. Погода не сыра и не простудна. Она, как жизнь, вошла и в кровь и в плоть. Стоял такой мороз, что было трудно штыком буханку хлеба расколоть. Кто был на фронте, тот видал не раз, как следом за трассирующим блеском в знобящей мгле, над мрачным перелеском летел щегол, от счастья пучеглаз. Что нужно птице, пуле вслед летящей? Тепла на миг? Ей нужен прочный кров.
Лейтенант задумался, смахнул со страницы налетевший снег и приписал:
А мне довольно пары тёплых слов, чтобы согреться в стуже леденящей.
Он захлопнул хрустнувшую тетрадь, убрал в припорошённый планшет.
Руки успели замёрзнуть и слушались плохо.
Лейтенант спрятал карандаш в карман, подул на окоченевшие пальцы и сунул правую руку за отворот полушубка. Он долго искал что-то у себя за пазухой, нагибаясь, склоняя голову и морщась. Потом вытащил руку, поднёс к лицу и медленно разжал пальцы.
На загрубевшей, грязной ладони лежали два красных слова: ЛЕНИН и СТАЛИН.
ЛЕНИН было написано тонкой прописью, СТАЛИН лепилось из крепких, в меру широких букв.
От слов шёл пар.
Лейтенант осторожно стряхнул ЛЕНИН на левую ладонь, сложил руки горстью и ещё ближе поднёс к обмороженному лицу.
Снег — мелкий и частый — продолжал идти.
Над головой лейтенанта пролетел шальной снаряд и сухо разорвался за окопами.
ОСЕНЬ
— Кончен с августом расчёт, товарищ комдив, — отрапортовал капитан.
Генерал кивнул, захлопнул планшет и болезненно сощурился на моросящее небо:
— Да... дожди не ждут указок.
Двинулись вдоль отдыхающих солдат. Завидя комдива, они вставали, вытягиваясь, отдавали честь.
— Посмотрите, товарищ комдив, — серая вода течёт струйками с зелёных касок.
Генерал качнул головой.
Спустились в окоп, подошли к блиндажу.
Из двери выскочил молодой сержант, вытянувшись, собрался было рапортовать, но генерал устало махнул:
— Вольно. От дождя звенит в ушах.
— А мы его не замечаем, товарищ комдив, — осмелев, улыбнулся солдат, и, подтянувшись, добавил: — Разрешите доложить! Осень с нами в блиндажах греется горячим чаем!
— Осень?
— Так точно.
— В блиндаже?
— Так точно.
— Любопытно...
Генерал вошёл внутрь блиндажа, махнул вскочившим солдатам:
— Вольно. Отдыхайте.
Солдаты робко сели. Посреди широкой колоды чадила портяночным фитилём сплющенная гильза. Солдаты с дымящимися кружками в руках сидели вокруг колоды. Осень примостилась в углу. На ней было длинное грязное пальто, огромные не по размеру сапоги и соломенная шляпка с облупившимися деревянными вишнями на полях. Возле серых губ она держала кружку.
— Давно в расположении дивизии?
— С августа, с конца, товарищ комдив, — шепнул сержант, — под Смоленском подобрали. Наверно, из окружения. Она, товарищ комдив, ничего не говорит почему-то.
— Тааак. Интересно. Вас как зовут? — повернулся он к Осени.
Осень молчала.
— Вы что — глухая?
Осень молчала.
— Документы есть? Имя? Фамилия? В каких войсках? Кем? Медсестрой? Радисткой? Зенитчицей?
Осень молчала, глядя на него большими грустными глазами.
Осень расстреляли на следующее утро.
Дождь перестал. Ночью подморозило.
Четверо смершевцев дали залп. Босая Осень повалилась на дно воронки, от соломенной шляпки отлетел кусок вишни.
Смершевцы забросали Осень валежником.
Через час пошёл первый снег.
ПИСЬМО
Нюра торопливо распечатала письмо и стала читать неровные, наползающие друг на дружку строчки: «Здравствуй, Нюра. Я всё думал и думал и наконец решил тебе написать. Может, ты посмеёшься надо мной — не знаю. Но я всё-таки решился. Нюра! Мы с тобою не дружили, не встречались по весне. Но всё равно глаза твои большие не дают покоя мне. Я думал, что позабуду, как-нибудь обойду их стороной. Но они везде и всюду всё стоят и стоят передо мной. Словно мне без их привета в жизни горек буквально каждый час. Словно мне дороги прямо нету на земле без этих глаз. Без твоих, Нюра, глаз. Может ты сама не рада, но должна же ты понять. С этим, Нюра, что-то делать надо. Надо что-то предпринять. Очень прошу тебя ответить. Жду ответа. Виктор».
Она прочла письмо ещё раз, швырнула на стол, вскочила и закружилась по комнате:
— Любит! Любит! Любит!
Широкая юбка Нюры поднялась коричневым кругом, задела стоящее на столе зеркало.
Оно громко упало на пол, но не разбилось.
— Ну вот. Никуда не годится, — раскрасневшаяся Нюра подхватила зеркало. — Развеселилась, как дура. Нюра-дура...
Она снова села на стул и поднесла зеркало к лицу.
На неё глянула знакомая миловидная девушка с маленьким носом, тонкими бровями и полными губами.
«Глаза твои большие не дают покоя мне», — проговорила Нюра и засмеялась, — что он в моих глазах нашёл? Глаза как глаза. Прохода не дают! вот чудак...
Она приблизила зеркало к лицу и стала внимательно рассматривать свои глаза.
Те же веки. Те же ресницы. Те же ярко-красные пятиконечные звёзды, вписанные в зеленоватые круги зрачков.
— Чудак, — улыбнулась Нюра и провела рукой по пылающей щеке.
В правом глазу на бело-голубоватой поверхности белка изгибалась крохотная розовая жилка, наползая извилистым хвостиком на нижний луч звезды.
«Ещё вчера лопнула, — подумала Нина, — А всё от чтения. Читаю по ночам, как дура. Так совсем глаза ввалятся. Нюра-дура...»
УНИВЕРСИТЕТ НА ВОДЕ
На крейсере идёт политучёба. И в кубриках такая тишина, что слышат все, как пенные сугробы взбивает там, у берега, волна.
И крейсер мощный, как и вся эскадра, напоминает университет, готовящий талантливые кадры для будущих походов и побед.
И каждый офицер, что накануне учил стрелять и край родной беречь, стоит сейчас, как лектор на трибуне, ведя о пятой пятилетке речь. Чтоб знали все, что защищают в море, и почему нельзя смыкать ресниц на трудной вахте, в боевом дозоре, у запертых стальным замком границ!
Ключ от северных границ, хранившийся на крейсере «Алексей Косыгин», пришлось на время капитального ремонта перебазировать на атомную подлодку «Комсомолец».
Портовый кран медленно приподнял ключ и под звуки гимна понёс над головами замерших экипажей.
Чайки с криками кружили вокруг стальной громады, солнце играло на гранях замысловатой бородки.
Когда ключ завис над подлодкой и наклонился, из его трёхметрового дула вывалился спящий матрос и плюхнулся в воду, чуть не задев надраенный борт подлодки.
ЗЕРНО
У крестьян торжественные лица. Поле всё зарёй освещено. В землю, за колхозною станицей, хлебное положено зерно.
Солнце над зерном неслышно всходит. Возле пашни, умеряя прыть, поезда на цыпочках проходят, чтоб его до срока не будить.
День и ночь идёт о нём забота. Города ему машины шлют, пионеры созывают слёты, институты книги издают.
В синем небе лётчики летают, в синем море корабли дымят. Сто полков его оберегают, сто народов на него глядят.
Спит оно в кубанской колыбели.
Как отец, склонился над зерном в куртке, перешитой из шинели, бледный от волненья агроном. Он осторожно приблизил лицо к отполированной трубе уходящего в землю микроскопа, посмотрел в окуляр.
Увеличенное в сто раз зерно не помещалось в окуляре. Лысенко покрутил колесико фокусировки. Изображение стало чётким, на бугристой желтовато-коричневой поверхности зерна обозначились ровные строчки сталинской статьи «Аграрная политика в СССР». Острая часть зерна уже разбухла и вот-вот была готова пустить росток.
Лысенко поднял голову, поправил фуражку.
За спиной его, замерев стояли представители ста народов, ожидающие всходов зерна. Сразу же за ними начинались плотные цепи ста полков охранения.
Вдалеке, в розоватом степном мареве медленно шёл на цыпочках паровоз.
Чугунные цепочки, разработанные и внедрённые по призыву Кагановича в шестинедельный срок, негромко постукивали по рельсам, вагоны монотонно раскачивались.
ВЕСЕННЕЕ НАСТРОЕНИЕ
— Я отдал судьбу свою в честные руки, — проговорил Яковлев, выходя из здания обкома. — Я жил на земле, как поэт и солдат.
Прохоров кивнул:
— Где мудрые деды и умные внуки у государственной власти стоят?
— Да, Женя, — Яковлев закурил, кинул спичку, сощурился на весеннее солнце. — Ничто не забыто. Пусть время торопит. Мне помнятся ранние наши мечты...
— Точно. Когда ещё призрак бродил по Европе и жадно смотрел на живые цветы.
Перешли площадь, двинулись по тротуару.
Яковлев выпустил дым:
— Он шёл, Женя, по окраинам тенью бесплотной. Он в двери стучал у времён на заре... Представляешь, сегодня на солнце зажмурился плотник! Какая в России весна на дворе! И в лонах семейств, и на общих собраньях, на росном рассвете, и в сумерках ранних цветёт, поднимается, дышит со мной всё то, что мы сравниваем с весной.
Прохоров улыбнулся, понимающе закивал:
— Конешно, конешно... О чём ещё старый путиловский мастер мечтал в карауле у Смольных ворот.
Вдруг Яковлев хлопнул Прохорова по плечу:
— Смотри! Нагружённая глыбами счастья, Весна по России победно идёт!
Прохоров оглянулся.
Весна шла рядом, вдоль заполненного водой трамвайного пути. Её дырявые боты громко хлюпали, полы линялого пальто были забрызганы грязью.
Лица Весны нельзя было разглядеть из-за наваленных на её плечи и голову чёрных буханок.
Проехавший мимо грузовик обдал Весну грязью.
— Чёрт гнутай... — пробормотала Весна и, крепче обхватив буханки, двинулась дальше.
В ПОХОДЕ
— Мы в час любой, сквозь все невзгоды, и в тропиках, и подо льдом, железный строй атомоходов в суровый мир глубин ведём, — проговорил старшина второй статьи Головко, входя в Ленинскую Комнату атомной подводной лодки «50 лет СССР».
Конспектирующий «Манифест Коммунистической партии» мичман Рюхов поднял голову:
— И корабли, штурмуя мили, несут ракет такой заряд, что нет для их ударной силы ни расстояний, ни преград.
Головко сел рядом, вытянул из-за пояса «Антидюринг»:
— И стратегической орбитой весь опоясав шар земной, мы не дадим тебя в обиду, народ планеты трудовой.
Рюхов перелистнул страницу:
— Когда же нелегко бывает не видеть неба много дней и кислорода не хватает, мы дышим Родиной своей.
Вечером, когда во всех отсеках горело традиционное ВНИМАНИЕ! НЕХВАТКА КИСЛОРОДА!, экипаж подлодки сосредоточенно дышал Родиной. Каждый прижимал ко рту карту своей области и дышал, дышал, дышал. Головко — Львовской, Карпенко — Житомирской, Саюшев — Московской. Легче всего дышалось Мануеву: он родился в Якутске.
СВЕТ ЮНОСТИ
Рокот самолётов плавно затихал.
Давние полёты вспомнил генерал. И увидел лица преданных друзей...
Рад он возвратиться к юности своей.
Полночь уплывает, близится рассвет. Чудеса бывают и на склоне лет.
Вот растаял иней на его висках. Вот он вновь в кабине, а под ним — Москва.
И, как прежде, снится край родной в снегу...
— Никогда в столицу не пройти врагу! — пробормотал генерал, смахнув с краг капли растаявших висков.
Кабину качнуло, генерал посмотрел через стекло вниз. Пролетели Замоскворечье. Потянулся пригород.
Тень от летящего полка легла на землю. ДА ЗДРАВСТВУЕТ СТАЛИН! ползло по лесным массивам, прудам, дорогам и домам. Все буквы были ровными, интервалы одинаковыми. И только точка отставала от палочки восклицательного знака.
Генерал щёлкнул переключателем:
— Двадцать девятый, я основной, приём.
— Двадцать девятый слушает, приём, — проскрипели наушники.
— Горохов, пизда ушастая, отстаёшь на корпус, раскрой глаза!
— Есть, товарищ комполка!
Точка догнала палочку и прилипла к ней.
— Близко, мудак! Куда втюрился, распиздяй!
— Есть, товарищ комполка!
— Сядем, выгоню к ебени матери, будешь картошку возить!
— Есть, товарищ комполка!
Точка отошла от палочки на должное расстояние.
Генерал поправил шлем и, щурясь на солнце, запел «Если завтра война».
ПРОЩАНИЕ
Капитан обнял всхлипывающую Наташу:
— Ты вечер проплакала целый... В поход ухожу, ну и что же? Теперь ты жена офицера, Наташ. Теперь ты военная тоже.
Наташа вздохнула, вытерла слёзы.
Капитан улыбнулся:
— Моя боевая подруга! Нам трудностей выпадет всяких. Я верю, мы будем друг другу верны, как военной присяге.
Он поцеловал её в щёку, тихо проговорил:
— И пусть, Наташ, море полярное стонет, бросаются ветры в погоню. Вот видишь, кладу я ладони на плечи твои, как погоны.
Его руки опустились на её плечи, пальцы и кисти стали плоскими, позеленели. Поперёк пальцев протянулись две красные полоски.
Наташа покосилась на погоны, грустно улыбнулась:
— Всё ещё младший сержант...
Капитан уверенно кивнул:
— Как вернусь, будешь сержантом. Обещаю. Только поменьше на танцы ходи. И с Веркой Сахаровой поменьше якшайся.
Наташа кивнула и быстро поцеловала его в подбородок.
ОДИНОКАЯ ГАРМОНЬ
Николай Иванович трижды крутанул расхлябанную ручку, прижал к уху трубку и громко зашептал, прикрыв рот рукой:
— Алё! Город? Девушка, соедините меня, пожалста, с отделением НКВД. Да. Да. Конешно, конешно, я не спешу...
Он провёл дрожащей рукой по небритой щеке и покосился на небольшое окошко. За грязным стеклом горел толстый месяц. На облепленном подоконнике желтели высохшие осы.
Николай Иванович вздрогнул, прильнул к трубке:
— Да! Да! Здравствуйте!... Да, простите, а кто это... дежурный офицер? Товарищ дежурный лейтенант, то есть, простите, — офицер... это говорят, это говорит с вами библиотекарь деревни Малая Костынь Николай Иваныч Кондаков. Да. Вы извините меня, пожалста, но дело очень, прямо сказать, очень важное и такое, я бы сказал — непонятное, — он согнулся, быстро зашептал в трубку: — Товарищ дежурный офицер, дело в том, что у нас в данный момент снова замерло всё до рассвета — дверь не скрипнет, понимаете, не вспыхнет огонь. Да. Погасили. Только слышно, на улице где-то одинокая бродит гармонь. Нет. Я не видел, но слышу хорошо. Да. Так вот, она то пойдёт на поля за ворота, то обратно вернётся опять, словно ищет в потёмках кого-то, понимаете?! И не может никак отыскать. Да в том-то и дело, что не знаю и не видел, но слышу... Во! Во! и сейчас где-то пиликает! Я? Из библиотеки... Да нет, какие посетители... да. Да! Хорошо! Не за что. Не за что! Ага! Вам спасибо! Ага! До свидания. Ага.
Он положил трубку, достал скомканный платок и стал вытирать пот, выступивший на лбу.
Через час по ночной деревенской улице медленной цепью шли семеро в штатском.
Толстый месяц хорошо освещал лепившиеся друг к дружке избы, под ногами хлюпала грязь.
Слева в темноте тоскливо перекликнулись две тягучие ноты, задребезжали басы и из-за корявой ракиты выплыла одинокая гармонь.
Семеро остановились и быстро подняли правые руки.
Гармонь доплыла до середины улицы, колыхнулась и, блеснув перламутровыми кнопками, растянулась многообещающим аккордом.
В поднятых руках полыхнули быстрые огни, эхо запрыгало по спящим избам.
Гармонь рванулась вверх — к чёрному небу с толстым месяцем, но снова грохнули выстрелы, — она жалобно всхлипнула и, кувыркаясь, полетела вниз, повисла на косом заборе.
Один из семерых что-то скомандовал быстрым шёпотом.
Люди в штатском подбежали ближе, прицелились и выстрелили.
Посыпались кнопки, от перламутровой панели отлетел большой кусок, сверкнул и пропал в траве. Дырявые мехи сжались в последний раз и выдохнули — мягко и беззвучно.
САЖЕНЦЫ
Монотонно грохоча, поезд пролетел длинный мост.
За окнами снова замелькал смешанный лес.
Кропотов вышел из купе в коридор, встал рядом с Тутученко.
Вагон сильно качало. Сквозняк колыхал накрахмаленную занавеску.
Тутученко курил, пуская дым в открытое окно.
— Сквозь леса, сквозь цепи горных кряжей дальше, дальше, дальше на восток... — рассмеялся Кропотов, разминая сигарету.
— Семьдесят стремительных пейзажей за неделю поезд пересёк, — не оборачиваясь, пробормотал Тутученко.
— Да вот уже восьмой рассвет встает, — Кропотов зевнул, чиркнул спичкой и, слегка подтолкнув Тутученко, кивнул на соседнее купе. — Едет, едет, едет садовод...
— Та я знаю, — отмахнулся Тутученко, — он везёт с собою на восток коммунизма маленький росток.
Садовод из седьмого купе пил чай вприкуску.
Месяц с лишним он в дороге был. По земле ходил, по рекам плыл. Где на лошади, а где пешком — шёл к заветной цели прямиком.
Он трудился от зари и до зари...
Год проходит, два проходит, три.
И стоят среди полярной мглы коммунизма мощные стволы.
Кропотов побывал в тех краях дважды.
В первый раз с делегацией подмосковных ударников, во второй — через три года, против своей воли.
Впервые увиденные саженцы вызвали чувство жалости и желание помочь им. Они едва достигали роста человека, четырёхгранные стволы были тонки, мягкая, словно побеги зелёного горошка, колючая проволока робко курчавилась, шелестела на ветру.
Спустя три года картина изменилась.
Стволы раздались вширь, далеко ушли в бледное северное небо. Колючая проволока перекинулась с одного на другой и уже не шелестела, даже не звенела, а неподвижно застыла, самонатянутая донельзя.
СЛУЧАЙНЫЙ ВАЛЬС
Ночь коротка. Спят облака.
— И лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука, — прошептал лейтенант в кудрявые волосы девушки.
Она сильнее наклонила голову, искоса посмотрела на наполненные ночью окна:
— После тревог спит городок...
Лейтенант выпрямился, крепче сжал её локоть:
— Нам не хватает музыки. А когда я проходил мимо этого странного зала — явно услышал мелодию вальса и сюда заглянул на часок.
Под медленно переступающими туфлями девушки скрипнуло стекло.
— Вам показалось, — тихо проговорила она, — я здесь была одна. Без музыки. Мне надо было протереть картину, — она кивнула на пятиметровый портрет Сталина, — да вы мне не дали... Вошли и испортили рабочее настроение.
Лейтенант улыбнулся, быстро качнул её. Они закружились между разбросанных стульев.
— Хоть я с вами почти не знаком и далёко отсюда мой дом, я как будто бы снова возле дома родного... Вам не кажется это странным?
— Нет, не кажется, — девушка остановилась, чтобы не налететь на поваленную трибуну, — будем кружить?
— Петь и дружить тоже! — он подхватил её, закружил. Длинная юбка девушки зашуршала в темноте.
Вдруг он резко остановил её, крепко прижал к себе:
— Вы знаете... я... я... совсем танцевать разучился и прошу вас, очень прошу вас меня научить.
Девушка испуганно подняла голову. Из его вздрагивающих полуоткрытых губ шло горячее дыхание. Он прижал её сильнее, и она услышала, как бьётся его сердце.
Утром лейтенант проснулся первым.
Распрямив затёкшее тело, он потянулся и свесил ноги со стульев, послуживших ему кроватью.
Голая девушка спала на поваленной трибуне, подложив под голову туго свёрнутый кумач.
Натянув галифе и китель, лейтенант одел сапоги, застегнул ремень.
Девушка заворочалась, подняла заспанное лицо:
— Куда ты?
— Утро зовёт снова в поход, — вялым голосом проговорил лейтенант, надевая фуражку, — сегодня выступаем. Заваруха, дай Боже...
Он достал папиросы, закурил.
Размотав кумач, девушка прикрыла им свою наготу. По кумачу бежали узкие буквы.
— Есть... де... ло... доблести... и... и ге... ройства, — прочитал лейтенант, затягиваясь, — тебя как зовут?
— Сима.
— А меня Вадим.
Он поспешно загасил окурок, оправил китель и шагнул к двери:
— Ну, прощай. Пора мне.
— Прощай, — девушка зябко повела плечами и долго вслушивалась в его удаляющиеся шаги.
Одевшись, она влезла на лестницу, приставленную к портрету, и провела мокрой тряпкой по глазу генералиссимуса. Глаз ожил и, сощурившись, тепло посмотрел сквозь неё.
ДИАЛОГ
— Какое наступает отрезвленье, Лаврентий, — покачал головой Сталин, выходя с Берией из Грановитой палаты. — Как наша совесть к нам потом строга, когда в застольном чьём-то откровенье не замечаем вкрадчивость врага.
Берия протирал пенсне замшевой тряпочкой:
— Но страшно, Коба, ничему не научиться и в бдительности ревностной опять незрелости мятущейся, но чистой, нечистые стремленья приписать.
Сталин выпустил сквозь усы:
— Да. Усердье в падазрэньях нэ заслуга. Слепой судья народу нэ слуга. Страшнее, чем врага принять за друга, принять поспешно друга за врага.
Трубка его погасла.
Он пососал её, поискал обо что бы выбить.
Берия перехватил его ищущий взгляд и, порывисто наклонившись, подставил полысевшую голову.
Сталин улыбнулся и принялся выбивать трубку неторопливыми, но уверенными ударами.
ЖЕНА ИСПЫТАТЕЛЯ
— В далёкий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят, — говорила следователю девушка, прижимая руки к груди, — я всего лишь жена его, поймите, я не враг!
— Да я Вас и не считаю врагом, — следователь вынул из розетки остро отточенный карандаш и задумчиво постучал им по столу. — Вы пока свидетель. Вот и продолжайте рассказывать всё начистоту. А главное — ничего не бойтесь.
Он погасил лампу, подошёл к окну и отдёрнул плотную зелёную штору.
За окном в синей утренней дымке таял любимый город.
— Уууу! Да уже утро, — следователь потянулся, покачал красивой головой, — однако засиделись мы с Вами. Утро... Посмотрите, как оно красит алым светом стены древнего Кремля.
Девушка обернулась к нему. Лицо её было бледным. Вокруг больших карих глаз лежали глубокие тени.
— Идите сюда, — не оборачиваясь, проговорил следователь.
Она с трудом встала и подошла к нему.
Он шагнул к ней, схватил за плечи и быстро поцеловал в губы.
Девушка заплакала, уткнувшись лицом в его новый, хорошо проглаженный китель. Он потрепал её по голове:
— Ну не надо, не надо... Лучше скажи, что он сделал, когда самолёт вошёл в штопор?
— Он... он открыл кабину и... и полетел. Как птица.
— Он махал руками во время полёта?
— Да... махал, смеялся и пел «широка страна моя родная».
— А потом?
— Потом его сбили зенитчики, — девушка затряслась в рыданиях.
Следователь понимающе кивнул головой и спросил:
— Ты сама видела?
— Да, он загорелся... знаете, чёрный такой дым пошёл из ног.
— Чёрный дым... наверно, увлекался жирным?
— Да, он последнее время сало любил... вот, загорелся и сразу стал падать. Быстро падать.
— А самолёт?
— Самолёт приземлился на Тушинском аэродроме.
— Сам?
— Сам, конечно... на то он и самолёт...
— Понятно.
Следователь отстранил её, подошёл к столу и, облегчённо вздохнув, распахнул красную папку:
— Ну вот, теперь всё встало на свои места. Правда, я не сказал тебе главного. Твой муж при падении проломил крышу на даче товарища Косиора. Только по случайности не было жертв.
Девушка поднесла ко рту дрожащие руки.
Следователь размял папиросу, чиркнул спичкой:
— Хоть ты мне и нравишься, я думаю, придётся расстрелять тебя. Во-первых, потому что муж и жена — одна троцкистско-бухаринская банда, а во-вторых — чтобы любимый город мог спать спокойно.