Владимир Сорокин: «Я стараюсь найти словесную одежду для некой идеи»

Владимира Сорокина называют живым классиком отечественной литературы. Его произведения переведены на десятки языков и издаются по всему миру. Он автор таких бестселлеров, как «Голубое сало», «Сахарный Кремль», «Теллурия» и «Манарага».

Мы поговорили с ним об акционизме, социальных сетях и современной литературе.

— В мае прошлого года Вы участвовали в перформансе на Венецианском биеннале современного искусства. Будет ли нечто подобное в будущем?

— Понятия не имею. Я почти три года занимался живописью, сделал перформанс. Буду ли я продолжать эти занятия? Неизвестно. Сейчас мне захотелось вернуться на литературную поляну.

— Как Вы относитесь к акциям Петра Павленского?

— Петр Павленский — мощный, талантливейший художник, единственный в своем роде. Безусловно, он сейчас самый яркий художник-акционист в России. Он очень последователен в своем искусстве и двигался с ускорением. Он уже состоялся как серьезная величина, поэтому мне очень интересна динамика его дальнейшего движения.

— Возможно, Вы помните. Когда-то Юрий Лотман в своих «Беседах об искусстве и культуре» попытался объяснить, что же такое искусство и не искусство, и провести границу между ними. Но в современном мире эта грань практически стерлась. Не могли бы дать свое определение, что же сегодня есть искусство и не искусство?

— Знаете, я не большой поклонник Лотмана. Границу между искусством и неискусством определяет сам художник. Другое дело, что общество может не согласиться с этим. Так было всегда.

— Что позволено и не позволено художнику на Ваш взгляд?

— Мне кажется, художнику непозволительно бить человека кулаком по голове. Лучше — просто огорчать.

— Рисуете ли Вы сейчас картины?

— Рисовал. Сейчас сделал паузу.

— Вы автор нескольких замечательных пьес, не собираетесь ли Вы в ближайшее время вновь обратиться к жанру драматургии?

— Пока — нет. Но все возможно. Желание написать пьесу приходит, когда проза не пишется. Главное — писать не для какого-то театра, а просто для чтения. Как бы для придуманного, невидимого театра, где сидят не зрители, а читатели. И ты один из них.

— Интересуетесь ли Вы современным российским театром?

— Крайне мало. Я вообще не большой поклонник театра. С одной стороны в этом жанре есть что-то архаическое, от древних мистерий для избранных, но и от древних цирков, когда на аренах лилась кровь, а публика смеялась; с другой — это теперь уже и современный цирк, пошловато-простоватый. Когда человек выходит на сцену и начинает влюбляться, рыдать, хохотать… в этом есть нечто и пугающее и смешное. Страшноватая профессия. Недаром лицедеев раньше хоронили отдельно. Я дважды уходил с собственных премьер.

— И один вопрос о поэзии. Как Вы оцениваете к творчество Веры Полозковой?

— Предпочитаю другую Веру — Павлову. Полозкова — насквозь эстрадный человек, у нее много от советских поэтов-шестидесятников. Стихи у нее эстрадные, обращенные в зал, это ее жанр, она прекрасно в нем существует, она внешне красивая, яркая. Мне же больше интересны стихи, обращенные к читателю, а не к зрителю. Хотя, любимый мой Игорь Северянин тоже был эстрадником, но он создавал удивительные словесные конструкты, чего не скажешь о Полозковой.

— Как Вы относитесь к социальным сетям?

— Стараюсь никак не относиться. И так слишком много опосредованного в нашем мире. Соцсети — это информационный шум. Нужны беруши. Большинство этих ежедневных откровений, кулинарно-музыкально-географических исповедей, житейских советов и философских рассуждений в Сетях отдают графоманией, эксгибиционизмом, а зачастую — обыкновенным идиотизмом. И забирают массу времени. Я использую Интернет функционально.

— Теперь проговорим о Вашей творческой кухне. Когда Вы пишете, то создаете язык для мира, или же мир для языка? Что стоит на первом месте?

— Все проще: я стараюсь найти словесную одежду для некой идеи. Чтобы она была красивой, современной и удобной.

— Какая музыка Вас вдохновляет?

— Очень разная, до неприличия: от классики до хард-рока или шлягеров 50-х. Но вообще, я предпочитаю романтиков XIX века.

— Где лучше пишется: в России или за рубежом?

— Везде, где пишется. Если не пишется — не пишется нигде.

— Что бы заставило Вас навсегда уехать из страны?

— Идея эмиграции мне в принципе никогда не была близка. В этом есть нечто трагичное, безвозвратное. Во всяком случае, добровольно я не собирался и не собираюсь эмигрировать.

— Недавно умер Фазиль Искандер. Не могли сказать несколько слов о его творчестве?

— Об Искандере воздержусь высказываться: честно говоря, я плохо знаком с его творчеством.

— Кого из современных российских авторов Вы читаете?

— Вот недавно с удовольствием прочитал рассказ Марины Степновой «Перепелка». Хочу прочитать новый роман Димы Бавильского.

— А из западных?

— Последняя радость — «Благоволительницы» Джонатана Литтелля.

— Вы некоторое время жили и работали в Японии. Кого бы из японских писателей Вы могли бы посоветовать?

— Признаюсь, я не большой любитель японской прозы. Зато я обожаю их дизайн, анимацию и еду.

— Тот же вопрос про китайских писателей?

— Я люблю китайскую классику: «Речные заводи», «Путешествие на Запад», «Сон в красном тереме».

— И еще один вопрос про Китай. Эта страна пережила во многом схожий с российским опыт. Как Вы относитесь к литературе «ран и шрамов»?

— Спокойно. Они преодолевают свое прошлое.

— Вернемся к России. Кто из современных отечественных авторов, на Ваш взгляд, мог бы стать лауреатом Нобелевской премии по литературе?

— Саша Соколов, Татьяна Толстая, Лев Рубинштейн, Вера Павлова.

— А если им станете Вы, то как отреагируете и на что потратите деньги?

— В моем физическом и литературном возрасте уже ко многому относишься спокойно. И к деньгам тоже.

— И последний вопрос: мертв ли концептуализм в России?

— Концептуализм мертв, но я еще нет.