В 2020 году китайский язык до Москвы доведет

— Герои фильма отправляются в путешествие к загадочной «мишени». Что это такое?

— Мишень — это астрофизический комплекс, сохранившийся с советских времен. Проще говоря, это громадное зеркало, которое улавливало особое космическое излучение и концентрировало его в своем эпицентре, который назывался на профессиональном языке мишенью. Ну, я лишь могу сказать, что не надо путать кино и жизнь. Знаете, когда у меня вышел роман «Лед», я пошел в парикмахерскую, и девушка меня узнала, и она совершенно искренне говорит: «Я студентка, работаю ради заработка, а так я вообще человек культурный, читаю. Скажите, а правда, если найти кусок космического льда и ударить им в грудь, то сердце заговорит?» Я говорю: «Не знаю. Хотите, попробуем?» Хотя я действительно слышал, что в Сибири есть некие озера, которые образовались от падения метеорита, и что если войти в это озеро, то человек выходит оттуда сильно помолодевший. В общем, есть многое на свете, друг Горацио...

— В фильме затронуто сразу много тем — любовь, счастье, вечность. Если двумя словами, о чем это кино?

— Если совсем упрощенно говорить, то о границах наших притязаний в этом мире. А так, в общем, о многом. Для меня это многоцелевой продукт, в котором, думаю, каждый может что-то найти для себя. Это и футурология, и антиутопия, и человеческая драма, но это и разговор о метафизике русского мира.

— Границы притязаний — это вечность, которую примеривают на себя герои фильма?

— Да, вы совершенно верно выбрали этот глагол, они ее примеривают именно как... как модную одежду. Это для них все равно, что зайти в очередной бутик. То есть достаточно утилитарный подход к вечности. Собственно, так же, как герой изготавливает в подарок серьги из уникального металла — руния, который добывается из вулканического пара, так и вечная молодость — это просто костюм или услуга в неком суперсалоне, заплатили и пользуйтесь. Все можно приобрести, если есть на что. А потом не забывайте, что в этом обществе недалекого будущего существует тарификация граждан. И за вечной молодостью летят все-таки люди первого класса.

— Но даром вечной молодости обладают и простые люди, живущие в деревне недалеко от Мишени. И они как-то органичнее с этой вечностью уживаются.

— Можно предположить, что эти аборигены ближе к вечности, потому что они живут рядом с этой мишенью и всем довольны. Они говорят: у нас есть дизель, деньги, еда, нам ничего не нужно. А вот тем, из первого класса, нужен весь мир.

— Одна из селянок говорит, что она внутри полая...

— «Все удуло», — она говорит, да.

— То есть цивилизованному человеку сложнее вместить вечность, чем простому человеку?

— Абсолютно верно, да. Чем хлебопашцу. Слишком многое мешает. А можно вам вопрос задать? Что вас приятно поразило или обрадовало в этом фильме?

— Он красивый.

— Да, это самое главное. За это я ценю Зельдовича, потому что он, в отличие от большинства наших кинематографистов, понимает, что кино — это все-таки в большей степени изображение, чем звуковая дорожка.

— Это поражает, потому что от российского кино уже давно такой выверенности кадра не ждешь.

— Да, перфекционизм. Ильховский еще есть, оператор. Он может целый день выставлять один кадр. Поэтому и получается красиво. А когда вам было смешно?

— Пародия на кулинарное телешоу — это, конечно, смешно. Когда вот начинается трэш с распитием крови...

— (Цитирует фильм): «Новая кровь в политике — пожалуйста!» (смеется)

— Я как-то читал у Трумэна Капоте про то, в каком он был ужасе от того, что происходило на съемочной площадке, когда экранизировали его «Хладнокровное убийство». И хотя результат ему понравился, он понял, что присутствие сценариста на съемках — это пытка, потому что ты видишь, что происходит с твоим текстом. Вы же, я так понял, довольно активно ездили на съемки...

— Ну, не на все, конечно. Просто некоторые сцены меня особо интересовали. Я был на Алтае, где снималась часть, связанная с посещением героями Мишени. Лишний раз убедился, насколько тяжел труд кинематографиста. Лошадиная работа! Что касается экранизаций, то у меня, видимо, к счастью, этого печального опыта не было. Нет ни одного фильма по моим романам.

— То есть когда пишешь сценарий, это совсем другое?

— Да, абсолютно! Это же пишется не для себя: вот я сел, задумался и написал сценарий. Нет, я никогда так не делал. То есть приходит Зельдович и говорит, что есть такая идея, есть такие возможности, не хочется ли мне поучаствовать в этом и поразмышлять на эту тему.

— А какая тема, если не секрет, была задана?

— Ну, собственно, идея вечной молодости — с этой идеей он пришел. А как уж она стала обрастать потом смысловым мясом, это уже наше дело.

— Поэтому тут у вас нет никакого собственнического чувства относительно текста?

— Нет, абсолютно нет. Я изначально готов к любой интерпретации. Это абсолютно разные вещи — написание сценария и романа. Как жизнь рыб и птиц. Мне как раз очень нравится, что можно вот так как бы сменить кожу прозаика, а потом опять вернуться к своей профессии.

— А чем вам нравится работа с Зельдовичем?

— Саша — человек растущий и развивающийся. Если «Мишень» сравнить, например, с его первым фильмом «Закат», то он сделал огромный шаг вперед. Он много работает над собой, и зачастую мучительно, но, наверное, иначе не может получиться. Он снимает редко и кропотливо. Над этим фильмом работа шла четыре года. И мне это как раз нравится. И главное — он готов ставить большие вопросы. Это разговор на достаточно серьезные общечеловеческие темы, метафизические, если хотите. И он не привязан исключительно к русской теме. Он говорит на языке кино. В Берлине нас прекрасно принимали и, несмотря на длину фильма, никто из зала не ушел, хотя для фестивалей это вполне нормальная практика.

— «Москва» и «Мишень» чем-то похожи. Я имею в виду не только киноязык, но и месседжи. Оба фильма про то, что заполучи ты хоть миллионы долларов, хоть вечную молодость, счастливым все равно не станешь. Эта мысль про недостижимость счастья ваша или Зельдовича?

— Знаете, наверное, мы все-таки неслучайно сделали вместе эти фильмы, да. Но все-таки и в том, и в другом случае речь идет об элите общества. Ну а что, в «Анне Карениной», собственно, та же проблема невозможности счастья для high society. Анна, Вронский, Каренин — несчастливы. А дворянин Левин стал косить с мужиками и сразу обрел счастье. Я считаю, в «Мишени» все-таки есть две пары, которые остаются со своими чувствами и они вполне счастливы. Но, как говорится, потери неизбежны в таких зубодробительных ситуациях. Я очень доволен, кстати, актрисами.

— А почему главных героинь играют иностранки? В этом какой-то смысл?

— А вот оказалось, что сложно найти русскую актрису. Не смог найти Зельдович здесь, как ни пытался. Джастин Уоддел, когда прилетела, не знала ни слова по-русски. Специально учила язык. Очень важно, что они говорят с легким акцентом, поэтому их трудно идентифицировать. Они живут в Москве просто, а кто они, какой национальности, откуда — это уже совершенно не важно, это уже такой глобальный мир. И Тая — русская девушка из деревни — тоже совершенно гениальная, конечно, актриса.

— Это не первое ваше футурологическое описание России. Вот «День опричника», «Сахарный кремль» — это совсем другой сценарий, такой посконно-варварский, жутковатый. Там они стену строят, от всех отгораживаются. А в «Мишени» Россия, наоборот, такая урбанистически-космополитичная что ли...

— Скорее, урбанистически-китаизированная. Ну, это не значит, что я уверен, что именно такой Россия будет через 20 лет. Я думаю, что Оруэлл, когда писал свои «1984», тоже не верил, что в Англии наступит ангсоц. В принципе, этот фильм имеет некий сновиденческий привкус. Ну, вот это один из снов о будущем России. И это — одна из граней фильма.

— Но этот сон не такой кошмарный, как в «Дне опричника».

— Так разные же бывают сны! Это такой сон, что России уже, собственно, и нет. Она уже до Урала только простирается. Это страна, которая отдалась Китаю в обмен на некое благополучие. И дело даже не в территориях, а просто она слилась как бы с Китаем, какой-то частью своей слилась. Важная деталь там — вот эта супертрасса Гуанчжоу-Париж, которая идет через всю Россию. Десятиполосная, по которой бесконечно прут эти фуры... То есть все производство материальное через десять лет окончательно переместилось в Китай. И Россия живет этим транзитом, как показано довольно выпукло на судьбе одного из героев — таможенника Николая.

— В ваших произведениях вообще почему-то часто вторым планом присутствуют китайцы...

— Ну, а как без них-то? Они рядом, они уже в Сибири, собственно, чего говорить. Я общаюсь с разными людьми, которые там и бизнесом занимаются. И все уже, китайцы — это часть нашей Сибири, создаются русско-китайские семьи, красивые дети рождаются. Так что от китайцев России никуда не деться.

— Мне кажется, что у вас все-таки есть некий...

— Некая оторопь, да?

— Да, какой-то тайный страх перед ними есть.

— (Смеется) Нет, никакого страха нет. Понимаете, если почитать «Дерсу Узала», например, ну, как эти народности и русские колонисты живут там вместе с 16-го века. Вполне пристойная картина в Сибири, собственно. Места там много, все поместятся.

— Но это Сибирь, хотя и Россия. Но у вас-то они и до Москвы уже дошли.

— (Смеется) Ну, а как же не дойти? В 2020 году китайский язык до Москвы доведет. Я думаю, что это будет.

— Если совсем серьезно, вы испытываете тоску в связи с тем, что русский мир вот так стремительно теряет свою идентичность?

— Знаете, русский мир потерял свою идентичность в 1917 году. Питирим Сорокин, выдающийся социолог, которого большевики выслали на «философском корабле», написал в 1923 году в Берлине, что русскому генофонду нанесен непоправимый урон. Весь 20-й век и вот 21-й — это уже процесс мутации. Сначала советские люди, потом постсоветские. И язык мутировал, и ценности мутировали. И лица! И я думаю, что и национальный характер тоже в чем-то мутировал. Это объективный процесс. Россия как таковая, кондовая такая, православно-монархическая, она закончилась с 19-м веком.

— Русская культура за это время была безнадежно утеряна или она тоже мутировала?

— Скорее, мутировала. Но что-то безнадежно утеряно. Для меня, например, безнадежно утерян язык общения интеллигенции 19 века. Потому что Россия говорила на совершенно другом языке. Я думаю, что чеховский герой, если бы смотрел телевизор, он бы просто ничего не понял. И мне, безусловно, гораздо ближе и милее этот мертвый язык. Сейчас он существует лишь в книгах. А от современного русского языка меня тошнит. Так что в этом есть объективность, конечно, но и есть нечто печальное. Нечто безнадежно печальное есть...

Беседовал Андрей Лошак

оригинал