«Тираннозавр лег на брюхо»
В качестве хедлайнера на первой Пермской книжной ярмарке выступает самый важный отечественный писатель — Владимир Сорокин. Литературный тяжеловес, тягаться с которым может разве что затворник Виктор Пелевин. Впрочем, в этом соревновании все равно победит Сорокин. Он в русском писательском тандеме — премьер-министр Владимир. После смерти Солженицына он занял место великого русского писателя. То есть человека, с которым можно без зазрений говорить о пороках государства, падении нравов и вообще — о судьбах Родины. Эта роль Сорокину досталась против его воли или, во всяком случае, без каких-либо усилий с его стороны. Но он неплохо с ней справляется.
— Над чем вы сейчас работаете?
— В общем: над собой. А еще я восстанавливаю забор, который в эту снежную зиму снесло снежной лавиной.
— То есть сейчас у вас перерыв, период накопления энергии? У вас же были паузы после больших текстов.
— Да. Период накопления энергии. И идей. Однажды у меня была пауза после «Сердец четырех», и она затянулась на семь лет в результате. Я писал только пьесы и киносценарии. После этого было «Голубое сало». Я не берусь планировать и точно говорить, когда что-то будет ложиться на бумагу, но пока ничего не пишется.
— Поправьте, если не прав. Последние ваши произведения — о власти. «День опричника», «Сахарный Кремль», «Занос» про власть, и даже «Метель» в какой-то степени про власть, точнее про ее отсутствие. Вас еще волнует эта тема или вы ее переработали?
— «Метель», наверное, про власть русского пространства. А тема… Волнует многое, но одно дело, когда есть чистый интерес, человеческое волнение по поводу каких-то внешних обстоятельств и феноменов, другое дело — что это не готово лечь на бумагу. Меня сейчас больше интересует не проблема власти в России, а динамика распада окружающего меня российского мира.
— Вы уже говорили про Россию, что это «тираннозавр с износившимися клыками».
— Тираннозавр, который уже не может стоять на ногах и лег на брюхо. За этим наблюдать интересней, чем за властью. Власть — это то, что копошится у нашего динозавра в голове.
— Почему страна распадается? В чем причина несовместимости России с жизнью?
— Я не говорю, что она несовместима с жизнью. Я не социолог, не историк, просто вижу знаки деградации государства, населения, культуры, экономики. Знаки эти складываются в общий угрюмый пазл. Народ здесь выживает, как у Хармса: «Жизнь победила смерть неизвестным способом».
— Каким вы представляете себе будущее страны? Сейчас мы наблюдаем пьесу под названием «Выборы—2011–2012». Довольно натужную, в которой искусственным образом создается интрига. Чем это закончится?
— Пьесу-то можно написать, и декорации выстроить, и натренировать актеров, и даже собрать публику и заставить ее аплодировать. Но потом может оказаться, как у Розанова: «Публика вышла в гардероб, а там ни одежды, ни стульев». Можно долго рассусоливать на эту тему, но, знаете, мне чисто атмосферно напоминает все это 1983 год. Вы, наверное, молоды были тогда?
— Только родился.
— Ну вот сейчас такое же, как тогда, ощущение тотального тления и разложения. Образ Черненко, я помню, очень усиливал это чувство. Он на трибуне смотрелся как в гробу. Кибиров написал замечательную о нем поэму.
Конечно, не может быть прямых ассоциаций с тем временем, но что-то есть общее: запах социального распада.
— Вам не кажется, что не будет прямых повторений. Исчезнет фантасмагория, за которой можно (даже с некоторым удовольствием) наблюдать? А будет что-то пострашней и понеприятней, чем 1980-е.
— Я не берусь предсказывать, но то, что есть некая термодинамическая необратимость в нынешним нашем государстве,— это точно. Есть элемент нарастающей энтропии, распада.
У меня нет никакого оптимистического взгляда на эти процессы. Есть такое чувство, что бы сейчас ни было сделано, какие бы самые радикальные шаги ни предпринимались, это лишь усилит распад. И уже абсолютно не важно, кто будет у власти. Если некий тяжелобольной в реанимации дышит на ладан, то, в общем, уже не важно, что ему колют или какие светила вокруг него суетятся. Был такой замечательный фильм «Необратимость», помните? Вот, я чувствую эту необратимость.
— Необратимость, она ведь не только в том, что этот режим развалится. А в том, что следующий будет чем-то подобным. В извечном повторении опыта.
— Речь даже не о режиме, а о теле государства. У нас ведь государство — это живое существо всегда было. Как медведь. Сейчас медведь лежит в берлоге, и со стороны видно, что он вроде жив. Шкура поднимается и опускается. Он как бы дышит. Как бы! Потому что внутри он набит паразитами, а не живой плотью. Они там шевелятся, выжирая последнее. А мы все еще принимаем это движение за естественное дыхание.
— То есть мы сейчас в стадии окончательного разложения старого медведя и появления нового. Или как-то принципиально изменится тело русского государства?
— Я лишь могу сказать, что изменения неизбежны. Но какой характер они будут носить — абсолютно непонятно. Гниение вечно продолжаться не может. Как оно с конца 1970-х началось, нечто подобное тянулось-тянулось, а потом все стало в СССР разваливаться на куски, к концу 1980-х. Нечто подобное надвигается.
— Может, помечтаем, как бы вы хотели, чтобы была устроена русская жизнь? Я вернусь к «Метели» — вы говорите, что эта книга про власть пространства. Я воспринял ее как книгу, в которой русский человек остался сам с собою в ледяной пустыне. Без всякой власти. Придумал себе цель, но неубедительную, и едет сквозь снежное ничто. Возницу губит и себя почти убивает.
— Я могу ответить некой личной утопией. Если б я мог, я бы хотел оказаться в России конца XIX века. В этом языке, с людьми, которые могут достойно выражать свои мысли и достойно вести себя. В городах, где ездят на лошадях. Где дамы красиво одеваются. Это моя эдакая личная утопия.
— Надо полагать, в этом мире вы хотели бы быть писателем, а не крестьянином.
— Я, собственно, ничего другого и не умею, кроме как переводить бумагу. Хотя русский крестьянский быт знаю довольно прилично, не понаслышке.
— Давайте под конец поговорим о литературной инфраструктуре. Скажем, о последнем «Нацбесте», где лауреатами стали Дмитрий Быков с Захаром Прилепиным.
— Я там не был, что вы! Зачем мне туда было идти? Не мне же вручали, во-первых. А во-вторых, я не верю в объективность русских литпремий давно. Понять логику «Букера» можно было: это игрища толстожурнальной московской тусы. Свои давали своим. А вот логику «Нацбеста» понять вообще невозможно. Это какое-то порождение питерских болот. Я помню, мой «Опричник» попал туда в шорт-лист, и в результате они присудили премию повести о путешествии кота (имеется в виду роман «Путь Мури» Ильи Бояшова, лауреат «Национально бестселлера–2007».— «Соль»). А «Опричник» и без «Нацбеста» стал национальным бестселлером, книгу не цитирует только ленивый. А где же нынче тот котик? Так что я в наши русские премии не верю, начиная с «Русского Букера» убогого. Бросили англичане подачку, и наши шестидесятники радостно подхватили… Позор! Я был на первом «Букере» [в 1992 году], сидел и видел паноптикум толстожурнальной тусы. Помню, как они завопили, эти немзеры-архангельские, когда «Сундучок Милашевича» (роман «Линия судьбы, или Сундучок Милашевича» Марка Харитонова.— «Соль») получил «Букера». Я подумал: чему они так радуются? Это же посредственность! Но было уже поздно. В любом деле: если первая нота фальшивая — все обречено. Так «Букер» и врезал русского дуба.
— Почему с литературной инфраструктурой не клеится? Премиями, ярмарками, чтениями. Страна гниет — понятно. Но в литературных делах и окололитературных нет ведь ни тандема, ни бесогона какого-нибудь, которые бы довлели.
— Я не стал бы обобщать. Ярмарки вполне функционируют. А то, что касается чтений — здесь все упирается в очевидные вещи. Например, в каждом немецком городе есть такое заведение, как Literaturhaus, «литературный дом», где регулярно происходят чтения, встречи с авторами. И города содержат такие заведения. У нас на фоне гниения кто будет заботиться о литературных домах? Это же естественно: если деньги разворовываются на личные виллы, о каком литературном доме может идти речь? Ярмарки как-то еще существуют. Например, ваша [Пермская книжная] ярмарка.
— Я как раз хотел спросить, что вас заставило согласиться поехать на Пермскую книжную ярмарку? Первый раз проводится. И город, наверное, не из приятных. Вы были в Перми в 2009 году первый раз, и я сомневаюсь, что захотелось вернуться ради самого города.
— Во-первых, мне провинция гораздо интереснее столицы. И провинциальная публика, она нормальна по сравнению с чудовищной, снобско-бессмысленной жирной московской публикой. Во-вторых, в пермской ярмарке участвует Виктор Ерофеев, поэтому я согласился на общую дискуссию, будут общие темы. В-третьих, мне предложили вполне европейские условия.
И потом я живу недалеко от внуковского аэропорта, лететь удобно до вас. Почему бы и не слетать?