Писатель Владимир Сорокин: Мой «День опричника» — это купание авторского красного коня»

По форме «День опричника» — это «повесть одного дня»: в книге описан один из понедельников Андрея Даниловича Комяги — недоучившегося студента-историка МГУ, который ушел в опричнину. Действие книги происходит в 2027 году: в России абсолютное самодержавие, попасть на завтрак к государыне считается великой милостью, а страна отделена от прочего мира Западной стеной. О роли опричнины в истории России и злобе дня с Владимиром Сорокиным побеседовала обозреватель «Известий» Софья Широкова.

«Маленькая собачка с громадной костью»

— Однажды вы мне рассказали, как после «Сердец четырех», как-то утром сидя в пригороде Берлина и глядя на сосны, увидели, как белка прыгнула с одной сосны на другую. И через пять минут началось «Голубое сало».

— Да, причем 7 лет спустя после «Сердец».

— Что было на сей раз?

— Вы помните, наверное, мою покойную собаку Саввку. Так получилось, что я как-то автоматически дал ему большую кость, такой невероятных размеров мосол. Он её подхватил и стал грызть на снегу здесь во дворе дома (мы сидим на даче писателя во Внуково. — «Неделя»). Вот этот образ маленькой собачки с непомерно громадной костью… Я думаю, что на самом деле идея подспудно складывалась долго, как-то вызревала внутри, но, видимо, окончательный толчок дала моя собака.

— А с историей вокруг «Детей Розенталя» (оперой, поставленной в Большом театре на либретто Сорокина и вызвавшей нелепые шумные протесты политдвижения «Идущие вместе». — «Неделя») это как-то связано?

— Нет, это было давно. Наверное, здесь отложилось все, но я думаю, это не реакция на некую злобу дня. Это скорее размышление по поводу нашей страны.

— Да ничего более злободневного я у вас за последнее время не читала. Когда-то я вас спрашивала про скандал вокруг выставки «Осторожно, религия!». Вы тогда сказали, что вас это не интересует. И вдруг все это оказывается в книге.

— Может быть, я так говорю, потому что это уже написано (смеется). Наверное, это реакция на нашу жизнь. Мне уже стали навешивать ярлыки сатирика. Я не думаю, что это сатира. Я хотел написать народную книгу. Это скорее просто некая фантазия на русскую тему.

«Грозный и его шизофрения»

— Сейчас в моде жанр альтернативной истории: что было бы, если бы. Можно сказать, что «День опричника» — это альтернативная история?

— Понимаете, Россия — очень богатое поле для альтернативной истории. Потому что никто в нашей стране, начиная от президента и кончая последним бомжем, не знает, что с ней будет. И для писателя это, безусловно, Эльдорадо. Это русская метафизика. Я много раз говорил: мы живем между прошлым и будущим. Мы не чувствуем настоящее, потому что мы либо вспоминаем, как было хорошо или, наоборот, как было плохо, либо гадаем на кофейной гуще о будущем.

— Но при этом вы выбираете для будущего России незавидную участь. Период правления Ивана Грозного — один из самых мрачных и тяжелых, в том числе метафизически — ожидание конца света, которого не случилось, и прочее. Почему вы выбрали именно эту модель?

— Она очень важна. Опричнина — это явление, которое, обратите внимание, не отражено совершенно у русских классиков. За исключением Алексея Константиновича Толстого в «Князе Серебряном» и Лермонтова в «Песне о купце Калашникове» никто не коснулся этой темы. Это говорит о том, что она, в общем-то, не помещалась в русскую литературу.

Если её описывать, то нужно описывать все: весь их быт, все их деяния, оргии, паранойю Ивана Грозного и так далее. В принципе Иван Грозный в государственной политике, если убрать опричнину, полностью копировал начинания своего деда Ивана III, который тоже ходил походом на Новгород, подчинял и объединял земли.

Но Грозный в отличие от Ивана III был по-настоящему больным человеком. И его личная шизофрения воплотилась в идею опричнины. Я бы сказал, шизофрения по параноидальному типу. То есть он разделил русское общество и натравил одну часть на другую, это стало зарождением гражданской войны в России. Помимо этого он наделил опричнину сверхполномочиями. Фактически она была выше духовенства и бояр. Опричники как бы были архангелами Ивана. Он все разделил: основал новую, параллельную столицу в Александровой слободе — обустроил как бы параллельный мир, — сам назначил себя игуменом, этих убийц и насильников обозначил монахами. Черное платье, которое они надевали поверх парчовых кафтанов, об этом как раз свидетельствует.

Это был такой черный орден. Я считаю, что это сугубо патологическое явление легло в России на очень плодородную почву. Опричнине и её идеям откликнулась русская метафизика. Я полагаю, что все наши смуты, революции, потрясения и моря пролитой крови — все это последствия опричнины.

«Один день Андрея Даниловича»

— А сейчас опричники есть?

— Эта идея пропитывает все наше общество, живет в головах больших и маленьких чиновников. Ведь кто такие опричные — это отдельные, особые. А разве сотрудники ГИБДД не считают себя отдельными? Возле места, где мы живем, есть выезд на Минское шоссе. Бойкое место, тройной поворот, но светофор почему-то работает только по будням. И в выходные это абсолютно смертельная зона. По Минскому очень бурное движение, и люди поворачивают и рискуют. И каждый раз в кустах стоит машина ГИБДД. То есть они ждут аварии. Это что, не опричнина? Это чистой воды разбой.

Они чувствуют себя отдельными людьми, которые по закону должны помогать безопасно ездить. Они же в опасной ситуации ждут криминального случая.

— Эпизод с сожжением книг классиков — отражение того, что делали «Идущие»?

— Автор в книге выступает как медиум. Он не может быть ещё и аналитиком. То, что пишется, — это как предчувствие. А осознанное продуманное предчувствие недействительно.

— То есть книга — предчувствие, а не манифестация идей и ответ, например, почвенникам?

— Я бы не взялся за эту вещь, чтобы свести все к полемике с нашими бородатыми почвенниками. Во-первых, этого мало, во-вторых, это малоинтересно. Я все-таки решал художественные задачи.

— Один день опричника Андрея Даниловича не может не быть связан с одним днем Ивана Денисовича…

— У вас, конечно, ассоциативное мышление очень литературное (смеется). Они лишь перекликаются формой. По жанру это повесть одного дня.

— А в условиях опричнины 2027 года, когда происходит действие романа, возможно диссидентство?

— Не все поместилось в этой повести. Оно всегда было в России, думаю, что 2027 год не исключение. Там есть свое подполье, но Комяга был занят другим в этот день. Здесь нет частной жизни простых граждан, и это как раз доказывает, что подобные Комяге люди власти в России по-настоящему опричные — совершенно отделены от народа.

«Писатель наступает власти на ногу»

— После «Ледяной трилогии» о вас стали говорить как о классике, который удалился от скандальности. Вам не кажется, что после выхода повести скандальность вернется, но уже другого рода — не этическая, а политическая?

— Я ко всему готов. Литератор в России, если он по-настоящему свободен и не пишет детективы ради денег, так или иначе не может не наступить власти на ногу. Я считаю, что если ты человек творческий, то не должен этого бояться. А уж какая будет реакция — здесь гадать не приходится.

— Когда читаешь книгу, то при том, что она очень смешная, все же возникает ощущение, что вы её написали, потому что вам все надоело, что вас достали. Это так?

— Здесь, видимо, сошлось все вместе. Я закончил «Ледяную трилогию». Она заняла у меня пять лет. Я во многом сам себя сдерживал. Все-таки она написана в жанре исторической фантастики, как ни страшно это звучит. Мне хотелось чисто её выполнить. Я видел, как в Японии зимой вырубают стамесками очень детальные фигуры драконов изо льда. Я вырубал пять лет такого дракона. И немного подустал, конечно, от этой работы. Захотелось, например, взять меч и пофехтовать, сделать что-то чисто авторское, отвязанное. Я имею в виду некий языковой посыл. Для меня это просто купание авторского красного коня (смеется).

«Уральский ответ ресторану «Пушкин»

— Что это за история с Екатеринбургом, где книга появилась на месяц раньше?

— Идея возникла спонтанно. Мне позвонил мой издатель Игорь Захаров и сказал, что есть любопытный повод: книга печатается в Екатеринбурге и там же открывается новый очень хороший книжный магазин «100 000 книг». Они хотят меня пригласить на открытие, и можно все это совместить ещё и с презентацией. Мне эта идея очень понравилась.

Я, честно говоря, не хочу больше московских презентаций. Это все превращается в такое банальное поглощение пищи и алкоголя, где половина людей, которые с тобой чокаются, тебе незнакомы. Получается очень суетливо и попсово. Я принял приглашение, тем более что в Екатеринбурге ни разу не был.

— Екатеринбургская публика чем-то отличается от московской?

— Там больше традиционной интеллигенции, которая вымирает в Москве или где-то сидит по грязным углам. А там люди пришли, мы с ними говорили, у них были осмысленные вопросы. Это было приятно, потому что разговор шел вокруг книги, а не вокруг стола с выпивкой и закусками. Потом там была изумительная погода, и сам город мне понравился. Я был на месте, где встречаются Европа и Азия. Очень хорошая природа, замечательные сосны. А если уж говорить о еде, то меня пригласили в ресторан «Троекуров» — это екатеринбургский ответ нашему «Пушкину». Надо сказать, что там было одно блюдо, которое потрясло меня. Его нет в «Пушкине», к сожалению. Это традиционная уральская закуска — соленые грузди в сметане.

— Они упоминаются в «Дне опричника».

— Да, я ел их очень редко за свою жизнь, но в «Троекурове» их подали как обычную закуску. Так что стоило ехать в Екатеринбург.

— Традиционный вопрос про дальнейшие творческие планы.

— Я пишу пьесу для Эдуарда Боякова.

— Вы, кажется, поклонник театра «Практика»?

— Да, он очень просил, чтобы я что-то для них сделал, и я с удовольствием взялся за пьесу. Тем более что последний раз я писал пьесу лет девять назад — это были «Щи». Надеюсь, что закончу осенью. А что будет потом — это, как говорится, только Он знает.