Марина Федоровская беседует с Владимиром Сорокиным и Эдуардом Бояковым
Марина Федоровская: — Как и любой текст Сорокина, «Капитал» — пьеса метафоричная и с налетом чего-то потустороннего. Практически живой классик, Сорокин написал ее специально для театра «Практика» — впервые после долгого перерыва вернувшись к драматургии.
Вроде бы абсолютно узнаваемые ситуации топ-менеджерской деловой рутины взрывают слова какого-то потустороннего языка. На рекламе банка сияют масонские символы. Реалистично выписанные сцены «корпоратива» в ночном клубе достигают апофеоза в игре «Задави Ходора», смысл которой в том, что... каждый должен рассказать о самом стыдном событии в своей жизни. На сцене один за другим появляются узнаваемые офисные типажи и возникают типичные производственные конфликты, которые выворачиваются самым фантасмагорическим образом, так что буквально дрожь пробирает. Это впечатления от предпремьерного показа.
Эдуард Бояков: — Я считаю Сорокина большим русским писателем и готов служить ему. Русский театр сильно задолжал Сорокину. Большинство вещей нужно было ставить 10-15 лет назад, тогда театр был бы живее, интереснее.
Владимир Сорокин: — И «Капитал», и мои ранние пьесы были написаны как реакция на советскую жизнь и на советский театр. Это попытка не то чтобы взорвать его, но вскрыть, как запаянную консервную банку, где скопился спертый воздух. Но постсоветский театр достаточно долго сопротивлялся мне, и дефлорации не происходило. Были достаточно робкие попытки постановок. Александр Левинский в Ермоловском театре поставил первую часть пьесы «Дисморфомания». Спектакль разрешили, но с одним условием — чтобы никакой рекламы.
Это был чистый андерграунд. Люди по вечерам подходили к кассе, заговорщически подмигивали, и так длилось чуть ли не два года. Потом в Театре на Юго-Западе Валерий Белякович поставил сразу две пьесы — «Щи» и «Dostoevsky-trip», которые идут до сих пор. Еще была постановка в 1994 году Жака (Вадим Жакевич. — Ред.) по пьесе «Землянки» в театре «Школарусскогосамозванства». Она была очень эстетской, вполне удачной, но долго не прожила. И вот потом мне преподнесли настоящий подарок. Я и не ожидал, что мою пьесу Hochzeitsreise «Свадебное путешествие» можно так поставить. В берлинском Фольксбюне Франк Касторф ставил как социальный триллер, а Эдуард — как пронзительную, трогательную человеческую историю. Если для немцев важнее была политическая сторона, то здесь все сказано через отношения двух персонажей — эмигрантки Маши Рубинштейн и сына офицера СС Гюнтера. Это было как эффект перевернутого бинокля. После двух десятилетий тотального разочарования в русском театре я в него поверил благодаря Боякову. Ну и «Капитал» я хотел увидеть именно на его сцене.
Марина Федоровская: — Тема больших денег уже заявлена в вашем творчестве — у Эдуарда в спектакле «Пьеса про деньги», у Владимира — в пьесе «Dostoevsky-trip», где Настасья Филипповна кричит: «Пусть сгорают доллары, рубли и шиллинги». Что она значит для вас?
Владимир Сорокин: — Эта пьеса не про деньги, конечно. Про людей. Но заниматься трактовками своей пьесы не очень корректно.
Эдуард Бояков: — Для меня, простите за банальность, эта пьеса про людей, про наше время и про театр. Сорокин чувствует те законы, по которым театр строится. То, что он сейчас пишет, — это точная диагностика, где каждая реплика имеет отношение к социальному стереотипу и знакомой нам ситуации. Каждое время имеет собственный невроз и оформляет его в речи. Вот это сорокинский язык точно ухватывает. Поэтому «Капитал» — пьеса про то, как театр реагирует на реальность, в том числе языковую. Но самое главное для меня в этой пьесе — прием, который можно назвать авторской самоцитатой. Я имею в виду серию откровенных монологов персонажей в конце пьесы. Этот прием Сорокин уже использовал в «Dostoyevsky-trip». И если такой автор позволяет себе повтор, то это очень важно. Для меня это имеет отношение, простите за высокопарность, к нравственному выбору. Я понимаю автора так: и спасение театра, и спасение зрителей — во внимании к собственной биографии, к тем моментам, которых мы стыдимся, но которые оказывают на нас влияние всю жизнь. Это могут быть сцены инцеста или блокадные ужасы, как в «Dostoyevsky-trip», а могут быть досадные бытовые мелочи, как в «Капитале». Но без признания, покаяния человек не идет дальше. Ему ведь придется отвечать за все, рано или поздно.
Если смотреть на пьесу через такую оптику, то очень важным становится и человеческий опыт, который мы получили с актерами. Это ведь очень ансамблевая пьеса. У нас получилась очень интересная компания. Разные типы актерские и психологические. Главная роль у Игоря Гордина. Это выдающийся артист. Его работа в спектакле Камы Гинкаса «Дама с собачкой» — одна из вершин русского психологического театра. Но в чем-то ему намного тяжелее, нежели артистам, уже сыгравшим в «Практике». Здесь надо играть текст. С другой стороны, надо постоянно пропускать через себя токи современной жизни. А это многим актерам очень тяжело делать. Многие в театре бегут от современной жизни. А мы пытаемся наоборот как-то с нею разобраться, найти себе в ней место. Капитализм, который всего пятнадцать лет назад пришел сюда, определяет почти все: начиная от лица вашего журнала и заканчивая нашими поступками, которые якобы с деньгами не связаны. Для меня эта пьеса — возможность понаблюдать под увеличительным стеклом за этими капиталистическими скорпионами, которые друг друга жрут. Я никогда не входил в состав правления крупного банка, да и Владимир Георгиевич там никогда не был. Но художественная реконструкция этих отношений, реакций внутри коллектива из восьми человек — это интереснейший эксперимент, который нам поможет разобраться в себе.
Владимир Сорокин: — Импульсом для написания этой пьесы было мифологическое отношение к деньгам в нашем обществе — обществе неофитов капитализма. В начале девяностых они были сокровищем: помните детективные романы начала девяностых — там обязательно фигурировали мешки денег, ведра с бриллиантами и золотом. А сейчас это уже не сокровища, а некая небесная субстанция, на которую молятся, которая требует определенной магии. Так что эта пьеса на самом деле о магическом сознании людей.
Марина Федоровская: — В нашем обществе любят мифы, в том числе о масонах. Расскажите о символике «Капитала».
Эдуард Бояков: — В начале работы над спектаклем к нам пришли влюбленные в Сорокина ребята из компании just design. Вообще-то, они делают огромные рекламные кампании крупных банков, для ВТБ например. Но такого кайфового задания — придумать рекламную кампанию для фантасмагорического банка из театральной пьесы — им еще не давали. Они придумали знак банка, который совмещает в себе... много чего, начиная от звезды Давида и заканчивая орденом Победы. Еще там есть пирамида и глаз на долларе.
Марина Федоровская: — Главная метафора спектакля — «шрамирование» лица директора.
Владимир Сорокин: — Пресса уже написала, что это буквально понятая фраза «банковская операция». Дело в том, что в нашем мифологическом государстве глава любой компании собственным лицом отвечает за нее. Я попытался это понять как реальность — человек отвечает собственной кожей, своими мышцами лица.
Эдуард Бояков: — Если бы это был золотой век, шрамы были бы тоньше или вообще отсутствовали. Все было бы красиво и по совести. Но здесь идет игра «Задави Ходора». Меня часто спрашивают про политический театр, ведь в «Практике» идет Равенхилл, пьеса Игоря Симонова «Небожители» про судьбу опального олигарха. Конечно, «Практика» не политический театр. Нас интересует, что происходит с людьми. А на людей влияет политика. Значит, нас и это интересует. Если для того, чтобы остаться у кормушки, нужно задавить Ходора, задавить свою совесть, я буду говорить об этом. Вслед за автором. У нас в театре это выражение стало нарицательным — перед репетициями или трудными совещаниями мы говорим: «Пойдем задавим Ходора».
Владимир Сорокин: — Каждый отращивает своего собственного Ходора. В конце концов приходится давить. Такова наша жизнь.
Марина Федоровская: — Мужчина чертит карту бизнеса на своем лице. И есть женщина, которая отвечает за танец-ритуал.
Владимир Сорокин: — Она олицетворяет главную жрицу капитала, которая танцует перед лицом божества. В зависимости от силы и точности этого танца будет божественная реакция.
Эдуард Бояков: — Танец этот мы придумали, пытаясь передать разгул и бред нынешних рекламных кампаний. Мы решили, что он должен быть в эстетике Америки 30-х, времени мифа о капиталистическом рае. И Сорокин теперь говорит про жрицу! (Улыбается.)
Марина Федоровская: — Оттого, как она «зажжет», зависит будущее банка?
Эдуард Бояков: — Ну конечно. Мы все с этим сталкиваемся. Я сам оказываюсь в роли этой жрицы, которая рекламирует спектакли своего театра. Я постоянно должен быть в состоянии рекламной вздрюченности. И я буду плясать на каком-то постаменте, чтобы только люди пришли.
Владимир Сорокин: — Я думаю, что тебе можно и не плясать, потому что у театра «Практика» уже есть имя, он стремительно ворвался в московскую жизнь, зрители приходят и приводят новых людей.
Эдуард Бояков: — Конечно, хорошо, что у нас люди сидят на подушках в проходах. Мы не делаем вид, что гламурная жизнь и капиталистическая идея нас не интересуют. Идея андерграунда не работает сегодня. И то, что на наших спектаклях Тина Канделаки, Ксения Собчак, Ольга Слуцкер, Света Бондарчук и другие жрицы гламура сидят рядом со студентами из Нижнего Новгорода, очень важно. То, что Мамут, Авен и Фридман сидят рядом с Владимиром Мартыновым, Гермесом Зайготтом и Олегом Куликом, — это и есть реализация идеи театра, где с разными людьми говорят об одном. О главном, надеюсь.
Владимир Сорокин: — Я бы добавил: каждый раз, оказавшись в «Практике», я, человек, в свое время разочаровавшийся в театре, лишний раз убеждаюсь, что театр жив. И теперь я думаю о новой пьесе.