«Симбиоз физиологии, шоу и моды»

После почти четырехлетнего молчания Владимир Сорокин написал новый роман. Он называется «Манарага». Книга выйдет в первой половине марта в издательстве Corpus. Похоже, сейчас Владимир Сорокин едва ли не единственный русский писатель, который может себе позволить все. Может предсказать будущее (как в «Дне опричника»), и оно начнет сбываться. Может убедить в том, что постапокалипсис — это не страшно (как в «Теллурии»), и читателю местами станет даже весело. Может несколько лет писать не романы вовсе, а картины маслом — и это будет интересно. И даже взять, на первый взгляд, опасный троп «съедобной литературы» (за фразу «вкусный текст» гуманитарии готовы выгнать друг друга из профессии) и положить в основу романа поэтически и стилистически абсолютно безупречного, как он это сделал в «Манараге». Владимир Сорокин рассказал обозревателю «Ленты.ру» Наталье Кочетковой, как появилась идея романа, что такое «новые 60-е» и почему бумажная книга все же лучше чтения с экрана.

Фото: Максим Шеметов / ТАСС

— «Лента.ру»: Как пришел новый роман?

— Сорокин: Мы сидели в одном итальянском ресторане в Берлине с моим приятелем из Калифорнии, филологом-русистом Владимиром Мыльниковым. Выпивали, закусывали и почему-то заговорили о горящих книгах в «Дне опричника». Сидели мы не так далеко от кухни, где шла работа, готовили еду. И я вдруг подумал: сколько же пропадает тепла от пылающих томов, на этом что-то можно приготовить! В голове вспыхнула картинка, как обычно бывает, когда приходит идея: представил себе этот мир, это подпольное сообщество книжных кулинаров. И в течение девяти месяцев рожал эту книгу.

— Мир «Манараги» — продолжение того мира, который впервые появляется в «Дне опричника» и продолжается в «Сахарном Кремле» и «Теллурии». Получается своего рода сериал. Это современность таким образом постоянно отражается в вашем художественном мире, или этот художественный мир оказался столь притягательным, что не отпускает вас?

— Я думаю, что и то, и другое. В «Опричнике» и «Теллурии» я нашел площадку обозрения мира настоящего через будущее. У меня там уже как бы стоят некие телескопы, они сфокусированы, наведены. Я уже умею с ними работать, и через них смотреть на наш безумный современный мир очень удобно. Это получилось естественным образом. А вообще, если говорить о жанре, мне хотелось написать веселую авантюрную книжку.

— Именно такой она и получилась.

— Хотя мне вот уже говорят, что конец грустноватый…

— Я скорее вас хотела спросить: счастливый конец у книги или грустный? Его можно толковать и так, и так.

— Рынок победил.

— Зато раритеты спасены.

— Да. Но мир романтиков book’n’grill умирает в конце, потому что молекулярная машина будет работать и производить точнейшие суррогаты. Что до оставшихся спасенных раритетов — то да, можно сказать, что в этом, конечно, конец у книги счастливый.

— Неоднозначное толкование и у главной метафоры романа: с одной стороны, в сюжете важную роль играет «чтение» в значении сожжения, уничтожения литературного памятника ради удовлетворения физической потребности в изысканной еде. С другой — это самое «чтение» сопровождается некоторым особым ритуалом, если угодно. То есть в каком-то смысле имеет просветительский характер.

— Это симбиоз физиологии, шоу и моды. Занятие book’n’grill — опасная, запретная вещь, в результате которой раритет сгорает навсегда. Он отдает свою энергию блюду, а оно насыщает клиента. В общем, Наташа, речь идет о съедобной литературе!

— Пище духовной.

— Да! Такое вот необычное, но по современным рыночным меркам вполне имеющее право на существование дело. В мире нарастающего гротеска — куда нынче все идет — это смотрится, как мне кажется, вполне органично.

— Давайте вернемся к началу этого мира и попробуем его кратко описать. Вот Новое Средневековье «Дня опричника» и «Сахарного Кремля» — 20-е годы XXI века: время дикое, страшное, бесконечно дискомфортное. «Теллурия», где вроде бы живут и великаны, и карлики, и зооморфы, несмотря на всю ее странность, уже не такая пугающая. Мы с вами о ней говорили раньше, и тогда возникла формулировка «мир человеческого размера». На этом фоне мир «Манараги» выглядит уже совсем каким-то будничным и привычным — примерно как действительность за окном. Создается впечатление, что эта цивилизация пришла к…

— …равновесию.

— Да. И послевоенное купание в роскоши (за плечами героев осталась Вторая исламская революция) постепенно сменяется чем-то вроде разумного потребления.

— Честно говоря, когда я писал эту книгу, я думал о 1960-х годах. Война закончилась, потом были бурные 1950-е, люди старались быстро наверстать упущенное в жизни и в благополучии: рок-н-ролл, абстракционизм, огромные американские лимузины с «плавниками», короткие юбки. А потом наступили 1960-е: сытое время, респектабельные «битлы», глянцевый поп-арт, спокойное использование благ жизни. Недаром Анри хочет перестроить кухню, легализовав ее, выведя из подполья, выведя из 50-х годов и сделав ее обычным, почти рутинным делом. Уничтожить этот романтический флер. Хронологически я рассматривал своего главного героя как ребенка послевоенного мира. Стиль 1960-х я запомнил мальчиком. И этот дух обретенного благополучия меня в книге вдохновлял.

— Если «День опричника» — это Средневековье, то «Манарага» — это уже Возрождение?

— Это уже Ренессанс, конечно! Официальный светлый ресторан с 25 печами, где пылает «Улисс», где модная публика, приятная музыка, все спокойно… Это Ренессанс, перетекающий в барокко.

— Будет ли продолжение у этого мира?

— (смеется) Знаете, когда я заканчивал писать, то колебался между уничтожением пещеры с молекулярной машиной и гибелью Гезы и победой рынка. И все же с уничтожением, по логике развития текста, не получилось. Закончив, я подумал, что хочется проследить дальше за этим персонажем. Я пока держу это в уме, но не знаю, вернусь к нему или нет. У меня ведь очень редко бывает, чтобы герой выжил. Это уже само по себе необычно (смеется). Поэтому все возможно.

— Ваш герой претерпевает в финале довольно серьезную метаморфозу, в которой не последнюю роль играют новые гаджеты — умные блохи. По сути, они делают из него другого человека, влияют на его волю, меняют его характер, но при этом делают его как будто счастливым в конечном счете. С одной стороны, очень привлекательная идея — решить все свои проблемы за счет блохи. С другой -становится страшно.

— Это метафизический вопрос, конечно. Что такое счастье? Это же не обязательно комфорт. Тем не менее герой все больше к нему склоняется и приобретает его при помощи маленьких электронных существ. Но ему приходится поступиться своими принципами. И в этом смысле у книги, конечно, печальный конец, потому что личность Гезы становится пластичной — причем в результате такой простой операции. Это опять к теме гаджетов как наркотика, что уже стало общим местом, и здесь я ничего не изобрел. Естественно, что эти аппараты будут с каждым годом уменьшаться и рано или поздно прыгнут нам в голову. Мне скорее был забавен образ этих электронных насекомых. Новые паразиты, которые не просто сосут кровь, но и наполняют человека информацией и уверенностью в себе… Такая блоха, которая подковала человека!

— Мне хочется спросить вас про зооморфов. Они были в «Теллурии», играли не последнюю роль, когда вы писали ваши картины из цикла «Новая антропология». Одинокий и печальный зооморф-ницшеанец есть и в «Манараге». Может быть, он ваш новый герой?

— Мне кажется, что он — такой осколок из «Теллурии». Он залетел в мир этих новых 2060-х, но я воспринимаю его уже как голос прошлого все-таки, недаром он живет на вершине горы отшельником. Он уже архаичен и впал в графоманский пафос, решив своей кровью написать нового «Заратустру». Это уже комический образ. Думаю, что я попрощался с темой зооморфов.

— Явная симпатия в «Манараге» к Толстому и неприятие Горького заставляет задать вопрос о ваших любимых книгах.

— Они есть в романе — в конце, когда толстяк Анри перечисляет, какие хиты ожидают обновленную Кухню: это «Улисс», Рабле, Толстой… Я люблю «Аду», но, надо сказать, странною любовью. Эту книгу можно читать с любой страницы, и это ее совершенно не портит. Старая романтическая кухня в «Манараге» разбивается о монолит «Ады» (смеется). Я думаю, Набокову бы понравилось.

— Вы живете между Подмосковьем и Берлином. Как устроены ваши библиотеки там и там? Мне один писатель рассказывал, что как только появились электронные книги, он избавился от всей бумажной библиотеки.

— Вот-вот! Все идет к этому. Но я старомодный человек — я люблю бумажные книги. У меня, безусловно, большая библиотека во Внуково. В Берлине собираются в основном мои книги на разных языках. Я стараюсь их дарить, но сейчас их все равно больше, чем других книг. Я периодически чищу библиотеку и во Внуково, потому что накапливается очень много ненужных книг, которые просто стоят, и ты не будешь их никогда читать. Я стараюсь их раздать.

— А что нужное?

— То, что хочется перечитать. Собрания классиков, например. Но больше все-таки книг, которые не хочешь перечитывать. И они стоят и стоят. Каши не просят, но место занимают.

Наташ, я вижу, за вашей спиной тоже много книг стоит, да? (мы разговариваем по скайпу — прим. «Ленты.ру»).

— Да. И это не единственный книжный шкаф в этой квартире и в нашей семье, увы.

— Вот-вот. Мы, согласитесь, во многом раздавлены книгами. И они наползают, наползают, как ледник, разбуженный Гутенбергом. Поэтому здоровая чистка не повредит библиотеке.

— А сколько тепла могли бы дать!

— Да! Я уже стал об этом задумываться (смеется). Но пока до этого не дошел. Впрочем, уверен, что теперь появятся люди, которые захотят способ жарки мяса или рыбы на книгах проверить вживую. И, может быть, у них даже что-то получится.

Фото: Артем Геодакян / ТАСС

— А склонны ли вы к коллекционированию — покупке рукописей на аукционе, например?

— Ой, нет-нет. Я совершенно к этому равнодушен, в этом смысле я не библиофил. Мне неважно, чтобы это было первое издание. Хотя мне подарили несколько таких раритетов, но у меня спокойное к ним отношение. Надо делать культ не из книги, а из самой литературы.

— А с экрана вы читаете? Как вы относитесь к электронным книгам?

— С этим у меня тоже плохо. Меня раздражает чтение с экрана. Все-таки я хочу книгу как вещь, чтобы ее можно было сунуть под подушку или раскрыть и положить на грудь, если читаешь лежа. Айпэд неприятен на груди, и чайник на него не поставишь. В этом смысле, конечно, книга замечательная вещь.

— И все равно бумага отступает. Никто из современных писателей не оставит после себя черновиков. Текстологам будет не с чем работать.

— А вы знаете, я стал собирать свои черновики (смеется). К счастью, некоторые вещи я прописывал от руки. Например, у меня весь роман «Роман» в семи толстых тетрадях написан от руки. Все поэтические вставки в «Голубом сале» я тоже писал от руки, и это все сохранилось. Так что рукописи есть, Наташа. Я думаю, меня как раз подхлестнула к этому электронная книга: этот мир букв в мониторе уничтожает рукопись в принципе. Он ее антипод. Именно поэтому надо бережнее относиться не к первоизданиям, а к рукописям.

— «Манарага» — это все же роман или повесть? Я знаю, что вы любите жанр повести и даже настаивали, что «Метель» — именно повесть.

— Это такой «берлинский» набоковский размер: небольшой роман, целиком прочитываемый в европейском поезде из Берлина в Мюнхен. Или в «Сапсане» из Москвы в Питер.