Русский абсурд внешне мутирует, хотя внутри не меняется с XVI века

После трилогии о космическом льде и антиутопического романа "День опричника" писатель Владимир Сорокин вернулся к драматургии. В недавно изданный сборник драматических произведений автор включил новую пьесу "Капитал", сценическое воплощение которой должно скоро появиться в московском театре "Практика". С Владимиром Сорокиным встретился корреспондент "Газеты" Кирилл Решетников.

- Пьеса "Капитал" читается как квинтэссенция вашего стиля. В ней сконцентрировано все то, что было в предыдущих пьесах. Кажется, что в "Капитале" вы подводите итоги большого творческого периода, завершаете его - точно так же, как в свое время в сборнике "Пир", после которого вы стали писать по-другому.

- Мне трудно оценивать эту вещь - она родилась совсем недавно, и я еще не могу увидеть ее со всех сторон. Наверное, увижу из зрительного зала театра "Практика", когда она будет поставлена. Я бы сказал, что это, наоборот, некая попытка вернуться к старому доброму стилю, но отнюдь не отказаться от него. Совсем недавно у меня вдруг возникла идея еще одной пьесы. Не знаю, когда я ее напишу, но она бы также вписалась в этот сборник.

- А почему в сборнике нет пьесы "Concretные"?

- Дело в том, что это все-таки часть сборника "Пир". Я бы не хотел вырывать ее из контекста. Это как бы не совсем пьеса, это рассказ.

- Некоторые ваши драматические сочинения видоизменялись. Сценический фрагмент, вошедший в "День русского едока", - это сильно измененная пьеса "Концерт", ранее известная только в журнальной публикации. Общеизвестный вариант пьесы "Пельмени" тоже отличается от того, который когда-то публиковался в журнале "Искусство кино".

- В прозаических вещах я принципиально не трогаю ни одной буквы. Например, в "Тридцатой любви Марины", хотя я бы там многое переписал. Проза написана раз и навсегда, она лишь требует прочтения. А пьесы - это другая стихия. В них я кое-что поправляю. Например, в "Щах" некоторые блатные выражения 10-летней давности сейчас показались мне несколько наивными. Это очень тонкое дело. Я почувствовал, что драматические произведения от этого не пострадают, потому что они, в отличие от прозы, путешествуют во времени. Они не стоят, подобно озеру, это более живая вода.

- Когда вы смотрите спектакли по вашим пьесам, возникает ли у вас четкое ощущение удачи или провала? Понимаете ли вы, к чему постановщик должен стремиться и чего избегать?

- Вы знаете, у меня вообще непростые отношения с театром. Я не могу назвать себя театралом. Каждая постановка для меня - маленький или большой шок. Большой, если это откровенно плохо, и тогда я просто ухожу, как было однажды в Берлине. Не могу сказать, что когда-либо видел идеальную постановку собственной пьесы. Думаю, причина здесь в том, что я когда пишу пьесы, уже вижу их поставленными. Можно заметить, что некоторые из них написаны как готовые перформансы со сценографией. Это, будем говорить так, моя личная слабость. Когда я вижу реальную постановку, моя начинает рушиться. Во мне. Что вызывает потрясение. Поэтому каждая премьера для меня - буквально вытягивание кишок. Но зато если по ее завершении я вижу, что она удачна, то испытываю очень приятное чувство. Так, к счастью, было несколько раз.

- Какие же это были спектакли?

- Постановка Франка Касторфа по пьесе "Hochzeitsreise" в театре "Фольксбюне", спектакль Эдуарда Боякова по той же пьесе и "Dostoevsky-trip" в рижском Новом драматическом театре в постановке Гирда Эциса. Это для меня уже много.

- Раньше, в 1980-е и в какой-то степени в 1990-е, действительность представала в ваших текстах абсурдом. Новые ваши произведения более рациональны. Герою "Капитала" хирурги специально наносят шрамы, но мы понимаем, что таким образом он расплачивается за некие погрешности.

- На самом деле абсурд мутирует. Формально он сейчас, безусловно, несколько другой, чем в брежневское время. За этим мутантом нужно пристально следить, чтобы описать его адекватно. Что я и попытался сделать. Но мутирует внешний образ, а внутри русский абсурд не меняется, я думаю, с XVI века. У меня есть предположение, что в XV веке он был несколько другим. Мой подход изменился отчасти потому, что жизнь в России стала рациональнее. Но абсурда и маразма не убавилось. Один мой приятель сказал, что посоветовал бы прочитать "Капитал" каждому топ-менеджеру.

- В "Дне опричника" и продолжающем его рассказе "Сахарный Кремль" можно усмотреть сатиру. Интересно сопоставить эту прозу с соц-артом 1980-х - он был ценен, в частности, потому, что существовал вопреки запрету. Сейчас сладкому духу запретности возникнуть неоткуда.

- За последние 15 лет в России образовалась уникальная ситуация, которой у нас не было никогда раньше. Писатель может что угодно написать, издатель - напечатать, а читатель - купить, прочитать и поставить на полку. Эта ситуация завораживает и потрясает. Многие с этим потрясением не справились - я имею в виду писателей подполья. Они всплыли, как глубоководные рыбы, глотнули воздуха - и их разорвало. Я уж не говорю о писателях-диссидентах, которые, как стенобитные машины, просто замерли и стали ржаветь. Меня-то всегда вдохновляло и стимулировало вовсе не наличие или отсутствие цензуры. Меня вдохновляла русская метафизика. Я дышал испарениями этого места, и под их воздействием у меня возникали галлюцинации. Я их записывал. Так и рождались мои тексты. С этими испарениями за минувшие 15 лет ничего особенного не произошло. Разве что добавились другие запахи.

- И все же, как вы сами сказали, теперь можно издать и прочитать.

- Да, но на меня это большого впечатления не произвело. Видимо, потому, что я довольно рано напечатался на Западе - в 1985 году в Париже вышла "Очередь". После чего я перестал различать напечатанное и ненапечатанное - это уже было не принципиально. Людям, которые всю жизнь писали в стол, снесло башню, а мне нет. Но, возвращаясь к теме контроля над литературой, я не могу предположить, что будет дальше. Я думаю, что он может возникнуть в любой момент. Это непредсказуемо.

- Кстати, мне трудно себе представить, что в России появится сколько-нибудь близкая аналогия описанному в книге "День опричника".

- С момента ее написания еще не прошло года. Россия - это вечный полигон для испытания идей. Мы живем в стране, где будущее и прошлое часто меняются местами. Я больше ничего не буду пытаться аргументировать - давайте доживем до 2028 года.

gzt.ru, 20.03.2007