Писатель-кровопускатель

Владимир Сорокин считает, что российская власть в XXI веке такая же, как и в XVI, и что его магическое заклинание в отношении России, к сожалению, становится предсказанием.

Сорокин приезжал в Украину на прошлой неделе, чтобы представить переводы своих книг «День опричника» и «Сахарный Кремль» на украинский язык. Его совместный с Андреем Курковым промоушн-тур охватил, кроме столицы, Харьков, Каменец-Подольский и Черновцы.

На киевской презентации инициатор и спонсор украинского издания, бывший замглавы Нацбанка Александр Савченко, ничтоже сумняшеся заявил, что Сорокин – писатель уровня Толстого и Достоевского. Сам Владимир Георгиевич после этих слов слегка поморщился. Подобный панегирик выглядел несколько неуместно.

Возможно, неуместно, но вряд ли несправедливо. Нерукотворный памятник Сорокин себе уже воздвиг, его место в истории русской литературы сомнению не подлежит. При этом творчество писателя продолжает вызывать яростные споры и в профессиональной, и в читательской среде.

Никто и никогда не писал по-русски более брутальных и шокирующих текстов, не пускался в такие радикальные эксперименты, не создавал столь непривычный и обескураживающий художественный мир. Обладая безупречным чувством стиля, улавливая малейшие признаки фальши, Сорокин с хладнокровием доводил до абсурда любую идею, низвергал каких угодно кумиров, превращал в нелепость всякий пафос.

От концептуальных романов («Норма», «Роман», «Голубое сало») в начале 2000-х Сорокин внезапно перешел к фантастике (трилогия «Лед», «Путь Бро», «23000»). Затем фантастику столь же неожиданно сменили социально-политические антиутопии («День опричника, «Сахарный Кремль», «Метель»). Темы этих книг и стали основой для разговора с писателем.

Миру был известен Сорокин-концептуалист, разрушитель всех и всяческих традиций и стилей. Потом появился Сорокин-фантаст. За ним – Сорокин-сатирик. Чего ожидать от вас теперь?

Полгода назад я написал безнадежную русскую повесть «Метель». Это история о зимней дороге, попытка увидеть русское пространство как некоего персонажа. После этой книги я решил сделать паузу. Когда французы в Провансе готовят гуся, они дают ему повисеть в чулане, чтобы он «дошел». Так и идея книги должна немного повисеть. У меня нет желания каждый год выдавать по роману. Так что я, честно говоря, пока не могу ответить на этот вопрос.

Хорошо, тогда давайте о том, что было, а не о том, что будет. Почему вы перешли к политической сатире, в которой явно проявилась ваша, прежде не столь очевидная, гражданская позиция?

До «Дня опричника» я пять лет работал над мистической «Ледяной трилогией» и немного подзамерз. Захотелось написать такую ярмарочную, веселую и одновременно жесткую книжку. Если во «Льде» и его продолжении речь шла о прошлом – это история ХХ века, рассказанная не совсем человеческим языком, то «День опричника» – разговор о будущем России и одновременно взгляд на ее настоящее. На наших опричников, которые ездят на «мерседесах» и пользуются айфонами, но по ментальности находятся в XVI веке. «День опричника» – разговор о будущем России и одновременно взгляд на ее настоящее. На наших опричников, которые ездят на «мерседесах» и пользуются айфонами, но по ментальности находятся в XVI веке. Я не выбирал сознательно жанр политической сатиры, просто писал о том, что суть вертикали власти не меняется, какое бы время ни было. Впрочем, на эту тему я уже достаточно высказался и теперь точно к ней не вернусь.

Вы видите будущее России таким печальным или это скорее предостережение, чтобы так, как у вас описано, не дай бог, не произошло в действительности?

Вы попали в точку. Мой друг, историк Борис Соколов, сказал: «Знаешь, Володя, мне кажется, ты написал некий магический заговор, чтобы всего этого не случилось». Мне очень понравилось – сам я об этом совершенно не думал. Но прошло четыре года, и он мне с печалью в голосе говорит: «Похоже, ты все-таки написал предсказание». Как литератора меня это радует, но вот как гражданина не очень.

Вы не боитесь, что после выхода переводов «Дня опричника» и «Сахарного Кремля» на украинский в России вас назовут «пятой колонной»? Собственно, наверное, называли и раньше…

Уже не раз, «врагом России» и все такое. Было, было, у нас достаточно идиотов. Особенно в свете этих десяти путинских лет, когда воспевается «совок», Сталин подается как «эффективный менеджер», а репрессии – как необходимая ротация кадров… Я видел списки «врагов России»…

Чьи списки? ФСБ?

Нет, это наши «патриоты» в сети вывешивают. К спискам ФСБ, я, знаете ли, доступа не имею.

А не приходит ли вам иногда в голову ужасная мысль, что, может, вы и впрямь в какой-то степени враг? Вон, Пастернак в свое время переживал, что он не вместе со всеми, спрашивал сам у себя в стихах: «Но разве я не мерюсь пятилеткой»?

Я точно знаю, чего я враг. Я враг тоталитаризма, насилия государства над личностью и унижения человека. Собственно, тема насилия меня притягивает с юности. Я пытаюсь ответить на вопрос, что это такое, почему люди не могут без этого обойтись. Может, я не очень обычным образом об этом пишу, и кажется, что я хочу кого-то шокировать, пугать… Нет, я пытаюсь подойти к этому явлению феноменологически, выделить насилие как некую субстанцию. Однако я бы не сказал, что это главная моя тема, таких тем много. Еще я враг рутины и пошлости.

Ваша манера письма настолько разрушительна, что в свое время шли серьезные дискуссии о том, «может ли быть литература после Сорокина». Подобно тому, как Теодор Адорно говорил, что нельзя писать стихи после Освенцима.

И стихи писали после Освенцима и прозу после Сорокина пишут. В России есть замечательные прозаики – Михаил Елизаров, Захар Прилепин. Да, были разговоры, что я разрушаю русскую литературу. Нет, я ее не разрушаю, я ей обновляю кровь, пускаю старую, гнилую, и вливаю новую. Потом я, конечно, расчищал место – надо было сдвинуть в сторону «совок», а для этого нужно было взорвать несколько литературных атомных бомб, что я в 1980-е годы и сделал. Кстати, расчистил пространство и для других литераторов.

Если для вас что-то, что не подлежит пародии, осмеянию, выворачиванию наизнанку?

Я буду говорить общеизвестные вещи. Нельзя оскорблять конкретного человека или нацию. Нельзя клеветать. Нельзя заимствовать чужие тексты. А вообще литература это место для эксперимента, а не музей, где надо на кого-то молиться. Нет, молиться, конечно, можно, но можно и разрушать.

А если проще: для вас есть что-нибудь святое?

Я человек верующий и четко разделяю литературу и жизнь. Не надо их путать. Есть люди, которые относятся к литературе как к комфортному креслу или как к некому релаксанту, я же предпочитаю видеть ее как душ Шарко Есть люди, которые относятся к литературе как к комфортному креслу или как к некому релаксанту, я же предпочитаю видеть ее как душ Шарко – чтобы она бодрила и заставляла отвечать на вечные вопросы: кто мы есть и куда мы идем. Разве что, я это делаю нестандартными методами.

В «ледяной» трилогии мир идеальных холодных «звездных братьев» противопоставлен миру людей, теплых и порочных «мясных машин». Иногда мне казалось, что ваши симпатии на стороне первых. Так ли это?

Я всех своих героев описываю с любовью – иначе ничего не получится. Это секта, которая мучительным путем шла к своей цели – ну так весь ХХ век представляет собой историю великих заблуждений. Но их надо очень внимательно описывать. Я стараюсь не оценивать, а только демонстрировать.

Украина, с вашей точки зрения, отличается от России?

Да, конечно.

Чем именно?

Прежде всего, людьми. Я вижу здесь больше человеческого, и это очень важно для меня. В Москве его все меньше и меньше. Это город, из которого все непосредственное, человеческое постепенно вытесняется. Моей жене, которая впервые была в Харькове, показалось, что она попала в свою юность. Ну и потом, чувствуется, что вы – Европа. Украина волей-неволей продувается европейскими ветрами, а Европа очень сильно отличается от России. Каждый немец или француз может сказать: «Государство это я», а мы говорим: «Государство это они». У нас вертикаль власти, в Европе – горизонталь. Каждый немец или француз может сказать: «Государство это я», а мы говорим: «Государство это они». У нас вертикаль власти, в Европе – горизонталь.

Ну, в Украине государство это тоже, к сожалению, – они…

Вы знаете, у нас все-таки жестче. Вы можете выбирать, а у нас выбора уже нет, все зацементировано.

Он вообще когда-нибудь появится? За всю историю своего существования Россия практически не знала демократии. Может, она ей просто чужда?

Вот именно этот вопрос я в своих книгах все время и задаю.