Владимир Сорокин. Поэма без героев

Роман «Манарага» лучше рассматривать как лирическое стихотворение в прозе.

О «Манараге» сразу стали говорить: «Сорокин написал пелевинский роман». Это эвфемизм. Который надо понимать так: «Сорокин, как и Пелевин, написал плохой и вторичный роман».

Конечно, «плохим романом» «Манарагу» можно назвать только по сорокинским меркам. По прочим же — он изобретателен и виртуозен.

Ключевая метафора — специальные люди, book’n’griller’ы, призвание которых — за сумасшедшие деньги поджаривать на тайных вечеринках богатеев изысканные кушанья на книгах, да не абы на каких, а на прижизненных изданиях Гоголя и Лескова. Это не просто брюзжание, что электронные читалки вытесняют бумажные книги и их «неповторимый запах» годен теперь лишь на то, чтобы пропитывать им жаркое, а многоуровневая ирония. Намек на то, что классическая литература стала статус-символом элитного потребления. А заказчики, скушавшие на собственной яхте пропитанную жаром Бабеля куриную шейку, несмотря на всю свою продвинутость, сами становятся неотличимы от суетливых героев «Одесских рассказов». И еще — ядовитый кивок в сторону почтенных литературоведов, уверенно замешивающих престижную и спокойную академическую карьеру на творчестве писателя, проведшего жизнь в нищете и отчаянии. И в сторону блестящих «властителей дум», получающих глянцевые гонорары («котлеты», в терминологии Сорокина) и обожание верных подписчиков благодаря современным авторам, порою с трудом сводящим концы с концами.

Но штука в том, что это уже было. Нет, не в 451°F, как может подумать романтический читатель. А в собственной пьесе Сорокина Dostoevsky-Trip ровно двадцатилетней давности, в которой бомжи торчат на русской литературе. Да и вообще всё уже было. Зооморфы, умные блохи и бравые «летучие шершни», уральский феодализм и швейцарские салафиты (впрочем, от салафитов после «Теллурии» швейцарцам уже удалось отбиться тем же проверенным оружием, что и от Гитлера, — старыми швейцарскими деньгами). Даже злейшие, едва прикрытые карикатуры на здравствующих литераторов, от имени которых принято морщиться в тех изданиях, где, как автору прекрасно известно, под барабанный бой разместят фрагменты из его новой книги и поместят обширные «разогревающие» интервью, — и это уже было, начиная с действительно прорывного «Дня опричника».

Нашлась, кстати, в «Манараге» и прекрасная карикатура на самого Сорокина. Нет, это не упомянутая мимоходом постановка The Children of Rosenthal. А любовно выписанный зооморф-аутофаг, который срезает ломоть мяса с собственной груди и протягивает книжному кулинару, чтобы тот поджарил его на как бы рукописи Ницше, прежде чем заказчик его съест. «Как бы» — потому что эта рукопись его же, заказчика, собственноручного сочинения. Впрочем, прежде чем поджигать, маэстро бук-н-гриля обязан ее прочитать и вынести вердикт — годно или негодно. Что он с важностью (несколько смазанной необходимостью отработать заказ) и проделывает.

Конечно, про такую вторичность можно уважительно cказать: «мир Теллурии», как говорят про стругацкий «мир Полдня». Но разница в том, ради чего автор разрабатывает один и тот же «сет», входит раз за разом на одну и ту же сцену. Стругацкие делали это, чтобы усыпить бдительность цензоров — фантастика же, фантастика! Победивший коммунизм! — и, что более существенно, чтобы разрешить в одних и тех же предложенных обстоятельствах некую нравственную коллизию. И обязательно, на сюжетном уровне, решить новую загадку.

А что у нас в «Манараге»?

Удивительно, но опытнейший профессионал угодил в яму начинающих сочинителей. На протяжении 200 страниц (читаемых, впрочем, очень быстро — видимо, кудесник книжного дизайна Андрей Бондаренко сумел разогнать немного текста по страницам так, что они не кажутся пустоватыми) сюжет, в сущности, никуда не движется: герой на разные лады решает одну и ту же задачу, поддерживает под грилем огонь русской литературы (с одним перерывом на короткий общий съезд «читателей», на котором они наказывают предателя). И лишь на последних сорока страницах сюжет мчится к своей стремительной и с ног на голову переворачивающей развязке. Причем без всякого участия главного героя — он, сторонний наблюдатель, просто попадает на всё готовое! То есть без всякой борьбы протагониста с антагонистом, преодоления нарастающих препятствий и т. д. В Голливуде такой сценарий отправили бы на доработку. Но Сорокин, понятное дело, на Голливуд не смотрит (в чем невозможно упрекать русского писателя). А смотрит гораздо ближе — на своего терпеливо взращенного верного читателя, на которого и рассчитан 20-тысячный стартовый тираж.

Почему же так вышло? Зачем Сорокин выпустил небольшой роман, мало что добавляющий к сложенному из блоков величественному зиккурату «Теллурии» (и, по остроумному наблюдению литературного критика, гораздо уместнее смотревшийся бы в качестве одного из таких блоков)? Можно, конечно, говорить о концептуализме, о деконструкции нарратива, вспомнить окончание «Тридцатой любови Марины», последние страницы которого представляют собой сплошной поток слипшихся штампов, но, похоже, ответ гораздо ближе.

Отбросив недостойные живого классика конъюнктурные соображения (это только «бестселлермейкеры» должны любой ценой постоянно напоминать о себе публике), рискнем предположить: Сорокин написал длинное лирическое стихотворение. Стихи, как известно, пишутся ради последней строки. Так и «Манарага» написана ради последних нескольких абзацев. В которых дается такое дерзко-целомудренное, восхитительно-бесстыдное и насквозь книжное, (даже — буквенное!) описание двух тайских гейш, раскрытых навстречу герою, что оно сразу перевешивает все тонкости бук-н-гриллинга.

Манарага!

Фёдор Косичкин
Год литературы, 16 марта 2017 г.
«Российская газета» № 62, 24 марта 2017 г.