Лед тронулся?

Ответ Владимира Георгиевича я прочитал с радостным облегчением. Но и с некоторым недоумением: я и сам недолюбливаю чопорных филологов-славистов, идущих на коротком поводке интеллектуальной моды, и никак не ожидал быть зачисленным в их ряды. Ни я, ни Андрей Горохов никак не связаны с академическими институциями (а Горохов так и вовсе истово ненавидит «культурфетишизм» и всяческий академизм). Не случайно мы являемся авторами и разработчиками сайта «Кулебаки», посвященного описанию обыденной, не сквозь «текст», а прямо и в упор увиденной нами жизни небольшого городка. И о «Пути Бро» мы рассуждали как простые читатели — увлеченно и с перехлестами, вовсе не имея в виду проводить бесстрастную экспертизу. Так вот, ошибаться может каждый, но я не верю в априорную предначертанность ошибки и не могу разделить постулированной Сорокиным дискриминации по профессиональному признаку. Позиция не склонной к рефлексиям парикмахерши кажется мне ничуть не более привилегированной и приближенной к «живой жизни» литературного произведения, чем позиция какого-нибудь высоколобого мэтра. Если они оба честны, разумеется.

Владимир Георгиевич проигнорировал наше с Гороховым сомнение по поводу метафизики вообще, по поводу постановки одних-единственных на все времена «роковых вопросов», по поводу всего «тотального» и не отменяемого. Именно в этой связи мы и говорили, что Сорокин со своими новыми романами на наши недоумения ничего не отвечает, что он нам — разуверившимся в некоторых закоренелых философских и бытовых привычках мысли — ничего предложить не может. Повторюсь: только нам, и именно как читателям, а не как этаким пресыщенным денди-«критикам». И не в декларативности дело, а в ощущении того, что нечто важное проходит мимо и растворяется в романной словесной вязи — вполне традиционной по духу, мало что добавляющей к изжеванным концептам русской литературной классики. Мы не погружаемся в романах Сорокина в изменчивое течение «самой жизни», но имеем дело с искусно сконструированным мифом: с холодным куском льда, а не с нагретым полуденным солнцем камнем, если угодно.

Ну вот, например, Сорокин говорит о «мучительно-утопическом счастье сектантов». Я видел настоящих сектантов и не замечал ничего вообще мучительного, ничего особо утопического и никакого специфического счастья не разглядел. Зато заметил много других, куда как более приземленных, но и более определенных деталей — но ни одна из них не смотрится исключительно «сектантской». В целом это самые обычные люди (насколько вообще могут быть обычными окружающие нас люди), «только религиозный вопрос их испортил»… И мне кажется, что построение речи в «мучительно-утопическом» модусе — это прямое наследие мифогенного философского абсолютизма, очередная попытка отыграть битую карту. Автор предъявляет нам не реальных, из плоти и крови, сектантов, а придуманных сектантов, некритично позаимствованных из литературной, публицистической, какой там ещё традиции. Далее он волен рассматривать их в разных ракурсах, помещать в разные антуражи и любовно перетасовывать. Но это и есть умственно-словесная игра, не пересекающаяся с пространством собственно житейским, где текут реки и дышат теплом камни. Где насилие хотя и прерывает течение обыденности настойчивыми акцентами, но не становится само по себе метафизической проблемой — а влечет за собой большое количество других, вполне конкретных вопросов нейропсихологического, культурно-антропологического, правового и политического характера.

Я не верю в жреческо-теургическое предназначение литературы и не разделяю людей на профанов и избранных. Философ-харизматик Витгенштейн (который, разумеется, никогда не утверждал, что мир есть текст), депрессивный беллетрист Гоголь и случайно встреченный кулебачанин-баптист Николай стоят для меня в единой плоскости — я готов прислушиваться к каждому и восхищаться каждым. Но ни философия, ни литература, ни баптизм как таковые мне не интересны. Поэтому и снисходительно-ироническую интонацию Сорокина по отношению к «филологам вообще» я воспринимаю как полемический казус.

14.04.2005