Лошадиный Суп

Анне и Марии

Как началось? Просто, как и всё неизбежное:

 

1980 год, июль, поезд «Симферополь-Москва», 14.35, переполненный вагон-ресторан, пятна томатного соуса на перекрахмаленной скатерти, забытые кем-то спички «Львiв», сигаретный пепел, позвякивание бутылки «Нарзана» в металлическом кольце у окна, колеблющаяся занавеска, гиперболоиды густых солнечных лучей, Олино предплечье со следами облезающего загара, полинявший Володин батник, Виткино джинсовое платье с двумя вышитыми маковыми головками.

— Только, пожалуйста, ребятки, не рассиживайтесь, — зашелестел замусоленной книжкой толстый официант, — у меня очередища до самой Москвы.

— А что у вас… — начал Володя, но лягушачьи губы официанта опередили:

— Салатов уже нет, солянки нет, есть харчо, судачок с пюре и бифштекс с яичком.

— А пива нет?

— Есть! — тряхнул взмокшей челкой официант. — Две, три?

— Четыре, — расслабился Володя. — И всем по бифштексу.

— Мороженое есть? — надела темные очки Витка.

— Нет… — официант чиркнул карандашом в книжке и вывернулся жирным тюленьим телом к сдерживающей очередь буфетчице. — Любань, еще одного!

— Может не на-а-до? Ведь нам так ую-ю-тно! — пропела Оля, закуривая последнюю сигарету, но по проходу уже шел шоколадный от загара мужчина в белых брюках и голубой рубашке.

— Здраствуйте, — улыбнулся он всем троим сразу, садясь и быстро заглядывая в глаза.

Он был никакой, без возраста, с плешивой головой.

«Ветеринар», — обозначил его Володя, забирая сигарету у Оли.

«Дынин», — вспомнила Оля персонажа детского фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!»

«Холостяцкий притырок на пути с курорта», — скривила красивые губы Витка.

Официант, бормоча что-то, вспомнил про него, повернулся, но плешивый протянул ему трёшку:

— Мне ничего, пожалуйста.

Официант взял деньги, непонимающе нахмурился:

— Ну, а…

— Ничего, ничего… — тряхнул незнакомец пальцами с обгрызенными ногтями. — Я просто посижу… немного. Здесь у вас уютно.

— Ну, а… попить? Пивка? «Псоу»? Коньячок «Арарат»…

— Ничего, ничего. Пока — ничего.

Официант молча уплыл на кухню.

«Ветеринар, но с припиздью, — покосился на незнакомца Володя. — Наверно, сибирский валенок. Зиму тихо горбатился, летом поехал на юга мошной трясти».

«От жены из купе сбежал, — Оля забрала сигарету у Володи, затянулась. — Дал бы лучше нам три рубля. Володька последнюю пятерку щас просадит, приедем, в доме шаром покати, предки в санатории, неделю жить еще, ужас…»

«Окрезел чувачок на юге, вот и мучается дурью, — Витка посмотрела в окно.- И почему у таких козлов всегда много денег?»

Поезд полз по знойной Украине.

— Что-то как-то в этом году совсем уж лето жаркое, — заговорил плешивый, норовя заглянуть троим в глаза. — Неужели и в столице нашей родины такая температурная катастрофа?

— Понятия не имеем, — ответила за всех Витка, брезгливо глянув на его ногти.

— Вы где отдыхали? — улыбался мелкими нечистыми зубами плешивый.

«В пизде!» — зло ответил про себя Володя, а вслух произнес. — Знаете, мы перегрелись, и спать хотим. А когда мы хотим спать, то мы всегда хотим есть и совсем не хотим разговаривать.

Ольга и Витка довольно хмыкнули.

— Сиеста, значит? — заискивающе прищурился плешивый.

— Сиеста, — Володя погасил окурок, вспомнив так и не дочитанный им роман Хемингуэя с похожим названием.

— А у меня все наоборот, — пригнулся к столу незнакомец, словно обреченный к плахе. — Как только перегреюсь — сразу такая бодрость появляется, такая сила в теле…

Вдруг он осекся на полуслове и оцепенел, словно укушенный змеей. Официант поставил на стол три тарелки с пережаренными кусками мяса, обрамленными заскорузлыми палочками картофеля «фри», вялыми перьями укропа, зеленым горошком и тремя жареными яйцами. Яйца, правда, не были пережарены, не растеклись и выглядели довольно аппетитно. Из двух карманов нечистого белого халата официант выудил четыре бутылки холодного симферопольского пива, громко поставил, открыл и уплыл дальше.

«Слава труду! — Володя облегченно взялся за успевшую вспотеть бутылку. — Сейчас бы он нам проел плешь с этой бодростью в теле…»

Пиво потекло, зашипело в стаканах. Трое взяли стаканы и отпили: Володя — жадно, залпом, до ломоты в зубах, Витка — не торопясь, с удовольствием, Оля — как всегда хладнокровно, так как заставить внутренне затрепетать ее могло только полусладкое шампанское.

Позабыв про заткнувшего соседа, трое набросились на еду. Не ели ничего они с самого утра, а вчера после отправления поезда и до глубокой ночи выпили в купе три бутылки «Мукузани» и залакировали одинокой четвертинкой «Русской» местного разлива, что сегодня сказывалось на самочувствии.

Ели, как и пили, — по-разному.

Володя, густо посолив и поперчив яйцо, подцепил его на вилку, отправил в рот целиком и, проглатывая, запил пивом; затем, нанизав на вилку три палочки картошки, воткнул ее в жесткое мясо, отрезал приличный кусок, положил на него ножом пять горошин, отправил всю конструкцию в рот, запихнул вслед кусочек белого хлеба и стал жевать, глядя на ползущие за окном провода и думая о том, что бы было, если б Брайен Фэрри и Дэвид Боуи вдруг взяли, да и объединились в группу?

«Назвали бы ее как-нибудь странно, — с удовольствием пережевывал он до слез в глазах. — Например: «ВВ». Или — «Rose of Blue». Или просто: «Miracle № 7».

Витка положила яйцо на мясо, нервно раздавила его вилкой, проткнула картошку, обмакнула в яйцо, отправила в рот, отрезала кусочек мяса, обмакнула в яйцо, отправила в рот, запила, отломила черного хлеба, обмакнула в яйцо, отправила в рот и, жуя, стала быстро-быстро протыкать непослушные горошины и совать в пожелтевшие от яйца губы. Она смотрела на серебряный перстень на безымянном пальце левой руки у плешивого:

«С намеком чувачок: вроде холост-разведен, а бывшее обручальное мне на фиг не нужно. Интересно, подклеил он кого-нибудь в Крыму? Какую-нибудь тетю Клаву из санаторной столовки. Или, нет, может, мать-одиночку, еврейскую толстожопую мамашу. Он ей за черешней стоял, а она ему на диком пляже втихаря давала»…

Оля ела спокойно, отрезая мясо, запивая каждый кусочек пивом, отщипывая белого хлеба и совсем игнорируя гарнир. Взгляд ее рассеянно плавал в тарелке:

«Интересно, пройдет после пива голова? Зарекалась пить водку эту противную, а Вовик готов пить все подряд. Надо Наташке сразу позвонить, интересно, отксерила она ноты? Если — нет, я ей Бартока принципиально не верну. Её просить — безнадежное дело. А если ей что понадобится — вынь да положь, как тогда с ансамблем… Господи, почему он так смотрит?»

Оля перестала жевать.

Плешивый смотрел на нее безумными водянистыми зеленовато-голубыми глазами. Лицо его было не то что смертельно бледным, а совсем чудовищным, словно перед ним происходило что-то страшное, противное естеству этого человека.

«Опрокинутое лицо», — вспомнила Оля, кладя нож и вилку на край тарелки. — Почему вы… так смотрите?

Витка и Володя тоже перестали есть и уставились на плешивого. По его лицу прошла судорога, он вздрогнул всем телом и заморгал, взявшись за виски:

— Извините… я… это…

Поезд въехал на мост, с грохотом замелькали стальные опоры, пахнуло гарью.

Незнакомец энергично потер свои бледные щеки, потом полез в нагрудный карман рубашки, достал бумажку и молча протянул Володе. Это была справка об освобождении из исправительно-трудовой колонии, выданная Бурмистрову Борису Ильичу. Оля и Витка заглянули в бумажку.

— Семь лет, ребята. Семь лет. И всего-то за какой-то мешок лимонной кислоты, — произнес плешивый и забрал справку. — Вы извините, я ничего не хочу нарушать… вмешиваться… и так далее. Просто, у меня есть одна огромная просьба. Очень большая.

— Деньги нужны? — спросил Володя, сообразив, что трешка официанту — всего лишь трюк, рассчитанный на внешний эффект.

— Ну что вы! — усмехнулся Бурмистров, доставая из брюк толстенный кожаный бумажник и бросая его на стол. — Денег у меня куры не клюют.

Молодые люди молча посмотрели на портмоне с торчащими торцами многочисленных купюр.

— Деньги вообще это… так… — незнакомец нервно махнул рукой, — пришли — ушли, и ладно. А просьба. Ну… не знаю. Давайте, я вам сперва расскажу.

«Не даст поесть», — тоскливо посмотрел на половину бифштекса Володя.

«Странный чувак», — пригубила пиво Витка.

«Уголовник. Надо же!» — недоверчиво смотрела Оля.

Бурмистров убрал бумажник, потер маленький подбородок:

— Ну, обстоятельства дела, это опустим, не интересно. Одно скажу: я по профессии конструктор, а по призванию — коммерсант. Но времена социалистические, какой уж тут честный бизнес! Мда… Подполье. Да. И вот семь лет припаяли. Два месяца, как освободился. Зона наша Богом забытая, в Казахстане. Не наша, простите! — мелко засмеялся он. — Уже ихняя, ихняя… Вот. Ну и я, человек с двумя высшими образованиями, работал на кирпичном заводе. Не только, правда, но в основном — лепил кирпичи. Вот. И уже потом, ближе к освобождению, попал на блатное место, на кухню. А в этой зоне, будь она не ладна, одно плохо — слишком маленькая. Всего двести шестьдесят два человека. И нужна-то она особо никому. Сидят там за экономические преступления средней тяжести, так сказать. Срока большие. Люди серьезные, спокойные. Не беспредельничают, не чифирят, в побеги не уходят. И снабжение — отвратительное. Мда… ну и, в общем, за эти семь лет каждый день я ел одно и то же — похлебку из конины. Лошадиный суп, как мы называли. Там рядом большой конный завод, ну и выбракованных лошадей — к нам в котел.

Он усмехнулся и посмотрел в окно.

— А что в этом супе еще было? — спросила Витка.

— Пшено, рис или мука, — улыбаясь, заговорил Бурмистров. — Когда что. Но — конина, главный, так сказать, субпродукт, была всегда. Ежедневно. Каждый день наш лагерёк съедал целую лошадь. Худую, старую лошадь.

— Где же они столько лошадей набрали? — спросил Володя.

— Чего-чего, а лошадей в Казахстане полным-полно. Больше, чем Москве! — засмеялся Бурмистров, и Витка с Олей улыбнулись.

— А это не вредно — каждый день конину? — спросил Володя.

— Нет. Конское мясо — самое здоровое. Полезнее свинины и говядины.

— И вы все эти семь лет ели одно и то же? — Оля разглядывала его беспокойный лоб с тонущими в загаре веснушками.

— Трудно поверить? — заглянул он ей в глаза.

— Трудно, — серьезно произнесла она.

— Мне тоже — трудно. Но вот… — он развел руками, — семь лет как ни бывало, два конных полка съедены, а я живой!

— Но это ж жутко муторно — каждый день одно и то же! — покачала головой Витка. — Если бы мне вот это бифштекс каждый день пичкали — я б с ума съехала.

— Ну, человек ко всему привыкает… — покачивал плешивой головой Бурмистров. — Я поначалу ел всё, потом не мог мясо есть, выбрасывал, хлебал одну юшку, потом наоборот — стал мясо всухую жевать, с хлебом. Потом вообще как-то плюнул и молотил все подряд, а под конец… это трудно объяснить.

Он задумался.

«Если он не врет — это в умат», — налил себе пива Володя.

«Он теперь должен жутко жрать хотеть все подряд, — Витка разглядывала Бурмистрова как диковинную рептилию. — Хотя он ведь ничего не заказал! Наверно в Крыму обожрался, бедный».

«Какой-то он… непонятный… — думала Оля, — словно с похорон едет…»

— Знаете, когда меня на кухню перевели, — продолжал Бурмистров, — я увидел весь процесс приготовления пищи. Каждый день. Это начиналось рано утром. На тележке из морозильни привозили лошадиную тушу, клали на три сбитые колоды. И повар сразу звал Васю-Два-Топора-Пара. Это был один зэк, он раньше работал мясником в Алма-Ате, но потом сел по-крупному. Здоровенный мужик с двумя топорами. Он приходил и начинал рубить мерзлую, худую тушу, как капусту. Это было самым большим его удовольствием. Рубил художественно, от души. Потом уходил, мы загружали мясо в котлы, варили, сыпали крупу. Варили долго, пока мясо от костей не отстанет. А потом… потом… простите, как вас зовут?

Он неотрывно смотрел на Олю.

— Ольга, — спокойно ответила она.

— Ольга, я могу вас попросить об одном одолжении? Только вас.

— Смотря о каком.

Бурмистров вцепился руками в стол, словно готовясь оторвать его от пола:

— Вы можете поесть для меня? Здесь. Сейчас.

— Как это — для вас?

— Ну, чтобы я посмотрел. Просто посмотрел.

Ольга переглянулась с Володей.

«Начался дурдом», — подумал Володя и решительно вздохнул:

— Знаете, мы вообще-то пришли сюда с конкретной…

— Я понимаю, понимаю, понимаю! — сморщился Бурмистров. — Я совсем не хочу вам мешать, но мне больше ничего не нужно, кроме как посмотреть, мне вообще больше ничего не нужно! У меня нет ни семьи, ни близких, а сейчас и друзей даже не осталось, нет ни кола, ни двора, но вот это, — он как-то по-собачьи показал губами на тарелку, — только это и осталось.

— Что — еда? — спросила Витка.

— Да нет, нет, нет! — затряс он головой. — Не еда! А чтобы видеть, как ест хороший человек. Красивый человек. Видеть, как ест Ольга. Да. И вот, сразу, чтобы не было никаких вопросов… — он снова достал портмоне, вытащил двадцатипятирублевку и положил на стол.

«Приехали! — Витка прикрыла рот рукой, чтобы не рассмеяться. — Мама дорогая, ведь будем в Москве рассказывать — никто не поверит…»

«Он точно болен», — смотрела на купюру Оля.

«Чушь какая», — усмехнулся Володя.

— Я пойду в купе, — встала Оля.

Бурмистров передернулся, как от электрического разряда:

— Ольга, умоляю, прошу вас, только не уходите!

— Спасибо, я уже сыта, — Ольга стала протискиваться между столом и Володей.

— Умоляю! Умоляю! — громко выкрикнул Бурмистров.

За соседними столами обернулись.

— Погоди, — Володя взял ее за руку. — Это интересно.

— Очень! — фыркнула она.

— Поверьте, Ольга, мне этой минуты хватит на целый год! — забормотал Бурмистров, совсем приникая к столу и снизу заглядывая ей в глаза. — Вы… вы удивительно едите… просто божественно… это так, это так… вот здесь у меня… — он прижал руки к впалой груди, — здесь это… просто, как это… так сильно, так сильно, что… что и не вижу ничего…

Голос его задрожал.

«Жалкий. Но сумасшедший», — покосилась Оля.

Помолчали под перестук колес.

— Ну, а что? — заговорил Володя. — Что такого, что человек хочет посмотреть, как ты ешь?

— Я не люблю, когда в рот заглядывают. И вообще… — она посмотрела в окно, — не люблю помешанных.

— Ольга, я не псих, поверьте! — затряс руками Бурмистров. — Я совершенно нормальный советский человек.

— Оно и видно! — усмехнулась она.

— А может, я для вас поем? — Витка глянула на колеблющуюся от сквозняка двадцатипятирублевку.

— Вы… извините, как ваше имя?

— Вита.

— Вита… Виточка, понимаете, я испытываю это только с определенными людьми, вы не обижайтесь! Да и вообще… у меня это первый раз. Не обижайтесь.

— Я редко обижаюсь. На меня — чаще, — Вита поправила темные очки. — Оль, да съешь ты это мясо, доставь дяденьке удовольствие.

— Умоляю, Ольга, всего несколько минут! И такое счастье для меня! Это же… это… не знаю… больше, чем счастье… — голос Бурмистрова снова задрожал.

«Сейчас разревется еще, — покосилась она на оглядывающихся пассажиров. — Надо же, подсадили его именно к нам, по закону подлости, нет, чтоб вон к тем двум толстухам…»

— Хорошо, я доем, — она села на свое место, не глядя на Бурмистрова. — Только деньги уберите.

— О, умоляю вас, Ольга! — прижал тот руки к груди. — Не обижайте меня! Я очень хочу, чтобы вы их взяли, именно вы, именно вы!

— Считайте, что она их взяла, — потянулся Володя к купюре, но Бурмистров предостерегающе накрыл бумажку ладонями, словно свечу от ветра:

— Нет, нет, нет! Я умоляю взять только Ольгу, одну только Ольгу! Взять от чистого сердца, взять просто… как обыкновенную… ну… как это… как ничего!

— Возьми, Оль, — кивнула Витка. — Не расстраивай человека.

— Ольга, возьмите, умоляю!

— Возьми, возьми… — поморщился Володя.

Ольга, поколебавшись еще минуту, взяла деньги и убрала в карман своих джинсов.

— Спасибо, огромное вам спасибо! — затряс плешивой головой Бурмистров.

Ольга хмуро взяла вилку и нож и занесла их над мясом так, словно в тарелке лежал кусок железа.

Вагон сильно качнуло.

Она сглотнула, воткнула вилку в мясо и решительно отрезала.

— Только не спешите, умоляю вас, не спешите… — прошептал Бурмистров.

Володя налил ей пива. Оля поднесла вилку с кусочком мяса к губам, сняла мясо зубами и стала медленно жевать, глядя в тарелку.

Жилистое смуглое тело Бурмистрова словно окаменело. Вцепившись руками в край стола он смотрел на Олин рот, мутные глаза выкатились и остекленели, словно этому невзрачному человеку вкололи большую дозу наркотика.

— И это нэ… — пролепетали его посеревшие губы. — И это нэ…

Витка и Володя во все глаза смотрели на него:

«Чувачок балдеет, а?! Убиться веником…»

«Пиздец всему! Просто пиздец…»

Оля ела, дав себе жесткий приказ ни разу не взглянуть на Бурмистрова. Сначала это получалось, и она даже не особенно спешила, накалывая вилкой палочки картошки и подгребая зеленый горошек. Но бормотание Бурмистрова становилось все настойчивей, — из его груди что-то рвалось через рот со сжатыми зубами, худые плечи вздрагивали, голова мелко дрожала:

— Это нэ! И это нэ-э-э! И это нэ-э-э!

«Не смотри!» — снова приказала себе Оля, накалывая очередной кусок мяса, отрезая и макая в загустевший желток остывшего яйца.

Бурмистров причитал и трясся все сильнее, в углах бескровных губ его проступила пена.

— И это нэ-э-э! Это нэ-э-э! И это нэ-э-э-э!

Не выдержав, Оля глянула. Её передернуло от остекленевших глаз. Она поперхнулась, тут же вспомнив картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван». Володя протянул стакан с пивом.

«Не смотри же, дура!» — зло сказала она про себя, отпивая из стакана.

Сквозь желтое пиво голубая рубашка Бурмистрова была цвета водорослей.

— И это нэ-э-э! Это нэ-э-э!

Оля почувствовала, что ее сейчас вырвет.

«Думай про море!» — приказала она себе, зацепилась глазами за «водоросли» и вспомнила, как они с Володей заплыли ночью на платформу ихтиологов и долго занимались там любовью на теплом, не успевшим еще остыть железном полу. Витка осталась тогда на берегу и с двумя местными парнями пекла на костре мидии. Володя поставил Олю на колени, вошел в нее сзади; Оля прижалась щекой к гладкому железному полу, слушая как бьет в платформу несильная ночная волна…

Насадив последний кусочек мяса, она подтерла им яичный желток и отправила в рот.

— И это нэ-э-э-э-э! — затрясся и заревел Бурмистров так, что в вагоне-ресторане стало тихо, а официант поспешил к их столику.

— Что такое? — насуплено склонился он.

— Все… нормально, — стряхнул первым оцепенение Володя.

Обмякший Бурмистров с отвисшей губой и вспотевшим лицом по-прежнему смотрел на Олин рот.

— Вам что, плохо? — прищурился официант.

— Да нет, все нормально, — ответил за него Володя. — Вы… посчитайте нам.

— Четыре двадцать, — сразу сказал официант.

Володя протянул пятерку и стал вставать. Сразу встали Оля и Витка. Бурмистров сгорблено сидел, шевеля мокрыми губами. Он сильно вспотел.

— Дайте пройти, — сказал Володя.

Бурмистров встал, как робот, шагнул в проход. Официант протянул Володе сдачу, но тот отрицательно мотнул головой и, взяв Олю за руку, повел к выходу. Витка заспешила следом, усмехаясь и виляя худыми бедрами.

Бурмистров стоял, ссутулясь и глядя в пол.

— Вам прилечь надо, — коснулся его взмокшей спины официант, окончательно для себя решивший, что у Бурмистрова просто очередная фаза длительного отпускного запоя.

— А? — поднял на него глаза Бурмистров.

— Отдохните, говорю. А вечерком, перед Москвой, приходите ко мне опохмелиться, — шепнул ему официант.

Бурмистров повернулся и пошел.

 

В купе Оля забралась наверх, а Витка и Володя внизу обсуждали сумасшедшего Бурмистрова. Четвертый сосед по купе, полный словоохотливый бухгалтер из Подольска, громко спал на нижней полке, приняв пару стаканов «Перцовой» и закусив мелитопольской колбасой.

— Я даже пиво не допил! — Володя достал колоду с картами. — Какая там «Таганка»! Тут просто фильмы ужасов, Хичкок! В умат полный!

— Оль, я боялась, что ты подавишься! — Витка возбужденно терла перед собой узкими ладонями. — Ну, чуваки, ну, это я не знаю что! У меня Марик, когда от армии косил, три месяца в дурдоме пролежал, много чего порассказывал, но — такое!

— Оль, а деньги точно у тебя? — засмеялся Володя. — Может, нам это все померещилось? Пиздец какой!

— Мне кто-то обещал не материться больше, — Оля смотрела на хромированную ручку в сером потолке купе.

— Чуваки, а давайте попозже по второму заходу в ресторацию? — предложила Витка.

— И опять он к нам подсядет! — затрещал колодой Володя.

— С вечерним тарифом! Полтинник, за поглядку, а?! Ольк, я тебе свою помаду одолжу!

Витка и Володя захохотали так, что бухгалтер перестал храпеть и забормотал во сне.

Оля смотрела в потолок, водя рукой по желтой рифленой поверхности стены.

«Много больных… — подумала она и зевнула, вспомнив, как с Таней Баташовой случился эпилептический припадок на экзамене по гармонии. — Хорошо, что меня не вырвало. Уши у него какие-то… как у мальчишки. Идиот».

Она закрыла глаза и задремала.

Ей снится, что она в Кратово, едет на спортивном велосипеде двоюродного брата Вани со скрипкой в футляре за спиной на улицу Чехова к старикам Фатьяновым, разводящим тюльпаны, где дирекция Гнесинского училища организовало Тайное Выпускное Прослушивание, на котором будет Павел Коган; она едет легко и свободно, крутит послушные педали, подставляя лицо теплому дачному воздуху, хвойному воздуху, свежему воздуху, набирает скорость на горке возле дачи Горностаевой, снова катит вниз, мимо замшело шевелящихся заборов, сдерживающих бесчисленную свору сонно-злобных собак, потом сворачивает на улицу маршала Жукова и видит, что во всю длину и ширину улицы, от забора до забора, пролегает глубочайшая траншея, а навесу ровно посередине улицы проложен монорельс; он стремительно ровный и ярко сверкает на солнце; «Как же я проеду? Я опоздаю!» — с ужасом думает она, резко тормозя; песок, дачный песок, белый мелкий песок шуршит под шинами велосипеда, корни сосен подбрасывают велосипед, бабочки капустницы бьются в глаза и улетают прочь, в крапиву, а внизу в сумрачной траншее копошится очередь за квасом; очередь небольшая, незнакомая, молчаливая; Оля всматривается в монорельс; «Девушка, тебе надо шины снять!» — советуют снизу; «Как я сниму? У меня нет инструментов!» — холодеет она; «А ты монтера попроси!»; Оля подымает голову и смотрит вверх; там, высоко на соснах, на оранжево-синих соснах живут монтеры со стальными когтями на ногах; монтер спускается к ней с сосны; «У нас у всех по два топора!» — говорит он и достает два огромных топора; топоры блестят на солнце; монтер, крякая, ловко срубает шины с колес велосипеда; «Спасибо!» — радуется она; «Плати!» — загораживает монорельс пахнущий колбасой и водкой монтер; «Чем же я заплачу?» «Жареным мясом! У тебя же мясные галифе! Все лето, небось, растила, стрекоза!» Оля смотрит на свои ноги в шортах: на бедрах у нее большие наросты из жареного мяса; она трогает их, ощупывает с ужасом и интересом; «Стой нормально!» — приказывает монтер и двумя лихими ударами стесывает мясные галифе; «Я их еще раз запеку, в тесте, сделаю капитальную буженину!- кричит он в лицо Оле; мясо исчезает в бездонных карманах монтера; «Поезжай, не задерживай, я стрелку перевел!» — кричит монтер; Оля ставит обод переднего колеса на монорельс, отталкивается ногой от земли, едет над бездонной темной траншеей, едет сначала неуверенно, балансируя, потом все свободнее и свободнее, разгоняется, ветер свистит у нее в ушах.

Рывок.

Лязг.

Рывок.

Оля проснулась, вытерла ладонью мокрый рот.

Поезд опять дернуло, и он тихо пополз. Солнце ослабело. В купе было душно, пыльно и пахло колбасой. Володя спал на соседней полке.

Оля встряхнула головой, поправила волосы, посмотрела вниз. Витка спала. Бухгалтера не было.

Оля посмотрела на часы: 19.37.

— Отлично… — зевнула она, спускаясь вниз.

Нашарив босоножки, посмотрела в зеркало двери, потерла лицо, расчесала волосы, дернула ручку. Зеркало поехало в сторону.

В коридоре было прохладней. Два карапуза, хохоча и топая сандалиями, играли в салочки; в соседнем купе шумно резались в домино, слышались чей-то прокуренный бас и высокий бабий голос соседа-бухгалтера.

Оля пошла в туалет. Захлопнув за собой дверь, заперла ее поворотом мокрого винта, ополоснула лицо, приспустила брюки, с трудом вскарабкалась с ногами на унитаз. Бесцветная струйка потекла в испачканную калом воронку.

«Что-то мне снилось… про Кратово… — начала вспоминать она. — Господи, еще три часа пилить… Что-то там про Когана… А! Мясные галифе!»

Она рассмеялась и погладила свое загорелое бедро. Помочившись, провела рукой по гениталиям, собирая влагу, встала, ополоснула руку, застегнулась и еще раз посмотрела на себя в забрызганное зеркало: розовая венгерская майка на бретельках, белокурые волосы до плеч, широкоскулое лицо с карими глазами, синячок над ключицей от Володиного поцелуя.

— Вот я и в Крым съездила, — произнесла она и открыла дверь.

Прямо за дверью стоял Бурмистров.

Оля взглянула на него без удивления.

«Сейчас деньги назад потребует, — поняла она. — Идиот сумасшедший».

— Извините, пожалуйста, Ольга, я хотел с вами поговорить… мне это очень нужно…

— В туалете?

— Нет, нет, если хотите, пройдемте ко мне в седьмой вагон… если… или здесь… — он шагнул в сторону пропуская ее.

— А если не хочу? — она вышла из туалета, захлопнула дверь и в упор всмотрелась в Бурмистрова. — «Это не могло так просто кончиться. Он теперь не отвяжется… слизняк чертов…»

Вытащила из кармана двадцатипятирублевку, быстро сунула ему в карман рубашки, откуда торчали темные очки и какие-то бумажки:

— Возьмите и отвяжитесь.

— Да нет же… нет… — опомнившись, он полез в карман. — Зачем вы…

Оля повернулась, чтобы уйти, но он схватил ее за руку:

— Умоляю, не уходите!

— Я сейчас мужа позову, — сказала она и тут же разозлилась на себя за эту малодушную ложь. — «Я уже и замужем!»

— Что вам нужно от меня?!

— Умоляю, умоляю… — он заметил идущего к ним по коридору мужчину, — на два слова, пройдемте… ну… вон туда, в тамбур.

Бурмистров не вызывал в ней чувство страха; внутри себя Ольга ощущала, что этот человек не способен сделать что-то страшное, тяжкое. Но он был просто невыносим.

— В какой еще тамбур? — зло усмехнулась она и покосилась на приближающегося мужчину; тот был пошло-усатым, в полосатой пижаме и, мурлыча что-то, нес в обеих руках прозрачный целлофановый пакет объедков. Этот пакет с куриными костями, яичной шелухой и яблочными огрызками словно подтолкнул Олю, и она шагнула к тамбуру. Бурмистров поспешил за ней.

В тамбуре было грязно, сумрачно и сильно грохотало.

Прислонившись к прохладной мутно-зеленой стенке, Оля сложила руки на красивой груди и посмотрела на Бурмистрова. Он лихорадочно рылся в нагрудном кармане:

— Зачем же вы… я же по-честному… а вы…

Вытащив купюру, он зацепил другие бумажки, они попадали на пол. Он кинулся подбирать их. Одна фотография упала Оле на ногу. Как начинающий жонглер, она подбросила ее вверх ногой, поймала руками, глянула: Бурмистров на фоне Ласточкиного Гнезда стоит в обнимку с худощавым смуглолицым парнем с близко посаженными глазами; парень в майке-тельняшке, на плечах и руках у него среди нескольких татуировок выделяется одна, змеёй ползущая вверх по запястью: имя «Ира», пронзенное ножом.

— Дружок ваш? — Оля отдала фотографию.

— Да, да, друг. Мы в Ялте повидались.

— Тоже сидел?

— Да. Но не со мной. У него… он… по-другому…

— Он что, Иру убил? Или сильно любил?

— А, вы про это! — устало улыбнулся Бурмистров. — Нет, нет, это не Ира. Это блатная татуировка: «Иду Резать Актив».

— А что такое «актив»?

— Бугры, плохие люди.

— Бугры?

— Ольга, — посерьезнел он, протягивая деньги, — возьмите. И не обижайте меня.

— Скажите, что вам от меня нужно? — она спрятала руки подмышки.

— Мне нужно… — начал он решительно и вдруг опустился на колени. — Ольга, я видел вас в Ялте.

— Как?

— Я… тогда в Ялте… в этом кафе на набережной… «Якорь». Первый раз. Вы там были с вашим мужем. Вы ели салат из помидоров и… эти… котлеты. Киевские. Потом еще дважды ели там. А потом вы на пляже ели черешню. Я вас угощал.

— Постойте, — вспомнила Оля. — На пляже… черешня… кулек с черешней! Это вы были? Угощали? В шапке из газеты?

— Я, я, я! — замотал он плешивой головой.

Оля вспомнила странного, заискивающе улыбающегося курортника, сующего ей кулек с желтой черешней и смешно бормочущего чего-то. И сразу же вдруг почему-то вспомнила и весь свой сон про Кратово: монорельс, траншею и монтера с двумя топорами.

— Господи, какой бред! — проговорила она и расхохоталась.

Пока приступы хохота сотрясали ее стройное молодое тело, Бурмистров, стоя на коленях, смотрел на нее с жалкой улыбкой.

— Это были вы? — повторила она, кончив смеяться.

— Да! Да! Да! — почти выкрикнул он и кулаком с зажатой в нем двадцатипятирублевкой вытер свое лицо. — Я… извините… Ольга… я не сплю уже четвертую ночь. С Ялты.

— Вы… из-за меня?

— Да.

— И вы что, за мной следили?

— Нет, ну… просто я узнал, когда вы уезжаете. Просто… у вашей этой, хозяйки.

— Зачем?

— Чтобы еще раз увидеть, как вы едите.

Оля молча смотрела на него. Дверь открылась, и грузный мужчина с прижатыми к голой груди пятью бутылками пива шагнул в тамбур. Стоящий на коленях Бурмистров не шелохнулся. Покосясь на него и на Олю, мужчина прошел мимо.

— Встаньте, — вздохнула Оля.

Бурмистров тяжело приподнялся.

— Что вы хотите от меня?

— Я… Ольга… поймите только правильно…

— Что вы хотите от меня? Спать с вами я не стану ни за какие деньги.

— Ольга, Ольга… мне есть с кем спать.

— Что тогда? Что?!

Он втянул в себя пахнущий креозотом воздух тамбура:

— Я хочу, чтобы мы виделись раз в месяц, и чтобы вы ели для меня.

— И что мне будет за это?

— Сто рублей. Каждый раз.

Она задумалась.

— Это будет не в общественном месте, — забормотал Бурмистров. — В нормальном, уединенном, и еда будет совсем не такая как…

— Я согласна, — перебила его Оля. — Раз в месяц. Только раз в месяц.

— Только раз в месяц, — восторженным шепотом повторил он и, прикрыв глаза, облегченно привалился к вибрирующей стенке. — О, как я счастлив!

— Только телефона и адреса я вам не дам.

— И не надо, не надо… Мы будем встречаться в каком-то месте… в условленный день и час… так лучше, так лучше. Когда вы сможете?

— Ну… — подумала она. — В понедельник я рано кончаю. В час десять. Давайте в час тридцать… у памятника Пушкину.

— У памятника Пушкину… — как эхо, повторил он.

— Да, а вы — москвич?

— Я буду жить в Голутвине. В столице не пропишут.

— Тогда — всё. И, пожалуйста, больше не ходите за мной в туалет, — она повернулась, взялась за ручку двери тамбура.

— А… в какой понедельник? — спросил он, не открывая глаз.

— В какой? Ну… как месяц начнется. В первый понедельник месяца.

— В первый понедельник каждого месяца.

Кивнув, Оля вышла.

В купе ее ждал проснувшийся Володя с помятым лицом и всклокоченными волосами. Витка по-прежнему спала.

Забравшись на верхнюю полку, они недолго целовались, потом молча лежали.

Поезд вполз в Подмосковье.

«Я деньги взять забыла, — вспомнила Оля, теребя Володины волосы. — Раз в месяц. А что? Пусть посмотрит. Ладно, пора вещи собирать, подъезжаем…».

 

В Москве на Олю пыльной подушкой свалилось сонное московское лето. Август она провела на даче в Кратово.

Гамак, сосны, концерт Сибелиуса для скрипки с оркестром, который она готовила к зимней сессии, старый пруд, новый Пруст, послеполуденный чай со свежим вишневым вареньем, визиты Володи, заканчивающиеся неизменной стремительным актом любви в старом ельнике, бадминтон с картавым и застенчивым соседом-математиком, велосипедные прогулки с глупой Тамарой и нервной Лариской, посиделки у радушных Петровских, послеобеденный сон в гамаке и ночной сон в мансарде на продавленном дедушкином диване.

За весь август она ни разу не вспомнила про приключение в поезде, и, вероятно, забыла бы совсем, если бы не случай. В первый понедельник сентября она играла первую часть концерта своему педагогу Михаилу Яковлевичу — маленькому, круглому, похожему на беспокойного хомяка. На середине он прервал ее своим традиционным двойным щелчком маленьких пухлых пальцев:

— Нэ, нэ, нэ Нэ то. Типичное — нэ то! — забормотал он с нарочитым грузинским акцентом, что часто делал, когда у его учеников что-то не получалось. — Что-то у нас, Оленька, со звуком здесь — нэ, нэ, нэ Мало тратишься. Не береги ты себя, лапочка-золотце. Тратиться надо, тратиться, детка, а не отсиживаться в паузах. Звук хороший, а мяса нет. Нет мяса, лапочка-золотце! Спишь в паузах. Трать, трать, говорю, не оглядывайся! Лучше перехлест, чем недобор. И здесь… — он полистал ноты, — аккорды пошли, погудела, погудела, и — пошла на гриф! Пошла-а-а-а! И — широко! И набирай! Набирай! Набирай до кульминации! А то — звук держишь, а темп тормозишь, и получается — ны темпа, панымаэшь, ны звука! И то — нэ, и это — нэ!

«Это нэ… Кто же так говорит? — задумалась Оля, глядя поверх скрипичных колков на гладкий лоб Михаила Яковлевича. — И это нэ… Бифштекс!»

Она сразу вспомнила бифштекс с яйцом, поезд, Бурмистрова и широко улыбнулась.

— Чего ты веселишься? — полез сразу в оба кармана за сигаретами Михаил Яковлевич. — Лето прошло, а концерт ни с места…

В половине второго она со скрипичным футляром на плече подошла к памятнику Пушкину. Среди сидящих на лавочках сразу поднялся Бурмистров — худой, плешивый, в бежевом плаще — и неряшливо-торопливой походкой двинулся к ней.

«А быстро с него загар сошел», — Оля с интересом смотрела на Бурмистрова, как на диковинное растение, которое за полтора месяца умудрилось не только не завянуть, но и где-то расти, вести какую-то загадочную жизнь, есть, пить, спать, одеться в плащ, водолазку и новые замшевые ботинки.

«Конструктор… — вспоминала она его слова в поезде. — Два высших образования. Талантливый значит, Бифштекс Иванович…»

Бурмистров подошел.

— Здравствуйте, Ольга, — заговорил он, склоняя голову, но не подавая руки.

— Здравствуйте.

Лицо его было более спокойным и уравновешенным, чем тогда, большие зелено-голубые глаза смотрели с доброжелательным вниманием.

— Я думал, что вы в августе просто куда-то уехали, поэтому и не пришли.

— Была на даче.

— Но я был спокоен.

— Почему?

— Я был уверен, что в сентябре вы обязательно придете, — улыбнулся он своей застенчиво напряженной улыбкой.

— Вот как? — усмехнулась Оля, встряхивая волосами. — Какая самоуверенность!

— Вы… музыкант? — он заметил футляр.

— Почти.

— В консерватории?

— Почти.

— А что значит — почти?

— Слишком много вопросов.

— Извините, — сразу привычно засуетился он. — Давайте… вон туда… и там поймаем авто…

Он пошел впереди Оли к бульвару.

«Интересно, есть у него женщина? — Оля смотрела на его размашистые, суетливые ноги в серых брюках и замшевых ботинках. — У таких как он, либо много, либо никого».

На бульваре Бурмистров поймал бананового цвета запорожец, помог Оле сесть на заднее сиденье, сам уселся рядом с хмурым водителем и через полчаса подавал ей руку, когда машина остановилась напротив метро «Автозаводская».

— Далеко? — спросила Оля, выбираясь из запорожца.

— В двух шагах, вон тот дом, — махнул он рукой.

Они вошли в девятиэтажный жилой дом, поднялись на лифте на шестой этаж. Бурмистров отпер дешево обитую дверь под номером 24, пропустил Олю вперед. Она вошла в однокомнатную бедно обставленную, но чисто убранную квартиру. Посередине комнаты стоял накрытый белой скатертью стол, сервированный на одну персону. Еды на столе не было никакой.

— Вот… здесь, — показал рукой Бурмистров и засуетился. — Проходите… пожалуйста, раздевайтесь.

Он помог ей снять плащ, Оля положила футляр со скрипкой на холодильник в коридоре, вошла в комнату. Бурмистров быстро скинул свой плащ, провел ладонями по редким, обрамляющим плешь волосам:

— Ольга, присаживайтесь, пожалуйста.

— Можно я руки помою?

— Конечно, прошу…

Он включил свет в ванной, открыл дверь.

Моя руки над раковиной с ржавым потёком, Оля смотрела на себя в зеркало:

«Пора-пора-порадуемся на своем веку мы с Олькой сумасшедшей счастли-и-вому клинку… Сейчас возьмет и зарежет… В час когда мерца-а-анье звезды разольют, и на мир в молча-а-анье ночь и мрак сойдут… Нет. Не зарежет. Он смирный. Как сми-и-ирна. Или как Сми-и-ирнов… Не бойся, Оля Лукойе.»

Она вытерла руки стареньким махровым полотенцем, вошла в комнату и села за стол. Бурмистров исчез на кухне и вернулся с блюдом в руках. На блюде лежали куски жареной курицы с вареным картофелем и огурцами. Он зашел справа от Оли и стал осторожно наполнять ее тарелку.

— Это вы сами приготовили? — спросила Оля.

— Нет, что вы… я готовить совсем не… это… — закончив, он скрылся с блюдом на кухне, быстро вернулся, снял с кровати подушку и, держа ее перед собой, встал перед Олей.

— А это зачем? — посмотрела она на подушку.

— Это… так… чтобы не очень громко… — забормотал он начинающим дрожать голосом. — Пожалуйста… можно… пожалуйста… прошу вас…

— А попить нет ничего?

— Это не надо… нельзя, — твердо произнес Бурмистров. — Ешьте, пожалуйста. Только ешьте.

«Вот-те новость!» — Оля выбрала кусок поаппетитней, отрезала куриного мяса и отправила в рот.

Лицо Бурмистрова мгновенно побледнело, глаза выкатились.

— И это… и это… — жалобно забормотал он.

Ольга стала есть. Курица была хорошо приготовлена.

— И это нэ-э-э… и это нэ-э-э! — замычал Бурмистров, обняв подушку.

«Наверно, курица с рынка, парная… — думала Оля, неторопливо разжевывая и глотая мясо. — Он что, снимает эту квартиру? Или знакомых просто…Ремонта лет двадцать не было… и мебель — «гей, славяне!…»

Тело Бурмистрова охватила дрожь, он набирал со всхлипом воздух и ревел в подушку своё «это нэ!», неотрывно глядя на куски мяса, исчезающие в Олиных губах. Дрожащие ноги его подкосились, он упал на колени.

«Смотри вокруг, вокруг…» — приказывала Оля себе.

На стареньком телевизоре стоял пластмассовый ослик.

«Иа-иа! — глянула на него Оля и чуть не поперхнулась. — И запить нечем… не спеши, дура…"

Крики Бурмистрова усилились и перешли в нечленораздельный рев, его лысина затряслась.

Оля проглотила последний кусок и отодвинула тарелку.

Бурмистров сразу смолк, обмяк и выпустил подушку из рук. Отдышавшись, он вытащил из кармана платок, вытер мокрое лицо.

— Всё? — спросила Оля.

— Да, да… — он громко высморкался.

Она встала из-за стола, прошла в коридор и стала одеваться.

— Сейчас… — заворочался на полу Бурмистров, вставая.

Прошел в коридор, помог Оле надеть плащ и протянул деньги — 125 рублей:

— Вы тогда забыли взять.

«Помнит… — Оля взяла деньги и тут же почувствовала и поняла насколько она важна для этого плюгавого, полусумасшедшего человека. — Сон какой-то…»

— Извините, Ольга,… я… не могу… не смогу вас проводить… — пробормотал Бурмистров.

Выглядел он жалко.

— Тут метро рядом, — Оля с облегчением повесила футляр на плечо.

— Через месяц… прошу вас… — он смотрел себе под ноги на зашарканный паркет.

Оля молча кивнула и вышла.

Спустилась в лифте, тупо читая похабные надписи на деревянных дверках, вышла из сумрачного подъезда и направилась к метро.

Стоял пасмурный сентябрьский день. Но дождя не было.

«Пить хочу», — заметила Оля автомат с газировкой.

Подошла. Автомат работал, но стаканов не было. Оля вошла в продуктовый магазин. В мясном отделе толпилась очередь. Послышалась женская брань, кто-то кого-то отталкивал от прилавка. Из очереди выбралась раскрасневшаяся, богато одетая женщина с авоськой. Из авоськи торчали четыре пары желтых куриных ног. Женщина на ходу полуобернулась к очереди и громко произнесла:

— Курятины ей захотелось! Рвань!

И победоносно вышла из магазина.

Приступ смеха обрушился на Олю. Она громко рассмеялась, скорчилась, закрыв рот обеими ладонями, шатаясь, побрела в бакалейный; там смех согнул ее, футляр слетел с плеча, она едва успела поймать его и захохотала так, что в полупустом бакалейном все притихли. Слезы брызнули у нее из глаз. Привалившись к обложенной белым кафелем колонне, Оля смеялась, стоная и качая головой.

— Смешинка в рот попала? — окликнул ее продавец консервов.

Оля вытерла слезы:

— У вас есть минеральная?

— «Дрогобыч».

 — А… в стаканы вы наливаете?

 — Нет, — он с улыбкой разглядывал ее.

Оля вышла из магазина. Доехав до метро «Октябрьская», села на 33-й, вышла возле магазина «Минеральные воды» и жадно выпила два стакана «Боржоми».

«125 рублей! Он не дал мне хлеба, — вспоминала она, идя пешком домой на улицу Губкина. — И пить запретил. Почему? И не просил еще поесть, хотя там осталось еще… Да. Если человек идиот, то это надолго. 125 рублей… Ужас! А началось-то все на пляже в Ялте. Сидел, сидел рядом в бумажной шапке с кульком черешен, а потом повернулся: „Угощайтесь“. И я взяла.»

 

Дома ее ждали тихая мать (шумный отец-математик был у себя в университете), красный сеттер Рэдди, судак по-польски с рисом, от которого она тут же отказалась, и бесконечный Пруст.

Оля прошла в свою комнату, набрала номер Володи, чтобы рассказать ему все, но, едва он подошел, положила трубку.

— А зачем? — спросила она свое отражение в зеркале шкафа. — Пусть никто не знает.

 

Назавтра она купила у скрипичного спекулянта две струны (ля и ми) фирмы «Пирастро» по сорок рублей за каждую, а в комиссионке на Сретенке французский сине-белый шарфик за 32 рубля.

 

Через месяц в 14.30 она стояла у памятника Пушкину.

Бурмистров слегка опоздал, отвез ее в ту же квартиру и, накормив жареной свининой с овощным салатом, наревевшись вволю, заплатил 100 рублей.

Оля решила копить деньги на хорошую скрипку. Она положила сотню в прочитанный томик Пруста и задвинула его во второй ряд книжного шкафа.

«Жаль, что всего лишь раз в месяц, — думала она, засыпая. — Если б раз в неделю, а? Я бы на третьем курсе на „Шнейдере“ играла».

 

Прошел год. Оля перешла на третий курс Гнесинского института, рассталась с Володей, оттесненным красивым флегматиком-пианистом Ильей, разучила концерт Моцарта, хорошо сыграла квартетом на институтском конкурсе, прочитала набоковскую «Лолиту», попробовала анашу и анальный секс.

Встречи с Бурмистровым проходили регулярно по первым понедельником каждого месяца.

В декабре она приехала к памятнику с температурой 38 и, истекая соплями, с трудом съела мясное рагу под стоны Бурмистрова; в апреле после жирной осетрины ее сильно мутило; в мае, наевшись перепелок с брусникой, она проснулась ночью с криком: ей приснился Бурмистров, выпускающий изо рта толстенного питона; в июле после печени в сметане она мучилась страшными резями в животе. А в августе загорала на пляже в Коктебеле, положив голову на пухлую, поросшую рыжими волосами грудь Ильи.

Бурмистрова Оля вспоминала иногда, дав ему кличку Лошадиный Суп. Она чувствовала, что он занял в ее жизни определенное место, но — какое, она не понимала. Зато словосочетание «это нэ» прилипло к ней, она им пользовалась часто, бормоча, когда что-то удивляло или разочаровывало.

— Ну, это нэ! — топала она на себя ногой во время игры на скрипке, когда пальцы не повиновались.

— Это нэ! — качала она головой, глядя на очереди в магазинах.

— Это нэ-э-э… — шептала она в ухо Илье, когда он доводил ее до оргазма.

Однажды, торопясь на встречу с Бурмистровым, она даже отказалась пойти с Ильей на закрытый просмотр «From Russia With Love».

— У тебя кто-то появился? — спросил догадливый Илья.

— Лошадиный Суп, — весело ответила она.

— Что это?

— Ты не поймешь.

Как и Володе, она ничего не сказала Илье.

 

Наступил 1982 год. Умер Брежнев. Умер Редди, отравившись крысиным ядом. Оля перешла на четвертый курс и за 1600 рублей купила себе скрипку немецкого мастера Шнейдера, соврав своим небогатым родителям, что инструмент ей отдала отчисленная и вышедшая замуж за грузина подруга. С Бурмистровым она продолжала встречаться на той же самой квартире. Она настолько привыкла к рёву Лошадиного Супа, что уже не обращала на него внимания, а думала о поглощаемой еде:

«Мало гарнира… и цветная капуста просто отварная, а не обжаренная в сухарях… но мясо хорошее… и салат свежий…»

Получив деньги, она шла в ближайшую столовую, брала стакан компота и быстро выпивала стоя. Деньги больше не копила, а просто тратила на себя.

Так прошло еще полгода.

Потом что-то стало происходить с едой, которую предлагал ей Бурмистров. Еды не стало меньше, и она по-прежнему оставалась хорошего качества, но стала измельчаться. Мясо, рыба и овощи разрезались на маленькие кусочки, и все подавалось как салат. Оля ела, не задавая лишних вопросов, Лошадиный Суп выл своё «это нэ-э-э!» Наконец еда измельчилась настолько, что трудно было понять, что ест Оля — перед ней ставилась тарелка с тщательно перемешанной окрошкой из мяса (или рыбы) и овощей.

«Еще накормит чем-нибудь…» — недоверчиво смотрела она на полную тарелку, но, пробуя, понимала, что это всё та же нормальная еда, и успокаивалась.

Однажды Бурмистров поставил перед ней тарелку с ежемесячной порцией окрошки, но окрошка занимала только одну половину тарелки, — другая половина была пуста.

«Что это за фокусы? — нахмурилась Оля. — Другую половину он сам съел?»

Но молча взяла вилку и стала есть мешанину из мяса индейки, салата и вареного картофеля. Бурмистров в этот раз выл особенно протяжно. Его плешь ходила ходуном, руки конвульсивно тискали подушку.

— И это нэ-э-э-э-э-э! Нэ-э-э-э-э! — блеял он.

Доев, Оля положила вилку и встала.

— Вы не доели все… — хрипло пробормотал Лошадиный Суп, выглядывая из-за подушки. — Доешьте, пожалуйста…

Оля посмотрела на пустую тарелку:

— Я все съела.

— Вы не доели другую половину.

— Я все съела. Посмотрите. Вы просто не видите.

— Я вижу лучше вас! — визгливо выкрикнул он. — Вы не доели другую половину! Там тоже еда! Ешьте!

Оля непонимающе смотрела:

«Он, что — спятил?»

Бурмистров заворочался на полу:

— Ольга, не мучьте меня, ешьте!

— Но тут нечего… — нервно усмехнулась она.

— Не мучьте меня! — закричал он.

Она опустилась на стул.

— Ешьте, ешьте, ешьте!

«Сбрендил!» — вздохнула Оля, взяла вилку и, зачерпнув невидимой еды, отправила ее в рот.

— И это нэ-э-э! И это нэ-э-э-э! — завыл Бурмистров.

«Театр мимики и жеста!» — усмехнулась про себя Оля, медленно поднося вилку ко рту, беря с нее губами невидимую пищу, жуя и глотая.

Ей даже понравилась такая игра. Поев так, она положила вилку.

— Там еще немного осталось… ну не надо… это… что вы торопитесь? — стоная, забормотал Бурмистров.

«Ну, зануда!» — Оля спокойно «доела» невидимое.

Он заплатил ей, как обычно, 100 рублей и, помогая одеться, сообщил:

— Ольга, мы теперь будем встречаться на другой квартире, так что приходите через месяц не к Пушкину, а на Цветной бульвар.

— И где там?

— У рынка. В то же время.

Оля кивнула и вышла.

 

Квартира на Цветном бульваре была намного лучше предыдущей: трехкомнатная, уютная, богато обставленная, с высокими потолками. Бурмистров принимал Олю в гостиной. Обеденный стол был со вкусом сервирован: серебряные приборы на хрустальных подставочках, фарфоровые тарелки, салфетка в серебряном кольце. Но хлеба и напитков по-прежнему не было. И по-прежнему тарелка была наполнена только наполовину. Бурмистров стоял перед столом, держа наготове серебристо-розовую шелковую подушку.

«Прямо как на экзамене, — покосилась на него Оля, приступая. — Ага… мясо с грибами… А у него новый костюм… Он что, разбогател?»

Лошадиный Суп завыл в подушку.

Оля съела видимую половину. Потом невидимую. Ела спокойно, не торопясь.

Ничего не сказав, Бурмистров отсморкался, как всегда, вытер вспотевшее лицо и дал ей деньги.

«И все-таки, почему я? — думала она, идя к метро. — Уже два года… С ума сойти! И только я… Столько женщин в Москве… Он сильно болен… Шизофреник? Или это по-другому как-то называется… Надо в «Пассаж» зайти, у меня с колготками катастрофа… Хороший день сегодня…"

 

Встречи продолжались с деловой регулярностью. Но видимой еды на тарелке становилось все меньше и меньше. Зато росла невидимая часть, и Оля старательно ела невидимую еду, наклоняясь к тарелке, боясь просыпать, вытирала губы, жевала и в конце, тщательно сгребая остатки вилкой, отправляла в рот заключительную порцию.

В мокро-снежный понедельник 7 февраля 1983 года она в очередной раз села за стол. Из кухни с блюдом в руках вышел Бурмистров. На блюде лежала только одна серебряная лопаточка, которой он обычно перекладывал пищу с блюда на Олину тарелку. Поставив блюдо на край стола, Бурмистров осторожно стал перекладывать невидимую еду на тарелку Оле.

«К этому все шло, — подумала она и улыбнулась. — Но мне положена надбавка за артистизм».

Бурмистров ушел с блюдом и вернулся с подушкой.

Оля посмотрела в пустую тарелку.

— И это… и это… — забормотал Бурмистров.

«В вашем до-о-ме, как сны золоты-ы-е, мои юные годы текли-и-и…» — запела Оля про себя, зачерпывая вилкой пустоту с пустой тарелки.

 

Сумрачно проползли два года. Умерли Андропов и Черненко. В Олиной семье появился спаниель Арто. Отец, наконец, защитил докторскую диссертацию. Витка вышла замуж. В СССР началась Перестройка. Оля окончила Гнесинский институт и по большому блату была принята в оркестр областной филармонии. Илья с родителями уехал в Израиль. У Оли были два любовника — длинноволосый, худой и высокий гитарист Олег и обстоятельный, спокойный врач-косметолог Женя. У Жени была жена и машина. С Олегом Оля занималась любовью в мастерской его друга-художника, с Женей — где придется, а чаще — в его машине.

С Бурмистровым протекало все по-прежнему: она съедала очередную тарелку невидимой еды, он ревел и платил.

После защиты отца денег в семье сильно не прибавилось, и сотня в месяц от Лошадиного Супа была для Оли очень кстати. В оркестре она получала 96 рублей.

Промелькнули шумные перестроечные годы, надвинулись бурно-беспощадные девяностые. Олиной маме удалили правую грудь, умерла скандальная Олина бабушка, освободив, наконец, двухкомнатную квартиру на ВДНХ, Оля сделала второй аборт, ушла из оркестра преподавателем музыки в школу для детей иностранцев.

С Бурмистровым что-то стало происходить: он несколько раз менял место встреч с Олей, кормя ее то в отдельном кабинете «Метрополя», то в пахнущих евроремонтом полупустых квартирах. Ревел Бурмистров уже без подушки, никого не стесняясь. Он возил Олю на «девятке», на «Хонде», потом пересел на заднее сиденье джипа, уступив место шоферу с толстой шеей. Одевался Лошадиный Суп как не очень молодой новый русский и брил голову. Отдаваемая Оле сумма быстро обрастала русскими нулями, а потом, как бабочка под стеклом, надолго застыла стодолларовой купюрой.

Оля с аппетитом ела невидимое, а Бурмистров выл «это нэ!», корчась и брызгая пеной на свой дорогой костюм.

 

19 октября 1994 года Оля вышла замуж за косметолога Алешу — коллегу своего бывшего любовника Жени. Они сделали, наконец, ремонт в запущенной и загаженной шестью котами бабушкиной квартире и въехали туда с новой мебелью, огромным телевизором и красным сеттером Каро. Кудрявый широкоплечий Алеша любил Олю, французское кино, спорт, машины и прилично зарабатывал. Оля ушла из музыкальной школы и захотела родить ребенка. Летом они собрались в двадцатичетырехдневный тур по Европе, организованный отцом Алеши — мидовским функционером. Оля еще ни разу не была заграницей. Зато Алеша провел детство во Франции и жаждал открыть жене Европу.

Пакуя чемоданы, Оля вспомнила про завтрашнюю встречу с Бурмистровым:

«Не поеду… Хватит воздух жевать… Баста, Лошадиный Суп».

Проникнув в мягкое тело Европы через тихую Финляндию, они проехали по Швеции, Норвегии, Дании, Исландии, отметились в невкусном, но красивом Лондоне, переплыли Ла-Манш, пересекли вкусную Францию и оказались в чистой Швейцарии.

Оля была совершенно счастлива до самой Женевы. Там же ей вдруг стало очень плохо. Вечером они с Алешей сидели в ресторане с видом на озеро и неторопливо поедали громадного, запеченного на гриле лобстера, запивая сочное белоснежное мясо южношвейцарским «Fendant les Murettes». Слегка загоревший за две недели переездов Алеша рассказывал Оле про воровство на отцовской даче в Барвихе:

— Народ просто озверел, не то слово! На минуту калитку не запер — залетают и метут все подряд. Оставил гамак — срезают гамак, оставил белье — тащат белье, оставил лопату — тащат лопату, оставил бочку… что с тобой?

Смертельно побледневшая Оля остекленело уставилась на проткнутый вилкой кусок лобстера. В голове ее словно лопнул тяжелый шар и зазвенела бесконечная пустота. Оля впервые в жизни увидела пищу, которую едят люди. Вид этой пищи был страшен. И что самое страшное — пища была тяжела какой-то окончательной смертельной тяжестью. Наливающийся белым свинцом кусок лобстера дышал смертью. В холодном поту Оля приподнялась на одеревеневших руках, и ее вырвало на стол. Ей показалось, что ее рвет могильными камнями. Заплатив за damage 20 франков, Алеша повел ее в отель. По дороге Олю трижды рвало. В отеле ночью ее вывернуло наизнанку, но Алеша побоялся вызывать врача из-за опасности надолго застрять в обстоятельной Женеве.

— Тебе просто что-то попало, зайка, — клал он ей лед к вискам. — Мы ели все пополам. Если это что-то инфекционное — меня бы тоже рвало. Дыши глубже и думай про снег, снег, снег, свежий русский снег.

К утру Оля заснула, в два часа проснулась, тряхнула тяжелой головой, разлепила сухие губы. Тошнота полностью прошла. Захотелось апельсинового сока и тоста с клубничным джемом. Алеша подремывал рядом.

— Пошли есть, слон, — встала она.

— Все окей, зайка? — потянулся он. — Я же говорил — грязь попала. Хотя, откуда в Швейцарии грязь? Тут с тротуара есть можно!

Оля приняла душ, сделала макияж:

«Проблеваться иногда полезно. Морщины разглаживаются».

Внизу в прохладном зале их ждал вечный шведский стол с изобилием фруктов и даров моря. Оля взяла сок, тост, яйцо и киви. Алеша, как всегда, перегрузил свою тарелку салатами, обильно полив дрессингом.

Сели за любимый столик на террасе с папоротником и каллами.

— Сегодня, жара спадет, поедем в Шильонский замок, — решил Алеша. — Сколько можно откладывать, зайка?

— Согласна, — Оля жадно выпила стакан сока, шлепнула ложечкой по яйцу, очистила, проткнула, с удовольстием глядя на выступивший желток, посолила, поднесла ложечку с трепещущим желто-белым ко рту и оцепенела: яйцо дышало смертью. Звенящая пустота снова запела в Олиной голове. Она отвела безумные глаза от яйца. Лежащее рядом киви наплывало тяжким замшелым булыжником, поджаренный тост наползал могильной плитой. Оля выпустила ложечку, вцепилась руками в свое лицо:

— Нет…

— Что, опять, зайка? — перестал бодро жевать Алеша.

— Нет, нет, нет…

Оля встала, пошла к лифту. Алеша бросился за ней.

— Может, я беременна? — лежа на кровати в номере, она гладила свой живот. — Но у меня так никогда не было.

— Ты резко встала, зайка. Лежи. А обед я закажу в номер.

— Не говори мне про обед! — прерывисто задышала она.

— Попей просто соку.

Минибара в номере не было, Алеша спустился вниз, вернулся с толстой желтой бутылкой.

Сок потек в стакан. Оля поднесла его ко рту, с трудом сделала глоток. Ей показалась, что она пьет топленое масло. Она поставила тяжелый стакан на тумбочку:

— Потом.

Но потом она не смогла уже выпить даже сока. Любая мысль о еде вызывала оцепенение и наливала ее тело угрожающей тяжестью, стремительно переходящую в тошноту.

— Это у тебя чисто нервное, — думал вслух Алеша. — Анорексия на почве быстрой смены впечатлений. У меня есть реланиум. Я его всегда с похмелья пью. Выпей пару. Сразу расслабишься.

Оля приняла две таблетки, полистала «VOGUE» и задремала. Проснувшись в четыре часа, снова приняла душ, оделась:

— Знаешь что, слон. Я сегодня есть вообще не буду. Поехали в твой замок.

Вечер они провели в Монтрё. Алеша съел сосисок с картофельным салатом и выпил кружку пива. Оля в это время гуляла по набережной. В Женеву вернулись к полночи и завалились спать.

Утром Оля проснулась в семь, тихо привела себя в порядок и, не будя мужа, спустилась вниз: ей сильно захотелось есть. Выйдя из лифта и сказав «morning» официанткам в белых передниках, она взяла большую теплую тарелку, завернутые в салфетку нож с вилкой и двинулась к еде. Но едва она увидела смертельные холмы салатов, сыров, ветчины, рыбы и фруктов, ноги ее подкосились, тарелка выскользнула из рук. Олю вырвало желчью на ковер.

Несмотря на полный порядок со страховкой, Алеша побоялся вызывать местного врача:

«Еще припаяют инфекционку — и в стационар».

Зато он нашел три адреса женевских психиатров.

— Не пойду в дурдом, — оттолкнула Оля руку Алеши с карточкой. — Дай воды.

Алеша подал стакан. Воду она могла пить.

— Когда мы едем в Италию? — спросила она, садясь на кровати и приваливаясь к стене.

— Послезавтра.

— Чего у нас сегодня?

— Валлис. Винный погреб в Ветро.

— Поехали, — решительно встала она.

В винном погребе Сержа Ро было прохладно. Заплесневелые штабеля бутылок под кирпичными сводами, как и в Бургундии, вызвали у Оли чувство надежного покоя. Но пить вино она не смогла. Бокал с рубиновым «Cornalin» весил тонну смерти, тяжко поворачивался, наплывал кошмаром, заслоняя все привычно-безопасное; его густой зловещий блеск заставлял Олино сердце замирать.

Зато Алеша в погребе напился так, что Оле пришлось до поезда тащить его на себе.

Ночью в отеле, отдаваясь все еще не протрезвевшему Алеше, Оля смотрела в пегий от огней потолок и пыталась понять, что с ней происходит:

«Может, я просто переутомилась? Или это шок от запада? Писала же Марина Влади, что Высоцкого в Берлине на Курфюрстендамм вырвало, когда он западное изобилие увидел. И кричал: «Кто же выиграл войну, вашу мать?!» Или мы слишком быстро едем… Или это беременность такая странная…Значит, рожу…»

Но через два дня в Риме пришла менструация. И Оле стало совсем плохо. Не евши ничего уже трое суток, она лежала в отеле, дремала и пила воду. Алеша позвонил отцу в Москву, тот связался с российским посольством, и вскоре степенный посольский доктор щупал слабый пульс Оли. Осмотрев ее, он вышел в коридор на переговоры с мужем.

— Может — простое переутомление, а может и депрессия, — неопределенно потер доктор свою толстую переносицу, разговаривая с Алешей в коридоре отеля.

— А как же нам… с экскурсиями? — задумался Алеша, глядя на репродукцию рисунка Леонардо в аляповатой рамке.

— Вот что, коллега. Я вашей супруге вколю седуксена с барбитальчиком. Пусть проспится, как следует. А с утра дадите ей реланиума. Но в Москве обязательно сходите к психиатру.

Оля проспала 14 часов и встала спокойной и отдохнувшей. Алеша дал ей таблетку, она приняла и, не завтракая, отправилась с ним на экскурсию по городу.

— Будем считать, что у меня диета! — пошутила она.

Но к вечеру она сильно устала, и ей страшно захотелось есть.

— Закажи мне в номер тост какой-нибудь и чай, — попросила она.

Алеша заказал. Оля посмотрела издалека на разрезанную вдоль булку с торчащим краем ветчины и чашку с чаем:

— Слон, выйди, пожалуйста.

Алеша поцеловал ее и вышел.

«Чего я, в самом деле? — Оля исподлобья смотрела на еду. — Иди, возьми и ешь».

Она твердо пошла к столу. Но после двух шагов ноги ее стали пластилиновыми, и этот пластилин вязкого страха стал плавиться. Смертельный тост, осклабившись, показывал ей мертвый свинцовый язык. Оля рухнула на кровать и разрыдалась.

— Зайка, как? — Алеша через некоторое время заглянул в дверь.

— Убери… унеси… — всхлипывала она.

Алеша вынес еду в ванную, присев на унитаз, съел тост, запил чаем, дожевывая, вернулся в комнату.

— Я одна полежу… — уставилась Оля мокрыми глазами в белую стену с дешевым покрытием.

Алеша присел к ней на кровать, вытер ей щеку:

— Слушай, а если глаза завязать?

— Я одна полежу, — повторила она.

— Я схожу на площадь, ладно?

— Ага.

Алеша вышел.

«И главное — здесь… по закону мирового свинства… За что мне?» — трогала она стену.

Слабость после рыданий опять потянула в сон.

Оле приснилось, что она в больнице, где матери оперировали грудь, и что она идет по больничному коридору к ней; входит в палату № 16 и видит мать, сидящую на кровати и смотрящую на себя в ручное круглое бабушкино зеркало; мать совсем голая и веселая; «Оленька, посмотри, как меня резанули!» — дает она ей зеркало; но Оля и без зеркала видит, что обе груди на месте; «Они же обманули тебя, мама, и ничего не сделали!» — Оля с негодованием ощупывает правую грудь матери с твердым уплотнением внутри; «Ты не правильно смотришь, — мать дает ей зеркало. — Смотри туда!» Оля смотрит на тело матери через зеркало и видит, что у матери в теле вырезан чудовищный угол — правое плечо с правой грудью исчезли. «Теперь надо смотреть под этим углом, — улыбается мать, — в него видно все самое важное. То, что надо делать.» Оля всматривается в угол на теле матери, и сквозь него действительно все видится по-другому, как бы по-настоящему; она наводит тело матери, как лупу, на виднеющуюся в окне Москву и видит яркую надпись: «КОМБИКОРМ». «Иди скорей, они в пять закрываются, — советует мать. — Беги напрямую через помойку!» Оля бежит через громадную помойку, проваливаясь по пояс в зловонные нечистоты, выбегает на улицу и оказывается возле громадного здания с сияющей надписью «КОМБИКОРМ»; Оля дергает ручку огромной двери, но дверь заперта; «Я умру с голоду!» — с ужасом понимает Оля и стучит в дверь; «Девушка, чего вы ломитесь! У них всегда до пяти!» — раздается голос рядом; Оля видит старуху; «Я умираю с голоду!» — рыдает Оля; «Идите к кладовщику с черного хода», — советует старуха; Оля пролезает в черную щель и оказывается в огромном складском помещении, заваленном всякой всячиной; она идет, идет и вдруг видит маленький столик в углу; за столиком сидит Лошадиный Суп с консервной банкой в руке; он молод и как-то печально-торжественно красив; не обращая на Олю внимания, он консервным ножом открывает банку; в банке пустота, но эта пустота и есть НАСТОЯЩАЯ ПИЩА; от нее идет пьянящий вкусный запах невероятной силы; Лошадиный Суп достает ложку и начинает есть из банки; «Дай мне! Дай мне!» — кричит Оля, ползая на коленях, но он не слышит и не видит ее; стоя на коленях, Оля ловит ложку ртом, но ложка мелькает быстро, как пропеллер, насыщая Бурмистрова: банка-рот, банка-рот, банка-рот; Оля подставляет свой рот совсем близко и ее больно бьет ложкой, выбивая зубы.

— Зайка! Зайка! Зайка, — Алеша тряс ее за подбородок.

— А? — очнулась она.

— Ты кричала. Давай еще таблетку дам?

Оля села, вытерла мокрое от слез лицо. Она все поняла. Это понимание не напугало ее, а наоборот, успокоило.

— Слон, полетели в Москву.

— А Греция?

— Мне очень плохо. Мне надо в Москву.

— Но… у нас те билеты пропадут. И надо новые покупать. Еще тыщу баксов.

— Тогда я одна полечу.

— Ну, что ты городишь, зайка!

— Собирай вещи, и поехали.

— Ну, зайчонок, давай все обмозгуем трезво, давай не будем пороть го…

— Мне надо в Москву! — закричала Оля.

Они вылетели вечерним рейсом.

Москва встретила широкой темнотой пыльных улиц и родными дикими запахами.

Ночь Оля проспала с реладормом, а утром, едва она проснулась, Алеша объявил ей:

— Зайка, я еду за доктором.

— Мне не нужен никакой доктор, — потянулась она.

— Это толковый невропатолог, посмотрит тебя. Лежи и жди нас.

Алеша ушел.

Оля быстро встала, оделась, причесалась, глотнула воды, нашла деньги и вышла из квартиры. Голова кружилась, но работала удивительно четко и быстро. Оля чувствовала, что она очень слаба, но одновременно она с нежным удовлетворением ощущала себя сильно помолодевшей.

На проспекте Королева она поймала машину:

— Мясницкая.

Она помнила, как однажды Лошадиный Суп остановил там машину и ненадолго зашел в свой офис.

Выйдя из машины на Мясницкой, она быстро нашла этот серо-розовый, недавно отреставрированный дом с доской из зеркального металла. На доске было выгравировано:

 

Акционерное общество
ПРАГМАС

 

Оля вошла в дверь.

В большой светлой прихожей маячил охранник в черной униформе и сидела девушка-вахтер.

— Здравствуйте, вы к кому? — улыбаясь, спросила она.

— Я к вашему… начальнику, — заговорила Оля и поняла, что забыла фамилию Лошадиного Супа, вспомнив только его имя — Борис.

— А у нас их целых два, — улыбалась девушка. — Вы к директору или к председателю?

— Я к Борису… — начала Оля.

— …Ильичу? — подхватила девушка. — Вам назначено?

— Нет. Я… по личному делу.

— Вам повезло, он у себя. Как о вас доложить?

— Скажите просто — Оля.

— Хорошо, — девушка сняла трубку. — Марина Васильевна, тут к Борису Ильичу посетительница по личному делу. Ее зовут Оля. Да. Просто.

Девушка подождала минуту, доброжелательно кивнув Оле, потом положила трубку:

— Проходите, пожалуйста. Второй этаж, по коридору направо до конца.

Оля с легкостью поднялась по мраморной лестнице, но в коридоре у нее закружилась голова и она прислонилась к стене:

«Только бы не выгнал…»

Придя в себя, дошла до приемной Бурмистрова.

— Проходите, Борис Ильич ждет вас, — открыла дверь секретарша.

Задержав дыхание, Оля вошла в кабинет. Бурмистров сидел за столом и разговаривал по телефону. Мельком глянув на Олю, он поднял кверху указательный палец и стал привставать с кресла, договаривая:

— Я в третий раз тебе говорю — им не нужен весь противогаз, им нужна только металлическая часть, фильтры, понимаешь? Что? А маски пусть на хер он себе наденет! Чего? И чего? Вить! Ну, ты что, первый год замужем? Ну, найми двадцать лохов, посади на баржу, они тебе за сутки отвинтят. А маски за борт. И весь разговор. Давай.

Он бросил трубку.

Оля стояла посередине кабинета.

Бурмистров хмуро обошел стол, приблизился к ней, долго и молча смотрел.

У Оли дрожали губы и колени.

— Что, на тот свет собралась? — беззлобно спросил он и ударил ее по щеке.

Оля в изнеможении опустилась на пол.

— Сколько суток не ела?

— Четыре… пять… — пробормотала она.

— Дура… — он снял трубку, набрал. — Полина Андреевна? Здравствуйте. Значит, сегодня мне нужно. Да. Значит, пожалуйста, поезжайте туда как можно скорее, приготовьте прямо сейчас. А мы минут через… сколько надо вам? Давайте через час. Да. Спасибо.

Оля сидела на полу.

— Иди туда, — Бурмистров кивнул ей на два кресла возле журнального столика.

Она встала, пошла, села.

Бурмистров присел на угол стола, скрестил руки на груди:

— Где была?

— Мы путешествовали с мужем.

— Замуж вышла?

— Да.

— Что последний раз ела?

— Я… не помню… лобстера.

— Неплохо… Дура. Ты смерти хочешь?

— Нет… — прошептала Оля, в изнеможении откидываясь на кресло, и сладкие слезы потекли по ее щекам.

— Свинья, ну, свинья… — качал голой головой Бурмистров.

Без стука вошел довольный брюнет в белом пиджаке:

— Бориска, все тики-так!

— Чего? — хмуро буркнул Бурмистров.

— Они берут тридцать налом и восемьдесят под гарантию банка. А Хохол еще нароет у своих лохов 20–25.

— А Ларин?

— А чего нам теперь Ларин? Он сам хапнул рублевый, сейчас полоса такая.

— Но он же у них теперь гарант.

— А что ему хером землю рыть? — широко заулыбался человек и покосился на Олю. — Резона нет. Пусть Малахов слепит новый договор, и все. С оптовиками подпишемся хоть сегодня, чего тянуть.

Бурмистров жевал губами, глядя в паркет:

— Знаешь… вот что. Я с батей сам перетру. А ты пока запусти Женьку, да?

— Понял, — человек вышел.

Бурмистров набрал номер:

— Олесь, здоров еще раз! Трэба померкиваты. Мне тут в тему хорошее пихают. Да. Да, резко… Почти что… Нет, это Витькины оптовики. Да. Да. Слухай, давай, у трубы? Ага. Отлично! Все, я выехал.

Он вышел из кабинета.

Едва за ним закрылась дверь, новый приступ сладких слез снизошел на Олю. Она беззвучно плакала, откинув голову на прохладную и мягкую кожу кресла. Благополучное возвращение к Лошадиному Супу наполнило ее измученное голодом и страхами тело сладким маслом нежности, которое она уже не боялась расплескать.

— Это нэ… это нэ… — повторяла она, как ребенок, смеялась и плакала.

Бурмистров вернулся через час — довольный и веселый:

— Поехали!

Опухшая от слез Оля встала.

— Плакала? — заглянул он ей в глаза.

Она кивнула.

— Это хорошо! — усмехнулся он и открыл дверь.

Внизу их ждал большой черный джип с шофером и охранником. Оля с Бурмистровым сели сзади. Джип выехал на Садовое и понесся.

«Опять к Курскому», — поняла Оля.

Там, в сталинском доме с самой высокой в Москве аркой она ела невидимое последние полгода. Еще она знала, что в этом доме недавно жил академик Сахаров.

Бурмистров смотрел в затемненное окно. Его гладко выбритая голова, невзрачное лицо, мутные глаза, суетливые руки — все было родным.

Оля вдруг поняла, что она по-настоящему счастлива.

«Слава Богу, что он меня простил, — вздохнула она полной грудью. — А если б нет? Что тогда делать? Пусть бегут неуклюже пешеходы по ужас!»

— Да… — вдруг вспомнил Бурмистров, достал мобильный и стал набирать номер.

Водитель резко вильнул, обгоняя машину, мобильный выпал из рук Бурмистрова на пол.

— Извините, Борис Ильич, — пробормотал шофер.

— Уволю, Вася, я тебя, на хер! — Бурмистров с улыбкой посмотрел под ноги.

— Я найду, — с удовольствием наклонилась Оля.

Она впервые в жизни увидела близко мобильный телефон. Это добавило еще одну маленькую порцию счастья. Заглянув под сиденье, она заметила его. С подсвеченным циферблатом, словно невиданное ночное насекомое из далекой тропической страны, мобильный лежал возле красивых ботинок Бурмистрова. Оля полезла туда и с тихим восторгом коснулась тонкой, костистой щиколотки Лошадиного Супа:

«Умный и сильный», — подумала она.

Вдруг раздался звук, словно машина въехала в сухое дерево, и высохшие ветки застучали по кабине.

— Блядь! — громко сказал водитель.

Джип резко вильнул, Оля повалилась ничком, прямо на ботинки Бурмистрова.

И снова сухие ветки застучали по машине. И мелко посыпалось стекло.

Машина опять вильнула, визгливо затормозила и очень медленно поехала. Красивые ботинки Бурмистрова стали сильно пихать Олю.

«Зачем он?» — подумала она и стала подниматься.

Машина очень медленно ехала.

Оля подняла голову, оглянулась.

Десятки узких солнечных лучей пронизывали полумрак кабины. В лучах клубилась пыль. Оля глянула и не сразу поняла, что солнце пролилось в аккуратные круглые дырки.

Чудовищно размозженное лицо Бурмистрова пучилось кровавыми пузырями, руки мелко дрожали, ноги дергались, как у куклы. Шофер с пятью маленькими отверстиями в шее и плечах, содрогаясь, навалился на руль. Охранник с вырванной скулой откинулся к окну.

Оля смотрела.

Машина проползла немного, стукнулась о парапет и замерла.

Ноги Бурмистрова успокоились.

Абсолютная тишина повисла в кабине.

Но что-то двигалось.

Оля перевела взгляд.

Брызги мозга Бурмистрова сползали по темному стеклу.

Оля нащупала ручку двери, нажала, дернула и вывалилась из джипа.

«Ровное…» — прижалась она щекой к спокойному пыльному асфальту.

И сразу же вокруг стали тормозить машины, захлопали дверцы и пошли ноги, ноги, ноги.

«Это не родное…», — посмотрела Оля, встала на четвереньки, приподнялась и неожиданно для себя быстро побежала, пригибаясь и зажав рукой рот.

Она неслась по какому-то переулку на полусогнутых ногах и вспомнила, как в третьем классе они с Ленкой Коптеевой так бегали наперегонки от барбариса до ворот и обратно, а Ленка рычала, когда отставала.

«Татьяна Доронина…», — посмотрела Оля на полноватую женщину, несущую перевязанные рулоны обоев.

Женщина проводила Олю хмурым взглядом.

— А милиция? — спросила Оля и остановилась.

В левой руке она сжимала мобильный, правой придерживала висящую на плече сумочку.

— Ноль два? — спросила она и стала набирать на мобильном.

Но он все время или гудел или молчал.

«И что теперь?» — Оля посмотрела на сидящую в окне серо-белую кошку.

Кошка лизала лапу.

— Пошли, пошли, пошли… — сунув мобильный в сумку, она быстро зашагала дальше по переулку и через некоторое время оказалась на Чистопрудном бульваре.

«Попить надо», — взглянула она на ларек, подошла, купила пластиковую бутылочку кока-колы, на ходу стала отвинчивать красную крышку. Из-под крышки забила розовая пена. Остановившись, Оля посмотрела на пену, и дремавшая последние сутки смертельная тяжесть ртутью поднялась из желудка по пищеводу. Олю вырвало желчью. Бросив бутылку, она добрела до лавочки, села.

— Умер, — сказала она, и весь мир сжался.

Ей вдруг стало всё видно в мире. Всё было тяжелое и мертвое. И в этом свинцовом, беспросветном мире уже никто не мог помочь. К кому обратиться? Она полусонно перебирала родных и знакомых, врачей и животных, богачей и фокусников: ни у кого, ни у кого не могло быть еды. Никто на всей земле не мог накормить Олю. Может, Бог? Но она не верила в Бога и никогда не понимала верующих людей.

И вдруг вспомнила про квартиру, где Лошадиный Суп кормил ее невидимой едой.

— Там есть! — осипшим голосом прошептала Оля. — Конечно, там! Только там!

Она встала, дошла до метро, поймала машину и в оцепенении доехала до дома с самой высокой аркой. Поднялась на лифте, нашла ту самую квартиру, позвонила в дверь. Открыла невысокая пожилая женщина со спокойным добрым лицом:

— Здравствуйте! А у меня уж давно все готово.

Женщину звали Полина Андреевна, она помогала Бурмистрову в подготовке кормления, но всегда уходила до начала процесса. Оля вошла в большую прихожую.

— А где Борис Ильич? — Полина Андреевна пошла на кухню.

— Он… сейчас… — Оля заглянула в столовую.

Там стоял все тот же стол, сервированный на одного.

— А я жду, жду! — громко заговорила на кухне Полина Андреевна. — Думала, он отменил! Но, тогда бы позвонил, да?!

Оля прошла на кухню. В голове у нее пела сухая пустота. Сердце жадно и тяжело билось. Полина Андреевна что-то убрала в холодильник, закрыла его и заметила стоящую в дверях Олю:

— А?

Оля молча вошла, жадно шаря глазами.

— Вы что-то ищете? — спросила Полина Андреевна.

— Где еда?

— Какая еда?

— Моя.

Полина Андреевна смотрела с улыбкой непонимания:

— А… тут только яблоки в холодильнике да кефир. Помыть вам яблоко?

Оля в упор посмотрела на нее. Полина Андреевна замолчала и перестала улыбаться.

Оля заметила на кухонном столе что-то накрытое полотенцем. Подняла полотенце. Под ним было то самое фарфоровое блюдо, из которого Лошадиный Суп накладывал невидимой пищи. Но в блюде была просто пустота.

Оля заглянула в холодильник. Там лежали яблоки, лимон, две пачки маргарина и начатый пакет с кефиром. В морозилке был только лед.

Оля стала открывать шкафы, выдвигать ящики.

Но её пищи нигде не было.

Ужас охватил Олю. С позеленевшим лицом она застыла посреди кухни.

Полина Андреевна осторожно отошла в угол.

Оля посмотрела на электроплиту. Там стояли, одна в одной, три пустые кастрюли, а рядом — сковорода. В сковороде лежала целая консервная банка без этикетки.

Оля взяла банку в руки. Банка была тяжелой, чуть больше среднего размера.

Олино сердце тяжело забилось, и из губ вырвался хриплый нечленораздельный стон. Дрожа всем телом, Оля стала искать консервный нож. Но его нигде не было. Тогда, положив банку на стол, она вытянула из наклоненного деревянного бруска с ножами самый большой нож. Он был тяжелый, как молоток, и острый, как бритва. Оля обхватила его удобную черную ручку двумя руками, с трудом сдерживая дрожь, размахнулась и вонзила нож в банку.

Увесистое лезвие пробило жесть как бумагу.

— Не знали! — зло усмехнулась Оля, оглядываясь на онемевшую Полину Андреевну, нажала на нож.

Она никогда раньше не открывала консервные банки таким способом. Сделав пару рывков и неровно разрезав жесть, Оля, дрожа и топая ногой от нетерпения, потянула ручку ножа в другую сторону, силясь раздвинуть разрез. Левая рука, сжимающая край банки, сорвалась и порезалась о нож. Кровь закапала на стол и на банку. Но не на кровь смотрела Оля, а на уродливую, медленно раздвигающуюся, как рот железного дровосека, прорезь:

— Чтобы не прятать… гадина…

Жестяные губы раскрылись.

Рот железного дровосека был набит жидким говном.

Волосы зашевелились на голове у Оли: в банке оказалась баклажанная икра.

— Нет! — засмеялась она и повернулась к Полине Андреевне. — Нет, это… нет…

Полина Андреевна с тихим ужасом смотрела на нее.

Оля выдохнула, заметила свою окровавленную руку, сняла с крючка маленькое кухонное полотенце с ежом, несущим гриб, обмотала им руку и вышла из квартиры.

Спускалась пешком по прохладной лестнице.

В сумке нежно зазвонил мобильный. Оля вынула его, посмотрела, нажала красную кнопку с изображением телефонной трубки, приложила к уху.

— Борь? — раздалось из мобильного.

Разлепив сухие губы, Оля издала неопределенный гортанный звук.

— Я, это, тут нанял шестнадцать рыл, они прикинули, ну и сказали, что за сутки отвинтят. Но я о чем: мы маску в воду кинули, а она не тонет ни хуя! Понимаешь, шесть тысяч масок… это проблема может быть крутая, Москва-река, все-таки, водяные менты понаедут, и все… А машина-то к причалу подъехать не сможет, тут мусора разного горы! Борь, надо, это, ты свяжись с Самсоновым, пусть он пригонит пару говнососок, мы маски на мель скинем, а говнососки шлангами их засосут, прям с водой, а тогда…

Оля бросила мобильный в мусоропровод.

На улице солнце скрылось и заморосил редкий дождь.

Оля бесцельно брела, зажав правой рукой левую. Мертвый мир обтекал Олю и расступался тяжело и равнодушно. Она добрела до метро «Павелецкая», увидела под ногами забрызганные дождем трамвайные рельсы и остановилась.

На полосы рельс было приятно смотреть. Они успокоили. И успокаивали. И текли, текли, текли. Они были холодные и тяжелые. И никуда не спешили. И шли параллельно, правильно, поступательно. Как лыжня, проложенная какими-то хорошими, добрыми людьми, которые очень честны и надежны, мужественны и внимательны, и умеют хорошо смеяться и знают много-премного героических и правильных историй, знают много физических и химических формул, знают много-премного хороших песен под гитару, песен про геологов и альпинистов, про красивые и неприступные горные вершины, занесенные снегом, белым снегом, искристым снегом, снег, которые никогда не тает, холодный снег, добрый снег, вечный снег.

Оля двинулась вдоль трамвайного пути в сторону центра. Ноги двигались сами, несли ее дальше и дальше по промытой дождем Москве.

Дождь перестал, и выглянуло робкое солнце.

Оля медленно дошла до Нового Арбата, купила мороженое, посмотрела на него, выбросила в урну, свернула, миновала Щукинское училище и пошла по переулку.

Вдруг что-то бело-знакомое притянуло ее глаза. В переулке топорщилось кафе, недавно построенное из красного кирпича. А в окне веранды сидел тот самый человек в белом пиджаке, которого Оля видела в офисе Бурмистрова.

Она остановилась.

С Белым Пиджаком за столом сидели еще двое — широкоплечий высокий блондин и худощавый человек с близко посаженными глазами. И этого человека Оля узнала сразу: «Симферополь-Москва», тамбур, Бурмистров на коленях, упавшая на Олину ногу фотография. Татуировка на запястье.

— ИРА… — произнесла Оля.

Трое закусывали, разговаривая.

Оля вошла в кафе. Бармен, наливая пиво, равнодушно взглянул на нее.

В кафе было накурено и сидели некрасивые люди. Но свободные места были. Стол с Белым Пиджаком и с ИРА был в самом углу. Оля села за неубранный стол рядом, спиной к ним.

ИРА встал и вышел.

Белый Пиджак допил пиво, закурил. Блондин жевал.

— Но с первым все остается тики-так, так что вы не пересылайте зря, ясно? А вот второй, белый, перешлите.

— Да это понятно, хули…

— Время терять не надо, щас оно дорого.

— Как получат — сразу.

— Конечно, ёптеть.

Они замолчали. Вскоре вернулся ИРА, вытер салфеткой мокрые руки:

— После дела всегда хезать тянет.

— Закон жизни, бля… — жевал блондин. — Я с утра посрал.

— Слушай, а у него же дача еще была? — ИРА отхлебнул пива.

— Да. В Малаховке, — ответил Белый Пиджак. — Но адреса я не помню. Да и она, это… не то, чтобы. Так себе халупа. Но участок приличный.

— Найди адрес.

— Никуда не денется.

— Давай, по маленькой накатим…

Звякнул графин, полилась водка.

— Чтоб Бориске-Дуремару на том свете было на что выпить и поебаться.

— Ага…

— Давай.

Выпили, стали закусывать.

Оля посмотрела на лежащий рядом с ее рукой столовый нож, испачканный в красном соусе. Потрогала его круглый конец. Потом открыла свою сумочку, порылась в ней, вынула маникюрные ножницы, встала, подошла к жующему Белому Пиджаку и со всей оставшейся силой вонзила ножницы ему в шею.

— Ай? — вскрикнул тот, как от укуса пчелы, и схватил руками воткнутые в шею ножницы.

Блондин молниеносно вскочил, отшвырнув стул, прыгнул к Оле и, поджав руки к груди, как кенгуру, легко, но со страшной силой ударил ее ногой в левый бок. Никогда в жизни Оля не получала таких ударов. Она отлетела, стукнулась о стену, сползла на пол. ИРА встал, в руке у него появился пистолет.

— Ай! Ай! А-а-й! — вскрикивал Белый Пиджак, приподнимаясь.

В кафе все смолкли и тупо смотрели на происходящее.

Оля не потеряла сознание от страшного удара, но совсем не могла больше дышать. Сердце ее смертельно затрепетало. Опершись спиной о стену, она потрогала свой левый бок. Рука нащупала ужасно-непривычную впадину со сломанными ребрами. Трясясь и икая, Оля пыталась втянуть в себя хоть глОток хоть глООток хоть глООООООООООток воздуха, но воздух не входил-дил-дил в губы и это было как аборт

как аборт

как нар КОЗ

как наркоз

и глОт

глОт

глОт

глОт

они розовые они красные

они жгучие и прекрАААсные

МАМА

и наркОООз уже?

уже

уже

уже

уже

уже

 

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— бабуль, а у меня сиськи вырастут?

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— сладкиеботинкисладкиеботинки.

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— ёжик несет гриб.

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— не вынимай, на хуй, лепило вынет!

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— Оля, что у тебя с сонатиной?

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— эта сука с ним была!

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— а Рудик Аньке глупости показывал!

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— Надя, мы Оленьку на террасе купаем?

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— к стене, лохи!

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— куколка-балетница-выбражуля-сплетница!

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— у Наташки кошка родила пятерых.

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— тихотихотихотихотихотихо.

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— Ольк, отдай прыгалки!

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— мамочка, я больше не буду.

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— мамочка, я больше не буду.

— ДАЛИ СЛАВИНОЙ НАРКОЗ?

— мамочка, я больше не буду.

 

Блондин поддерживал поскуливающего Белого Пиджака с торчащими из шеи ножницами. Бармен приложил салфетку к разбитой губе. Двое в спортивных куртках жевали, стоя у стены с поднятыми руками. Бутылка пива катилась по полу. ИРА взял пистолет в левую руку, вытянул из кожаных ножен трехгранное шило. Подошел к Оле. Быстро присел. Шило вошло Оле в сердце.

Но она этого уже не почувствовала.