Голубое сало / 11

Пятой смолк и в изнеможении повалился навзничь в ванну.

Зал неистовствовал; все встали, овация сотрясала театр. На сцену полетели цветы.

— Пятой! Пятой! Пятой! — скандировала галерка.

Члены правительства тоже встали.

— Вот как надо петь, Клим! — толкнул локтем седобородый Маленков невысокого, задумчиво хлопающего Ворошилова.

— Наши песни сложнее, — улыбнулся Ворошилов; умное, тяжелой лепки лицо его с решительным подбородком, упрямыми губами и тончайшей полоской усов под горбатым носом казалось совершенно непроницаемым и равнодушным к народному ликованию; но в прищуренных глазах светилась неподдельная радость.

— Необходимо немедленно ехать к Сталину, — сказал Берия Молотову.

— Да, да. Конечно... — Молотов оглянулся. — Анастас, Клим, поехали к Сталину.

Каганович, Маленков и Булганин с готовностью посмотрели на Молотова.

— Товарищи, вас я прошу остаться. Концерт продолжается, нехорошо, если мы уедем все сразу.

— Дорогой, это до утра? — спросила жена Молотова.

— Вероятно, милая. — Он быстро поцеловал ей руку и тепло улыбнулся сидящей рядом супруге Берии — полноватой даме с невыразительным, но всегда приветливым лицом.

Четверо попрощались с оставшимися, оделись и вышли из ложи. Охрана, состоящая из младших офицеров госбезопасности, быстро двинулась следом, рассыпалась по пустому коридору.

— Слава богу, что без жертв, — на ходу перекрестился Молотов.

— У меня с утра было предчувствие, что что-то случится, — застегивал красивый белый плащ Берия. — Счастье, что в Большом театре широкие проходы.

— Екатерина Великая не экономила на кубатуре! — усмехнулся Молотов.

— Это камень в мой огород, Слава? А где теперь эта чертова глыба? — спросил Микоян, натягивая серые замшевые перчатки.

— В Кремле, — ответил Берия.

— Постой, разве Иосиф нынче не на «ближней»? — сощурился Ворошилов.

— Он в Кремле, Клим, — ответил Молотов.

Они вышли через служебный вход, сели в четыре черных бронированных «ЗИМа». Следом и впереди тронулись «эмки» охраны. Машины осторожно миновали скопившуюся возле театра толпу, проехали по улице Карла Маркса до Манежной площади, повернули налево и въехали на Красную площадь.

Черное мартовское небо с едва различимой россыпью звезд тяжело нависало над подсвеченным прожекторами Кремлем. Красный флаг трепетал над зданием правительства, рубиновые пентакли грозно светились на башнях. Громадный портрет Сталина висел на музее Истории СССР, а фронтон ГУМа украшала огромная красно-белая надпись: ПАРТИЯ — БЕССМЕРТИЕ НАШЕГО ДЕЛА.

Эскорт миновал Спасские ворота, въехал во двор здания правительства и остановился. Посередине двора недалеко от памятника Ленину, на открытом кузове грузовика лежал ледяной конус, накрытый брезентом. Рядом стояли шесть солдат с автоматами и два офицера МГБ.

— А, это здесь уже... — пробормотал Ворошилов, проворно выбираясь из машины и подходя к грузовику. — Лаврентий, а ты не боишься? Вдруг там яд, например? Может, у этих землеёбов одна цель — отравить советское правительство и радикально изменить ход всемирной истории.

— Зачем? — спросил Берия, подходя к нему и доставая портсигар. — Двойная спираль времени не существует. Тройная — да.

— А если они этого не знают? — поежился Ворошилов.

— Судя по кожаной книге — знают.

— Ну, смотри. Тебе видней.

— Безусловно, — усмехнулся Берия, закуривая папиросу.

— Не растает она ? — спросил Микоян.

— Господь с тобой. Теперь заморозки... вон ледок хрустит... — Молотов с хрустом наступил на лужу.

Ворошилов сощурился на светящиеся окна сталинской квартиры:

— Вроде не ложился еще.

— Пойдемте, товарищи. — Берия повернулся и направился к жилому корпусу.

Молотов, Ворошилов и Микоян последовали за ним. Они вошли в здание, поднялись по лестнице на второй этаж. Возле дверей сталинской квартиры стояли двое старших лейтенантов МГБ. В стенной нише за тумбочкой с телефоном сидел полковник. Офицеры отдали честь членам правительства, Берия кивнул полковнику. Тот поднял трубку телефона:

— Товарищ генерал-майор, здесь товарищи Берия, Молотов, Микоян и Ворошилов.

— Дай-ка мне товарища Берию, — раздался в трубке голос начальника охраны Сталина Власика.

— Вас, товарищ Берия, — протянул полковник трубку.

— Слушаю, — Берия взял трубку, выпуская папиросный дым через узкие ноздри.

— Власик, товарищ Берия, — зарокотала трубка. — Тут у нас ЧП небольшое. С детьми.

— Что такое?

— Опять с платьями. И товарищ Сталин там... разбирается.

— Доложи, что очень срочно.

— Я-то доложу, товарищ Берия, да эфиоп вас не пропустит.

— Это наша забота. — Берия положил трубку на рычажки.

— Чего там, Лаврентий? — спросил Микоян. — С Надей?

— С детьми. — Берия сунул окурок в подставленную полковником пепельницу.

Дверь отперли изнутри и открыли. Четверо членов правительства вошли в небольшую прихожую. Стены и потолок были выкрашены в сдержанно-синий цвет. Здесь стояли: Власик, простой советский стул, столик-тумбочка с телефоном и бочка с солеными огурцами. Власик козырнул вошедшим и открыл перед ними резную, молочного стекла дверь, ведущую во вторую прихожую. В ней интерьер был совсем другим: белый потолок, черные панели эбенового дерева, позолоченные кроше для одежды, в виде змей, фарфоровые китайские светильники, стоящие по углам. Две гувернантки-узбечки в узбекских шелковых платьях, шароварах и тюбетейках быстро сняли верхнюю одежду с вошедших и пригласили их в гостиную. Стены ее были обтянуты шелком цвета слоновой кости; не слишком высокий потолок с карнизами из розового мрамора выгибался и сходился к чудесной серебряной люстре в виде ветви цветущего апельсинового дерева; диваны белой кожи с позолотой окружали низкий стеклянный стол, толстая, идеально прозрачная столешня которого поддерживалась основанием в форме массивной волны; на столе стояли золотое скифское блюдо с виноградом, хрустальная пепельница, хрустальный подсвечник с зажженной розовой свечой и лежал завтрашний номер газеты «Правда»; во всю гостиную был постелен черно-серо-розовый египетский ковер; на стенах висели три картины Филонова, поодаль стояла деревянная скульптура Коненкова «Смеющийся Ленин». В углу дивана спала, свернувшись на бархатной розовой подушке, левретка Антанта.

Перед дверью, ведущей в личную гостиную Сталина, спал на ковре негр Сисул — личный слуга вождя. Из-за двери слышались резкие голоса.

Вошедшие направились к этой двери.

— Нельзя идти, — сказал Сисул с сильным акцентом, не открывая глаз.

— Срочное дело, — с ненавистью посмотрел на него Берия.

— Вождь не принимать сегодня.

— Что значит — не принимать?! Мы уже здесь! — повысил голос Берия, но Молотов взял его под руку, отодвинул в сторону и присел на четвереньки возле лежащего слуги:

— Сисул, это действительно очень важно.

— Товарищ Сталин решает семейный дело. Нельзя идти.

Молотов устало провел ладонью по своему широкому лицу:

— Ты не понял, Сисул. Это действительно очень важно. Очень.

Негр молчал.

— O, God damn you... — Теряя терпение, Берия заходил по гостиной, уперев длинные руки в узкие бедра.

— Слушай, дорогой, что это, в самом деле? — заговорил Микоян. — Ты государственный человек или нет?

— Тебе сказали — очень важно! — пнул лежащего Ворошилов.

— Не надо, Клим, — Молотов придержал ногу Ворошилова, приблизил свое лицо к иссиня-черному лицу Сисула и продолжил: — От этого дела зависит здоровье всей нашей страны. И мое, и твое. И товарища Сталина. Если мы промедлим — нам всем будет плохо. Очень плохо.

Сисул открыл большие красивые глаза, быстро встал, словно и не спал вовсе. Он был высок и статен, в абиссинском национальном костюме, шитом золотыми и серебряными нитями; из-за зеленого пояса торчали рукоятки двух кинжалов. Обведя визитеров своими темными выразительными глазами, Сисул вынул из рукава ключ, отпер дверь и вошел в нее, плотно притворив за собой. Послышалась его приглушенная речь.

— А, вот и хорошо! — послышался чистый и громкий голос Сталина. — Очень хорошо, что они здесь! Вот пусть и посмотрят на вас! Проси!

Сисул вышел, открыл дверь с поклоном и ритуальной фразой, произнесенной на безупречном русском:

— Товарищ Сталин сердечно просит вас пожаловать к нему.

Молотов, Микоян, Берия и Ворошилов вошли в личную гостиную вождя. Сисул закрыл и запер за ними дверь.

Личная гостиная была раза в три меньше главной. В интерьере преобладало розовое и эбеновое дерево; мягкая мебель алого шелка стояла на китайском ковре теплых тонов, по углам виднелись большие китайские вазы; на сероватых стенах висели две картины: «Ленин и Сталин на псовой охоте» кисти Кустодиева и портрет Сталина в швейцарских Альпах, написанный Бродским. Огромный матовый плафон на потолке освещал гостиную ровным неярким светом.

Сталин встал с кресла и, не глядя на вошедших, подошел к окну. Вождь был высокого роста, хорошо сложенным, с открытым, умным, словно выточенным из слоновой кости, лицом; черные, коротко подстриженные волосы его были с проседью, высокий лоб плавно переходил в залысины, красивые черные брови плавно изгибались над живыми, проницательными карими глазами; небольшая горбинка не портила носа, волевые большие губы выступали над небольшим, но упрямым раздвоенным подбородком; гладкие щеки были слегка впалы. На вид Сталину было лет пятьдесят. Он был одет в белую шелковую косоворотку, подпоясанную серебряным поясом, и узкие брюки белого бархата, заправленные в белые лаковые полусапожки с серебряным шитьем.

Посередине гостиной стояли сыновья Сталина — Яков и Василий, узнать которых было трудно из-за женских платьев и париков, надетых на них. Худую, стройную фигуру Якова обтягивало длинное вечернее платье черного бархата с бриллиантовым скорпионом и белыми пятнами на худой груди; кудрявый каштановый парик утопал в накинутом на голые плечи синем боа; на тонких женственных руках были черные сетчатые перчатки до предплечий, одна из которых была разорвана; пальцы и запястья украшали три кольца белого золота с сапфирами и изумрудами и два платиновых браслета с мельчайшими бриллиантами; худое, чрезвычайно похожее на отца, лицо его было сильно напудрено, что не скрывало припухлость правой подбитой скулы; подведенные синей тушью глаза смотрели в пол; под мышкой он держал узкую дамскую сумку из змеиной кожи. Невысокий полноватый Василий был одет в бежевое крепдешиновое платье со стойкой и высокими плечами, ниспадающее мелкими складками и расшитое на груди персикового тона розами; на тонкой золотой цепочке висела большая жемчужина; полные руки обтягивали бежевые лайковые перчатки, выпачканные уличной грязью; светлые волосы парика с нарушенной укладкой были тем не менее перехвачены перламутровым гребнем; полноватую шею Василия стягивала черная шелковая лента; нарумяненное пухлое лицо со ссадиной на подбородке, во многом повторяющее материнские черты, тоже смотрело в пол; на плече младшего сына вождя висела на массивной золотой цепи белая лакированная сумка.

— Друзья мои, могучие правители могучей страны, — заговорил Сталин грудным чувственным голосом, — посмотрите на детей великого Сталина. Внимательно посмотрите.

Члены правительства посмотрели на двух травести.

— Чем я провинился перед Богом и Россией? За что мне послано такое наказание? — Сталин оперся о мраморный подоконник и приподнялся на носках. — Почему я и именно я должен быть унижен детьми своими?

— Отец, я прошу тебя... — поднял голову Яков.

— Молчи, молчи... — Сталин закрыл глаза и прижал свой большой лоб к пуленепробиваемому оконному стеклу. — Ты недостоин ударов палкой, не то что слов. Тебе тридцать два года. И ты до сих пор — ничто. Мерзкое, грязное, мизерабельное ничто, способное только гнить заживо и разлагать брата и сестру.

— Отец, я очень прошу тебя не продолжать этого разговора при посторонних, — проговорил Яков.

— Посторонних? — Сталин резко повернулся, быстрой размашистой походкой подошел к Якову и заговорил, вплотную приблизив свое выразительное лицо к некрасивому белому лицу сына: — Здесь нет посторонних, кроме тебя! Здесь только мои друзья, товарищи по партии, по великому делу, да еще мой младший глупый сын, подпавший под твое гнусное влияние! Они мне не посторонние! Это ты — посторонний! Навсегда мне посторонний!

— Папа, ей-богу, ну прости нас, — конфузясь, забормотал Василий. — Я тебе обещаю, я клянусь, что больше...

— Не клянись, не клянись, черт тебя побери! — сморщился Сталин, словно от зубной боли. — Ты не знаешь, что такое настоящая клятва! Они, — указал тонким пальцем на членов правительства, — знают, что это такое! Вы — нет! Они знают, что такое честь и совесть! Вера и преданность! Что такое — высшее! То высшее, что позволяет нам оставаться людьми! Высшее! Настоящее, подлинное высшее! А не это, не эта... мразь, мразь, мразь! — Обеими руками он вцепился в подолы платьев своих сыновей и поднял их вверх, разрывая. У Якова обнажились стройные тонкие ноги в черных ажурных чулках, у Василия — полные, кривоватые, в капроне под цвет тела.

Сталин с силой толкнул их, сыновья стали падать; Яков зацепился высоким каблуком за кресло и упал, сбив головой узкий бронзовый торшер; Василий, пятясь, рухнул спиной на китайскую вазу и раздавил ее, как яйцо.

Сталин сел на диван, открыл стоящую на журнальном столе сандаловую коробку, достал не очень толстую сигару, срезал кончик, прикурил от свечи хрустального канделябра, выпустил голубоватый дым широкой струей и привычным, до боли знакомым всем движением потер себе переносицу:

— Что мне делать с ними?

Стоящие хранили молчание. Только стонал, держась за затылок, Яков да всхлипывал, ворочаясь в фарфоровых осколках, Василий.

— Вот, полюбуйтесь, — Сталин взял с журнального стола лист бумаги с грифом МГБ. — Начальник отдела наружного наблюдения МГБ СССР, генерал-лейтенант Рюмин докладывает: по оперативным данным 1 марта 1954 года в 18.32 Сталин Василий Иосифович (в дальнейшем В) прибыл на квартиру Сталина Якова Иосифовича (в дальнейшем Я). Из квартиры Я и В вышли в 20.45 через черный ход в женской одежде. Выйдя с улицы Грановского на Манежную площадь, они стали громко обсуждать, в какой ресторан идти. В предлагал «Берлин», «потому что там много немецких офицеров», Я возражал ему и говорил, что «у немцев после Потсдамской конференции стоит еще хуже, чем у коминтерновцев после высылки Иудушки Троцкого». Таким образом, Я уговорил В идти в «Метрополь». В ресторане «Метрополь» Я и В заняли стол на четверых, заказали бутылку шампанского «Редерер 1948», рыбное ассорти, два салата из крабов, две котлеты по-киевски, мороженое, кофе. Я был приглашен на танец сотрудником посольства Испании Рамоном Гомесом. Вскоре Гомес и его московский приятель владелец антикварного магазина «Атриум» В. Г. Пожарский, пересели за стол к Я и В. Гомес заказал еще 3 бутылки шампанского, Я достал из сумки кокаин и угостил новых знакомых. В от кокаина отказался. Гомес предложил поехать к нему домой, но В сказал, что с Пожарским он не поедет, потому что «принципиально не дает бородатым». Я стал уговаривать В, просил его «засунуть свои принципы в пизду поглубже». На что В обозвал Я «Спасскими воротами» и предложил себя Гомесу. Я плеснул в лицо В шампанским. В полез драться на Я, но Пожарский удержал его и сказал, что он готов сбрить бороду. Тогда В подозвал официанта и потребовал принести бритвенный прибор. Официант отказался. Тогда В вынул сто рублей и дал официанту. Официант принес бритвенные принадлежности и безопасную бритву. В сказал, что «слово не воробей», и потребовал, чтобы Пожарский сейчас же за столом побрился. Пожарский ответил, что шутка зашла слишком далеко и что ему пора идти. Тогда В сказал, что сумеет отрезать ему уши и безопасной бритвой. Я стал удерживать В, но В бросил в лицо Я мороженое. Пожарский выбежал из зала. Я стал бить В. Гомес пытался разнять их. Официанты вызвали наряд милиции. Я, В и Гомес были доставлены в 12-е отделение милиции. Гомес вскоре был отпущен. В отделении В и Я грубо вели себя с сотрудниками милиции, оскорбляли их честь и достоинство.

Сталин бросил лист на стол, стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, глянул на притихших сыновей:

— Может, их посадить? На пятнадцать суток. Пусть метлой помашут. А, Лаврентий? — Он посмотрел на Берию и на остальных. — Что вы стоите, как в гостях? Садитесь, садитесь.

Члены правительства сели.

— Иосиф, — заговорил Берия, — случилось наконец то, чего мы ждали шестнадцать лет. Это событие трудно переоценить. Необходимо...

В это время за дверью послышались веселые женские голоса и голос Сисула. Щелкнул замок, дверь открылась, и вошли жена Сталина Надежда Юсуповна Аллилуева с дочерью Вестой. Супруга и дочь вождя были одеты в русском стиле. На Аллилуевой было вечернее платье абрикосового шелка, с соболиной оторочкой и жемчужным ожерельем, перехваченным снизу большим рубином; темно-каштановые, красиво уложенные волосы облегала жемчужная самшура; в ушах светились рубиновые в бриллиантах подвески, на полноватых руках золотился тяжелый браслет и сияли два изумительных бриллиантовых кольца императрицы Марии Федоровны. Стройную фигуру дочери красиво облегал узкий, шитый золотом, серебром и жемчугом, бело-серо-сиреневый сарафан; голову Весты украшал жемчужно-бриллиантовый кокошник, в длинную черную косу были вплетены коралловые нити; в ушах синели серьги из бирюзы и жемчуга, пальцы сверкали изумрудами и бриллиантами.

— Иосиф, какой ты концерт пропустил, — заговорила Аллилуева своим насмешливым, но приятным голосом, не обращая внимания на сидящих на полу сыновей. — Как сегодня здорово было! Какая молодец Русланова! Клим Ефремыч, а? Да и все! Пятой, Массальский, Бунчиков и Нечаев... А этот молодой сатирик... Майкин, Байкин... как его? Какой талантливый парень! Про мясо в соплях? «Куда интеллигенту сморкаться, как не в антрекот?» Зайкин?

— Гайкин, кажется, — подсказала дочь, перешагивая через ноги Якова, подходя к отцу, садясь рядом и целуя его. — Папка, а мы сегодня не с правительством сидели. Вот!

— Да? — рассеянно спросил Сталин.

— Мы с артистами сидели. В мхатовской ложе. Яншин такой смешной! Ты знаешь, оказывается, у него на подоконнике живет настоящий...

— Надя, — вдруг перебил дочь Сталин, — я принял сейчас решение. Я отдаю Василия в интернат. Пусть заканчивает одиннадцатый класс в интернате для трудновоспитуемых. Это первое. Второе: если я еще раз узнаю, что ты даешь Якову деньги, я переселю тебя к нему.

Аллилуева посмотрела на Якова, глянула в глаза Сталину, подошла к белому телефону, сняла трубку:

— Машину, пожалуйста.

Положив трубку, она подошла к двери, ведущей в детскую половину квартиры, открыла:

— Веста, Василий, идите спать.

Веста вышла. Василий встал, хрустя осколками, и побрел за сестрой.

Аллилуева закрыла за ними дверь, подошла к Якову, помогла ему встать:

— Жди меня в машине.

Яков, пошатываясь и держась за затылок, подошел к двери, стукнул три раза. Сисул отпер ее и выпустил Якова.

Аллилуева вынула из сумочки золотой портсигар, достала папиросу. Берия поднес зажигалку. Аллилуева затянулась, устало выпустила дым в сторону Сталина:

— Не стоит прикрывать свою тупую мещанскую ревность заботой о воспитании детей. Твои руки заточены на народные массы, а не на детей. Так что оставь моих детей в покое.

Она вышла.

Сталин курил, глядя в окно. Стали бить часы на Спасской башне.

Молотов посмотрел на свой брегет:

— У! Полночь...

— Иосиф, землеёбы прислали нам третий конус, — заговорил Берия. — Он здесь, во дворе. Надо принимать решение.

— Пусть живет у него, — произнес Сталин. — Анастас. Как ты думаешь?

— Я думаю, Иосиф, что пора от семейных дел перейти к государственным, — ответил Микоян.

Сталин посмотрел на него так, словно увидел впервые этого грузного серьезного человека.

— Ты понял, что произошло? — спросил Берия.

— Что? — спросил Сталин, переводя тяжелый взгляд на Берию.

— Землеёбы прислали третий конус.

Сталин сощурился, оттопырив губы, и осторожно положил недокуренную сигару в ложбинку пепельницы. Затем медленно повернул голову вправо и посмотрел на стоящий рядом с диваном кусок дорической, изъеденной временем колонны, высотой около полуметра. На пожелтевшем мраморе лежал узкий золотой пенал. Сталин взял его в руки, открыл и вынул маленький золотой шприц и маленькую ампулу. Ловким лаконичным движением он преломил ампулу, набрал шприцем прозрачную жидкость, открыл рот, воткнул шприц себе под язык и сделал укол. Затем убрал шприц и пустую ампулу в пенал и снова положил его на мрамор. Вся эта процедура, давно ставшая частью жизни вождя, тысячи раз описанная и пересказанная на десятках языках мира, сотни раз снятая на кинопленку, запечатленная в бронзе и граните, выписанная маслом и акварелью, вытканная на коврах и гобеленах, вырезанная из слоновой кости и на поверхности рисового зерна, прославленная поэтами, художниками, учеными и писателями, воспетая в простых застольных песнях рабочих и крестьян, была проделана Сталиным с такой поразительной легкостью, что присутствовавшие, как и бывало с ними раньше, оцепенели и опустили глаза.

— Повтори еще раз, Лаврентий, — произнес Сталин, беря сигару.

— Землеёбы прислали нам третий конус. Он находится теперь под окнами. Прими решение.

Сталин задумался. Щеки его медленно розовели, в глазах появился мягкий блеск.

— Это те самые сибирские землеёбы, что пустили в тридцать седьмом поезд под откос? — спросил он.

— Те самые, — кивнул Берия, закуривая.

— Значит, их машина времени не бред наших академиков.

— Не бред.

— И что... на этот раз? Опять лед?

— Да. Большой кусок льда.

— И куда они его бухнули? Жертвы были?

— Слава богу, нет. Это появилось в Большом театре, во время концерта.

— Вот как? — усмехнулся Сталин. — Жаль, что я не пошел. Ну и что... этот лед?

— Там есть что-то внутри. Как и в последний раз.

— Опять мальчик рогатый? — Сталин встал, потянулся и прошелся по гостиной.

— Мы не знаем, что там. Но внутри точно что-то есть. Просто лед они бы не прислали. Надо принимать решение.

— А что... решение. Вызывайте специалистов. Это же по твоему ведомству. При чем здесь товарищ Сталин?

— Ты хочешь сказать, что тебя это не интересует?

— Меня это крайне интересует. Но что ты конкретно хочешь от меня? Чтобы я снял трубку и позвонил в Академию наук?

Берия переглянулся с Молотовым.

— Иосиф, но это дело государственной важности, — заговорил Молотов. — Мы полагали, что теперь, после третьего послания, ты более внимательно отнесешься к этому феномену.

— И в полной мере осознаешь свою ошибку тридцать седьмого года, когда Ежову удалось тебе доказать, что версия с машиной времени — ложь, придуманная вредителями-железнодорожниками для оправдания крушения поезда, — вставил Берия.

— Моя ошибка, товарищ Берия, — подошел к нему Сталин, — заключается в том, что я поверил. Но не Ежову в 37-м. А Великому Ленину в 32-м, предложившему Ежова на пост наркома внудел и лично поручившемуся за него. Но, к сожалению, Великий Ленин сам заплатил за мою ошибку. Своей жизнью. Когда его креатура Ежов подослал к нему убийц. Так товарищ Сталин однажды поплатился за свою слепую доверчивость вождям. Ты хочешь, чтоб он поплатился снова?

— Речь не об этом, Иосиф, — встал Ворошилов. — Просто, нам кажется, ты до конца не осознаешь важности того, что случилось сегодня.

— Секта людей, сбежавших от цивилизации в 2068-м году, чтобы ебать сибирскую землю, прислала нам в 1954-й кусок льда. Осознать это явление далекому от науки товарищу Сталину действительно непросто. Он же учился всего в двух университетах и не кончал Академию Генштаба, как товарищ Ворошилов.

— Что за абсурд, Иосиф? — поморщился Ворошилов.

— Все фармацевты мира говорят: «Что за абсурд, Иосиф?». И ты с ними?

В гостиной наступила полная тишина.

За дверью послышалось поскуливание собаки. Сисул впустил проснувшуюся и соскучившуюся по хозяину Антанту. Левретка стремительно внеслась в гостиную и с разбегу прыгнула Сталину на грудь.

— Ну, ну, я здесь, здесь... — подхватил Сталин собаку, отводя в сторону руку с сигарой. — Выспалась, моя красавица.

Собака восторженно лизала вождю лицо.

— Ступай в ванну, пописай, — он приоткрыл дверь, ведущую на свою половину квартиры.

Собака юркнула в проход.

Сталин стряхнул пепел в китайскую вазу, повернулся к сидящим:

— Чего вы ждете, товарищи?

Сидящие переглянулись с угрюмо молчащим Ворошиловым.

— Кто занимается проблемой мягкого времени? — спросил Сталин.

— Ландау, Сахаров и Вернадский, — ответил Берия.

— Вот и вызови Ландау, Сахарова и Вернадского. Пусть они сделают заключение.

Берия подошел к телефону:

— Может, вызвать только Ландау и Сахарова?

— Почему?

— Вернадский пожилой, не совсем здоровый человек. Не хочется тревожить его ночью.

— Вызови двоих. — Сталин из окна посмотрел на стоящий во дворе грузовик. — И перевези эту штуку куда-нибудь. Кроме Кремля, другого места нет?

 

Надежда Аллилуева и Яков Сталин лежали на громоздкой двуспальной кровати красного дерева и курили. Необъятная восьмикомнатная квартира Якова была погружена в темноту. В сильно захламленной спальне на тумбочке горел синий ночник и стояло серебряное ведерко с бутылкой шампанского.

— У тебя в спальне почему-то всегда пахнет ванилью, — произнесла Надежда, разглядывая профиль Якова. — Почему?

— Это от пылесоса.

— Как?

— Явдоха каждый день пылесосит ковер. Я ей запретил что-либо трогать и убирать в моей квартире. Разрешил только полы мыть, да пылесосить. Вот она и старается. А пылесос почему-то выпускает сладкий воздух.

— Надо же! А я думала, ты тут лежишь и целыми днями ешь пирожные.

— Я теперь практически не ем сладкого.

— Это почему же? — Она провела пальцем посередине его лба, носа и губ. — Ты и так худой как щепка.

— А это плохо?

— Мне нравится. Я люблю между ребер целовать, — она стала медленно целовать его грудь, спускаясь к ребрам.

— Его ты тоже любишь между ребер целовать?

— Сейчас укушу, — пригрозила Надежда.

— Только не за яйца, — зевнул Яков и кинул папиросу в ведерко. Окурок зашипел во льду.

— Поеду-ка я в Венецию. — Яков повернулся к ней. — В Москве весной так погано.

— В Венеции сейчас не лучше. Поезжай лучше в Испанию. Там в середине марта все цветет. А мы с графом к тебе приедем.

— Я не люблю втроем, ты знаешь.

— Ну, я одна приеду.

— Не смеши. — Он потрогал свою распухшую щеку. — Connard de merde!

— Mon chat... tu es fatigué?

— Mais non, putain de merde... Васька стал решительно невыносим. Он пьянеет от одного бокала и ведет себя как свинья. Сегодня вообще... полез на меня с кулаками из-за какого-то мудака испанца. Мало ему Эренбурга. Все, зарекаюсь брать его в кабаки. — Яков трижды перекрестился.

— Не зарекайся. — Надежда стянула простыню с бледно-синего от света ночника тела Якова, осторожно взяла в руку его член. — Родным по крови надо все прощать.

— Он полуродной. И полубезумный.

— Он вышел отсюда, — Надежда взяла вялую руку Якова и прижала к своим бритым гениталиям, — значит — родной.

Она сжала безвольную руку Якова бедрами и опять взяла его член:

— Жаль, что не я тебя родила.

— А ты попробуй с Васей. У него толстый хуй. В отца. Не то, что у меня. Хочешь попробовать?

— Пока нет. — Ритмично сжимая бедрами его руку, Надежда ласкала член. — Ты меня сегодня не хочешь?

— С набитой мордой как-то... не очень.

— Тебя же часто бьют твои любовники.

— Это кто тебе сказал?

— Не важно. Они тебя бьют, а потом сношают. Сношают Яшеньку в попочку. А Яшенька плачет и стонет, плачет и стонет, плачет и стонет.

Приподняв голову, Яков посмотрел на нее, откинулся на подушку и засмеялся:

— Дура! Вот дура!

Член его напрягся, пухлая рука Надежды умело ласкала его.

— Это охрана тебе горбатого лепит? — Яков налил себе шампанского, выпил. — Меня последний раз ты ударила. Полгода назад. И то — в шутку.

— А, на Яблочный Спас? Когда ты так мерзко испугал меня? Надо было тогда тебе сломать что-то. На память.

— Боишься мертвых?

— Сейчас оторву тебе скипетр.

— Скажи, а ты боишься именно мертвых или смерти вообще?

— Заткнись, поросенок... не то... вот так... — она с силой сжала его член; головка набухла и побагровела.

Яков поморщился:

— Иии... У тебя сильные руки... оой... слушай, а почему он дважды женился на левшах? Вот загадка для биографов...

— Задушим... задушим твоего зверя... как собаку Тито... басовой струной от рояля...

— Слушай, а может, ты мне все врешь?

— Ааа... mon petit néoglobaliste... voilà, et ici... — увлеченно продолжала она, глядя на разбухающий член.

— Может, он просто перестал тебя еть? А Пастернак тебе больше не дает?

— Что? — спросила Надежда, не выпуская члена из руки.

— Я говорю, может, он уже давно... — с улыбкой заговорил Яков, приподнимая голову, но, встретившись со взглядом ее зеленых насторожившихся глаз, осекся.

Она посмотрела на него как на труп давно забытого, но родного человека, встала и вышла из спальни. Слышно было, как она долго идет босая через всю квартиру в прихожую — ко второму телефонному аппарату.

— Nadine! — нехотя крикнул Яков, глядя на свой фиолетовый член. — Это очень глупая шутка... pardonne-moi!

Надежда взяла трубку.

— Машину, пожалуйста, — донесся до Якова ее слабый голос.

— Говно, connard de merde... — Он со вздохом откинулся на испачканную его помадой и тушью подушку. — Если с утра — говно, то и весь день — говно. Полное говно.