Роман / Часть вторая / IV

IV

Лежа навзничь на широких, мягко устеленных шкурами санях, Роман несся через ночной лес. Темные деревья проплывали мимо, верхушками своими то скрывая, то открывая яркое звездное небо. Было свежо, пахло свежеструганым деревом, по-видимому от саней. Роман приподнялся на локте и увидел, что в сани впряжена лошадь, потная спина которой серебрилась под лунным светом.

«А где же возница?» — подумалось Роману. Он заворочался и сел.

Сани неслись глухим лесом, удивительно легко скользя по обрызганной росой траве, тихо шелестевшей под ними. Лошадь уверенно объезжала деревья, словно давно уже зная эту неезженую дорогу.

«Куда она меня везет?» — мысленно спрашивал Роман, пытаясь узнать проплывающий мимо лес.

Но места были неузнаваемы. Вскоре лес расступился, и лошадь понесла сани по просторному лугу, серебристо-белому от яркого света луны.

«Какая красота!» — восхищался Роман, оглядываясь кругом.

Вдруг лошадь фыркнула и понеслась галопом. Ночной воздух засвистел у Романа в ушах.

«С чего бы это она? — подумал Роман. — Так и разбиться можно».

Он стал искать вожжи в передке саней, но их не было.

— Тпппрууу! — крикнул Роман, но лошадь неслась изо всех сил. Роман оглянулся назад и обмер: сотни зеленых парных огоньков двигались в темноте следом за ними. Это были волки. Лошадь неслась, не разбирая дороги, но сани по-прежнему легко скользили по земле.

Волки приближались. Роман уже мог различить их темные фигуры; слышалось хриплое дыхание зверей.

Роман стал погонять лошадь, крича изо всей мочи. Но вдруг он заметил, что в сани впряжен скелет лошади, с каждым шагом замедляющий свой бег. Сани остановились на залитой луной поляне. Роман с ужасом заметил, что волки расположились по краю поляны и немо замерли, посверкивая глазами. Ни жив ни мёртв, Роман сидел в санях. Скелет неподвижно стоял в конской сбруе. Посередине поляны на куче белых грибов лежал, высунув язык и глядя на Романа, убитый им волк. В шее его торчала рукоятка ножа.

Вдруг он поднялся. Зеленые глаза его налились кровью и стали светиться все ярче и ярче, слепя Романа. Он закрыл лицо руками, но свет волчьих глаз был настолько силен, что пронизывал плоть рук, веки и слепил, слепил. Роман уткнулся лицом в медвежью шкуру, но и там нельзя было спрятаться от испепеляющих волчьих глаз.

— Господи, помоги! — закричал он и проснулся.

Он лежал на просторной кровати в небольшой, но аккуратно прибранной комнате. Солнце, по-видимому, только что вставшее, светило в окно, слепя Романа.

Машинально прикрыв глаза правой рукой, он обнаружил, что рука перебинтована. Перебинтован был и локоть левой руки. Роман потрогал локоть. Рука не болела.

— Так, значит, то был не сон, — улыбнулся он, сел в кровати и стал разглядывать незнакомую комнату.

По зеленому верху яблони, виднеющемуся в окне, можно было догадаться, что комната находится на втором этаже. Стены и потолок были обшиты гладко струганными досками, приятный запах сосны стоял в комнате. Прямо у изголовья кровати на низком столике стояли кувшин с водой, пузырьки и склянки с лекарствами, лежало полотенце. Чуть поодаль располагались две этажерки с книгами, затем старое плетеное кресло. На голой противоположной стене висело ружье. Посередине комнаты стоял круглый стол с двумя стульями, накрытый белой скатертью. На столе стояла голубая ваза с полевыми цветами.

Внезапно дверь отворилась, и на пороге показалась женская фигура в глухом и длинном сером платье. Помедлив мгновенье у двери, незнакомка подошла к подножью кровати и, опустив левую руку на деревянную спинку кровати, произнесла тихо и доброжелательно:

— С добрым утром.

— С добрым утром, — машинально ответил Роман и вдруг узнал в ней ту самую девушку из церкви:

«Ее же я видел тогда на балконе. Так значит, я в доме лесничего...»

— Как вы себя чувствуете? — спросила девушка, по всей видимости, стараясь знакомыми фразами скрыть свое смущение.

— Спасибо, хорошо, — ответил Роман, щурясь от бьющего в глаза солнца.

— Так вам солнце спать не дало? — быстро произнесла она, уже без всякой позы, удивив Романа внезапной искренностью и непосредственностью. — Это я виновата. Забыла шторы притянуть.

Своей легкой, словно плывущей, походкой она подошла к окну и сдвинула штору так, чтобы свет не падал на Романа.

— Не беспокойтесь, я прекрасно спал, а теперь уже надо вставать.

— Нет, нет. Как же — вставать? Вам приказано лежать, а мне — ухаживать за вами.

— Помилуйте, кто же это приказал?

— Доктор Клюгин, ваша тетушка и мой отчим.

Девушка стояла возле стола с цветами. В ее опущенных руках было столько девичьей робости, скромности и непосредственности, что Роман улыбнулся:

— Простите, мы ведь с вами до сих пор не знакомы. На Пасху в общей суматохе нас никто не представил друг другу. Как ваше имя?

— Татьяна, — быстро ответила девушка и тут же поправилась: — Татьяна Александровна.

— Очень приятно. А я — Роман Алексеевич.

— Мне тоже очень приятно, — ответила она, опять как бы прячась за фразу.

— По всей видимости, я в доме лесничего?

— Да, в нашем доме.

Она подошла к этажерке и взялась за нее руками, словно стараясь спрятать свои руки, так явно выдающие ее характер.

— Теперь утро. Неужели я так долго спал?

— Вчера вас отчим привез без сознания, — заговорила она, слегка волнуясь. — Он вас в лесу нашел..

— Я это помню, — усмехнулся Роман. — Вот только потом что было — не знаю.

— А потом он привез вас сюда, мы вас перевязали, и он поехал за Клюгиным. Ваших родных в ту пору дома не оказалось, они ждали вас в лесу на условленном месте. Приехали они только три часа пополудни. Отчим им оставил записку, и они сюда приехали...

— Воображаю, что с ними было! — качнул головой Роман, с улыбкой откидываясь на подушку.

Татьяна тоже улыбнулась и заговорила совсем по-простому, нисколько не стесняясь:

— Да, вы правы. Это был такой переполох! Тетя ваша плакала, дядя хотел ехать в город, все время кричал, чтоб закладывали, Клюгин на них бранился, а вы лежали пластом, в забытьи.

— Просто акт из трагедии! — засмеялся Роман.

— Ну, теперь-то можно смеяться, — пожала плечами Татьяна, и легкая тень задумчивости сошла на ее лицо. — А тогда все это было страшно. Вас отчим привез всего в крови.

Она замолчала, а потом вдруг спросила тихо и как-то настороженно:

— Скажите, а вы и впрямь убили волка?

— Да. Убил, — ответил Роман, — хотя, признаться, до сих пор не верится. Но — вот подтверждение!

Он поднял забинтованные руки.

— Он на вас бросился?

— Да нет, это я бросился на него с ножом и убил.

На девушку сказанное подействовало странно: она отвела глаза и стала безотчетно водить рукой по точеной рейке этажерки. Роман молча смотрел на нее. На вид Татьяне было лет двадцать. Тогда, в церкви, ее лицо показалось Роману не столько красивым, сколько милым, почти ангельским. Теперь же, рассматривая ее, он с каждой минутой убеждался, насколько красива она. Красота Тани не была яркой, поражающей взгляд, подобно Зоиной красоте. В этом лице все складывалось по-другому, не броско, но с тем тихим очарованием, по которому легко отличить русскую девичью красоту от любой другой.

У Татьяны были милые зеленые глаза, под дугами тонких бровей смотрящие мягким и внимательным взглядом, в котором явно рассудок уступал место сердцу и душе; по-детски припухлые, правильной формы губы и такой же правильный нос. Овал лица ее обрамляли густые русые волосы, заплетенные простой косой, достающей Татьяне до пояса.

Сейчас, когда она стояла у этажерки, голова ее слегка склонилась к плечу, а плечо, хрупкое девичье плечо, обтянутое простым серым молескином, слегка поднялось, словно в недоумении.

В позе неподвижно стоящей девушки было столько тихого очарования, столько простоты и в то же время какого-то особого, только ей присущего достоинства, что Роман замер и неотрывно смотрел на нее.

Татьяна первая нарушила тишину.

— Скажите, зачем вы это сделали? — спросила она, не меняя позы.

Роман хотел было ответить в свойственной ему быстрой, полушутливой манере, но вдруг осёкся, почувствовав какую-то неловкость перед этой девушкой.

Она спросила его так искренно, как давно уже никто не спрашивал.

Именно поэтому ответы вроде «меня толкнул на это азарт охотника», или «я внезапно почувствовал себя воином» показались ему теперь пошлыми и глупыми. Он всерьез задумался: «Действительно, зачем я сделал это? Неужели из-за жалости к лосенку? Ну, с другой стороны, ведь не травой же питаться волку? Но мое сердце содрогнулось от этой сцены. Это все равно что есть ребенка. Я убил его потому, что не мог вынести этого... просто не мог».

Роман приподнялся с подушки и, оперевшись руками о кровать, заговорил:

— Все дело в том, что я увидел, как этот волк пожирал убитого им лосенка. Это зрелище было так неожиданно, я до этого шел по красивому березовому лесу, собирал грибы. Все было так красиво, безмятежно. И тут вдруг этот хруст молодых костей, кровь и... и эти налитые кровью волчьи глаза. Я просто весь содрогнулся, выхватил нож и безотчётно кинулся убивать.

Он замолчал и посмотрел на Таню.

Их глаза встретились.

— Вы осуждаете меня? — спросил Роман.

— Нет, — просто ответила она и замолчала.

И действительно, в ее молчании не было ни осуждения, ни удивления, ни скрытого преклонения перед отчаянным поступком Романа. Зато было что-то такое, что бывает у натур глубоких и ищущих.

Внезапно за окном послышался звук подъехавшего экипажа.

Татьяна подошла к окну:

— Вот и Клюгин приехал. Я пойду встречу, а вы лежите покойно.

Она быстро выбежала, прошуршав своим длинным платьем.

«Совсем как девочка, — заметил про себя Роман, проводив ее пристальным взглядом. — Как, однако, в ней много всего».

Снизу заскрипели ступени винтовой лестницы, и в двери показалась сутулая фигура Клюгина. Он вошел, держа в руке потертый фельдшерский саквояж:

— С добрым утром, господин победитель волков.

— Здравствуйте, Андрей Викторович! — весело откликнулся Роман, усаживаясь поудобнее в кровати.

Поставив саквояж на столик в изголовье, Клюгин взял стул, поднес к кровати и уселся совсем вплотную, так что большая голова его, возникнув перед лицом Романа во всех подробностях, заняла полкомнаты.

— Нуте-с, на что жалуемся? — произнесла голова положенную казенную фразу, глядя на Романа мутными, слегка насмешливыми глазами.

Не переставая улыбаться, Роман ответил в той же манере:

— Спасибо, доктор, я абсолютно здоров.

Кривая улыбка тронула бескровные губы Клюгина, он вынул из кармашка потертого жилета серебряные часы, взял руку Романа и, склонив голову, стал шевелить губами.

Через минуту он убрал часы на место, со вздохом изнеможения раскрыл саквояж, достал деревянную слуховую трубку и приказал Роману:

— Ну-ка, задерите-ка рубаху.

Роман выполнил приказание, а Клюгин стал слушать, уперев трубку в грудь Романа, повторяя: «Дышите», «Не дышите».

Продолжалось это недолго. Клюгин убрал трубку и, умехнувшись, произнес в лицо Роману:

— Здоровы как бык.

— Приятно слышать, — усмехнулся Роман в ответ.

— Да. Сердцу вашему годовалый бычок позавидует. Голова не кружится?

— Нет.

— Вы, батенька, потеряли порядком крови. Не много, но судя по ране — довольно, чтобы продержать вас неделю в постели.

— Да что вы, Андрей Викторович! Зачем превращать все это в трагедию? Я же не Мцыри, в конце концов.

— Вы не Мцыри, это верно. Но рана на локте вовсе не пустяковая. Да, признаться, меня не потеря крови беспокоит.

— А что же?

— Дельце в том, что то четвероногое, коего вы изволили убить...

— А откуда вам известно, что я его действительно убил?

— Как откуда? Он же, голубчик, давно ободран и в виде шкуры покоится на пялках — там, у сарая.

— А как он попал сюда?

— Куницын вчера вечером взял собаку и поехал на то место, где вас нашли. Она пошла по следу. Нашла и волка, и вашу шляпу. И даже кузовок с грибами. И лосенка дохлого.

— Вот оно что! — радостно удивился Роман и тут же пробормотал: — Постойте... а отчего же Татьяна Александровна спрашивала меня только что, убил ли я волка?

Клюгин равнодушно пожал плечами:

— Ну, кто ж ее знает. По-моему, эта девица немного того... Все какими-то притчами изъясняется. А впрочем, кто по молодости не мудрил? Я вон в лаптях на лекции ходил, читал Григория Сковороду... А недельку вам полежать все-таки придется.

— Почему?

— Да потому что у этой канальи волка между зубами черт знает что. Гнилое мясо в натуральном виде. Раны я обработал как полагается, перевязку сменил теперь же. Но заражение крови — это заражение крови. Вам-то еще пожить хочется. А?

— Хочется! — засмеялся Роман.

— Ну и лежите тихо, — сухо проговорил Клюгин. — Вы теперь герой, Георгий Победоносец. Когда встанете, как раз слух о вас уже пройдет по всей Руси великой. По всему болоту все заквакают: слава Воспенникову — победителю!

— Вы Андрей Викторович, неизменны, — Роман откинулся на подушку. — Угостите папиросой.

— Bitte.

Клюгин достал папиросы, и они закурили.

— Скажите, какого черта вас понесло на этого зверя? — спросил Клюгин, доставая из саквояжа бинты, вату, склянку с мазью и ножницы.

— Он так отвратительно жрал лосенка, что я не выдержал.

— И бросились с ножом?

— И бросился с ножом.

— Удивительно, как он вас не загрыз.

— Я сам до сих пор не верю, что я убил его, а не наоборот.

— М-да... любопытно. Для нашей вялотекущей жизни это прямо подвиг... ну-ка, дайте руку.

Роман протянул Клюгину руку, и фельдшер стал развязывать повязку на локте.

— М-да! — усмехнулся Клюгин. — Значит, вот вам как все небезразлично.

— Не знаю, — пожал свободным плечом Роман. — Просто жалко было слабого. А волк так омерзительно жрал. Этот хруст... До сих пор в ушах стоит.

— Да я бы, если б даже ребенка он жрал, еще живого, и то б не вмешался. Одним мучеником меньше — и все тут.

— Уж вы-то конечно не вмешались бы, — пробормотал Роман, чувствуя знакомую брезгливость к Клюгину.

— Ну, правда, посудите сами, один жрет другого, так что ж с того? Волку надобно жрать кого-то. Он же не корова. Вы не набросились бы на корову, когда она жрала траву. А чем этот паршивый лосенок лучше? Или что, в вас эстетика, так сказать, восстала?

— Скорее этика, чем эстетика.

— Да какая к черту этика, это же четвероногие! — засмеялся Клюгин, ловкими, привычными движениями сматывая бинт. — Один жрет другого, потом сам дохнет, удобряет землю, из нее растет трава, которую, в свою очередь, жрет новый лосенок. Паскудный круговорот жизни. И нечего вмешиваться в него. Другое дело — инстинкт убийцы. Это ясно. Увидели дичь — погнались, убили. Это нормально, хотя тоже скучно. Но зачем объяснять это какой-то этикой, каким-то человеческим отношением? Сказали бы еще, что вам по-христиански стало жалко этого лосенка.

— А я именно это и хотел сказать. В каждом из нас живет автономная мораль, в каждом есть добродетель. И сострадание есть в каждом. Оно может проявляться как угодно и вкладываться в разные, казалось бы пустяковые, вещи. Макарий Египетский, к примеру, пожалел однажды попавшую в паучью сеть бабочку. Это показалось ему торжеством греха над добродетелью. И он ее освободил. Конечно, если бы погибла бабочка, ничего бы не произошло, никакой трагедии. Но он проявил себя как homo sapiens. Как человек с автономной моралью. Называйте это христианством, буддизмом или просто добротой, как угодно. Во мне откликнулся мой нравственный закон, то есть — моя воля. Она и толкнула меня вперед... ух как больно, — Роман поморщился, так как Клюгин в этот момент не очень милосердно отодрал присохший к ране бинт.

— Автономная мораль... добродетель... — морщась, Клюгин бросил старый, меченный кровью бинт на пол. — Да откуда вы точно знаете, что она обязательно в нас? Что доказывает это? То, что люди стараются до поры не убивать друг друга? Поверьте мне, милейший, объявите завтра о роспуске всех правительств, государственных учреждений, армий, об отмене всех законов — реки крови затопят землю. Потечет, потечет кровушка, и утонут в ней эти ваши «автономия морали», «добродетель», этические категории. Все утонет. Все.

— Тогда позвольте вас спросить, почему же эти злые и дикие, по-вашему, люди со времен Адама не только убивали, но и строили города, хранили культуру, объединялись в государства? Не является ли это доказательством того, о чем так просто написал Кант в «Критике чистого разума»?

— Они сбивались в эти самые государства, потому что подсознательно боялись себя! — резко отчеканил Клюгин, накладывая марлю с мазью на рану. — Армия, полиция, департаменты — все создано для обуздания самих себя, своих инстинктов. И культура тоже.

— То есть Бах и Рафаэль тоже, по-вашему, для обуздания?

— Да, да. Для обуздания. Не дергайтесь, молодой человек, а то соскочит, — он стал перевязывать рану. — Бах, Бетховен, Рафаэль — все это ширмы, крышки, под которыми клокочет libido, tanatos, жажда убийства.

— Какая глупость... — вырвалось у Романа.

— Правильно. Это во все времена будет объявлено глупостью. Страх смерти — вот сила, создавшая все религии, породившая государства. Все, все боятся умереть. А я — нет.

Он завязал концы повязки узлом, обрезал ножницами, взял со столика мундштук с папиросой и, затянувшись, встал, подошел к окну.

Минуты две в комнате была тишина, потом Роман произнес:

— Мне кажется, Андрей Викторович, вы об этом жалеете.

Клюгин в ответ лишь усмехнулся и, вытащив окурок из мундштука, бросил за окно.

— Да. Скажите пожалуйста, отчего я так долго спал?

— Я вам опия дал. Вы тогда бредили, в беспамятстве были. Сон — лучшее лекарство, как говаривал Авиценна. Рана ваша вроде не нагноилась, мазь у меня дельная... Да, я еще вчера барышне порошки дал, будете пить три раза в день. Натощак.

— А почему я здесь лежу, а не дома?

— Я посоветовал вчера оставить вас в покое. Хотя советовать вашим родным — занятие неблагодарное и бессмысленное. Здесь вчера творилось нечто невообразимое. Оплакивание Гектора. Вой, стенания, идиотские советы — тьфу! Терпеть не могу, когда сталкиваются медицина и родные больного. А ваши родственнички могут кого угодно из себя вывести. От их советов камни застонут. Дядюшка ваш, например, посоветовал мне дать вам рому. И знаете почему? Потому что он по цвету напоминает кровь и действует согревающе! Каково, а?

Роман засмеялся.

— Ага, легки на помине, — пробормотал Клюгин, глядя в окно. — Едут забирать вас. Но это уже — без меня. Встречаться с ними мне резона нет — и так нервы ни к черту!

Он быстро подошел к столику, побросал в открытый, пахнущий аптекой саквояж свои нехитрые принадлежности, захлопнул его и, подхватив, направился к двери, быстро говоря на ходу:

— Значит, главное — полежать, пить порошки, делать перевязки. Есть получше... Я вас навещу.

Дверь за ним захлопнулась.

«Видно, досталось ему вчера! — весело подумал Роман и, вспомнив про ром, засмеялся. — На кровь похож...»

Дверь приоткрылась, и вошла Татьяна.

— Едут ваши, — произнесла она, глядя своими внимательными глазами. Роман, с лица которого еще не сошла улыбка, смотрел на нее с нескрываемым интересом.

— Отчего Клюгин так выбежал? — спросила она, отводя глаза.

— Испугался встречи с моими. Они вчера его вывели из себя.

Татьяна улыбнулась, и глаза их вновь встретились.

«Какое чудное создание. Почему я раньше не обратил на нее внимание?» — подумал Роман и спросил:

— А где же ваш батюшка?

— Он на делянки поехал. Там артельные просеку делают.

Положив обе руки на высокую спинку подножья кровати, она смотрела куда-то вбок.

«Как она мила, — думал Роман, глядя на хрупкие плечи и тонкие, по-девичьи беззащитные пальцы, — как же она все-таки мила!»

— Татьяна Александровна, скажите... — произнес он, желая только одного: чтобы она посмотрела на него.

Она подняла взгляд, глаза их встретились.

— Скажите, пожалуйста, — проговорил Роман, чувствуя, как в груди у него при ее взгляде вскипает жаркая волна, заставляющая его трепетать. — Скажите, — повторил он, и она, почувствовав все, снова отвела глаза. Щеки ее заалели.

«Господи, как быстро!» — мелькнуло в голове Романа.

Потупив очи, она стояла перед ним — стройная, прелестная девушка с заалевшими щеками. Внизу послышался шум.

— Это ваши, — очнулась Татьяна от забытья и, коснувшись ладонью щеки, не взглянув на Романа, вышла.

— Это наши, — автоматически повторил Роман. — Наши. Они ведь забирать меня приехали.

Он вздрогнул.

«Значит, я уеду отсюда? Как же так... Уеду, не буду видеть ее? Да... Но там моя картина, мой дневник... занятия. Занятия? Черт возьми. Как же я ее не увижу? Теперь ведь мне непременно надо видеть ее».

Послышался скрип ступеней, и в комнату вошли Антон Петрович с Лидией Константиновной. Таня вошла следом и стала у двери.

— В здравии, в здравии! — загремел дядя, обнимая Романа и целуя его в обе щеки. — Вот он, Зигфрид наш!

— Ромушка, мальчик мой! — обняла его тетя из-за спины Антона Петровича. — Господи!

Сквозь объятия и руки родных Роман взглянул на Таню. Она смотрела на происходящее с какой-то радостной грустью, глаза ее радовались, а губы были грустны.

— Как же ты его, а? Расскажи немедля! — гремел дядя. — Я видал, он там висит распяленный! Матёрейший волчище! Как ты его?! Ну, это же невозможно, господа хорошие!

— Антоша, оставь Ромушку в покое, я умоляю тебя! — тетя оттаскивала своими тонкими руками Антона Петровича. — Он же только недавно был без памяти! Татьяна Александровна, голубушка, скажите хоть вы ему!

— Да, да, — произнесла Татьяна, стараясь не смотреть на Романа. — Только что был доктор Клюгин. Он говорил о покое, оставил порошки... вот, они у меня. — Из кармашка платья она достала коробочку с порошками и протянула тетушке.

— Что, он был уже? — удивилась Лидия Константиновна.

— Да, был. Был и ушел.

— Так это его экипаж у крыльца?

— Должно быть, его. Я оставлю вас? — спросила Татьяна, отдав порошки тете.

— Спасибо вам, голубушка, — проговорила тетя, целуя Татьяну.

— Бог наградит вас за заботу о страждущем! — Антон Петрович подошел к девушке и, решительно взяв ее руки, расцеловал их, чем поверг ее в еще большее смущение.

Она быстро вышла с выражением такого невинного смущения, что Роман содрогнулся. Горячая волна снова ожила у него в сердце.

— Милое дитя! — произнес Антон Петрович вслед Татьяне. — Вот послал Бог лесничему утешительницу на старости лет. Ангельское создание.

— Ромушка, милый наш, как ты себя чувствуешь? Говори, не томи нас! — Тетя села на кровать к Роману и, обняв, поцеловала в висок.

— Прекрасно, прекрасно я себя чувствую, тетушка, — ответил Роман, внутри несколько расстроенный уходом Татьяны.

— Клюгин был? Он перевязку сделал? Не загноилась рана твоя?

— Все прекрасно, тетушка. Все хорошо.

— Да чего ж хорошего, мальчик мой! Ты же на волосок от смерти был. Ну зачем, зачем ты пошел не с нами?!

— Тетушка, милая, я ни о чем не жалею, ни о чем! — отвечал Роман, все думая о Тане: «Отчего ж она ушла? Я даже не успел поговорить с ней».

— Вот это слова настоящего мужчины! Воина! Молодец. Коли бросился зверь — не беги, а прими бой!

— Дядюшка, это не он на меня бросился, а я на него.

Воспенниковы замолчали.

— Как — ты на него? — спросила тетя, непонимающе глядя на Романа.

— То есть как это? — спросил Антон Петрович.

— Очень просто. Я шел, увидел, как волк жрёт лосенка. Меня это просто взбесило. Я вытащил нож и бросился на него. Он немного отбежал, а потом развернулся и принял бой. Вот и все.

Прошли несколько беззвучных секунд, затем тетушка поднесла руки ко рту и, склонив голову, прошептала:

— Боже, Боже мой...

Антон Петрович, стоявший после вышесказанного неподвижно, подошел к Роману, наклонился и поцеловал его в голову. Выражение лица его при этом было тяжелым. Затем он отошел к окну и со вздохом скрестил руки на груди.

— Успокойтесь, тетушка, — Роман обнял Лидию Константиновну за плечи. — Все позади.

— Боже, Боже мой... — повторяла тетя, спрятав нижнюю часть лица в ладони.

— Полноте, тетушка! — улыбнулся Роман. — Зачем так переживать?

Лидия Константиновна опустила руки и произнесла как можно серьезнее:

— Обещай мне, Роман, что... что такое никогда больше не повторится. Обещай светлой памятью твоих покойных родителей.

— Обещаю, тетушка, — ответил Роман и поцеловал тетину руку.

Слышно было, как под окнами Савва разговаривал в своей прибауточной манере с кучером клюгинского экипажа.

— Где же твой спаситель? — спросил Антон Петрович, глядя в окно.

— Татьяна Александровна сказала, что поехал на делянки.

— Да. Вовремя он тогда тебя встретил.

— Господи, да мы все должны молиться на Адама Ильича! — воскликнула тетушка. — Если бы не он! Что бы было б, а? Вы понимаете, что могло бы случиться? Ты бы мог просто кровью изойти и погибнуть в лесу! Ты понимаешь это?

Улыбаясь, Роман кивал. Сегодняшнее утро словно приоткрыло перед ним новую, неведомую дверь, за которой начинался чудный, переливающийся радугами мир. Он еще не видел этого мира, но уже мог почувствовать его пьянящую прелесть, от которой у него так сладко замирало сердце.

«Я будто заново родился этим утром, — думал он, не слыша тетушкиных причитаний. — Она словно разбудила меня. Хотя нет — разбудило солнце, а она вошла следом. Как это было прелестно — видеть ее, говорить с ней. Она вон там стояла, говорила со мной. Как она смутилась от моего взгляда! А эти руки, милые, совсем еще детские руки. Но глаза умны не по-детски. А выбежала тогда, как ребенок, как девочка! И сколько в ней простоты и доверчивости. Эти фразы. Она прятала за ними простоту, искренность и доверчивость. То, что так легко разрушается людьми. То, что я растерял за эти три года...»

А тетушка между тем, раскрыв внесенный Саввой чемодан, достала белье и летний костюм Романа, стала раскладывать на кровати. Антон Петрович с пустым чемоданом спустился вниз, тетушка хотела было помочь Роману переменить нательную рубашку, но он наотрез отказался, и она вышла тоже.

Облачившись в светлые брюки и кремовую рубашку с сиреневым бантом, Роман повесил левую руку на приготовленную тетей перевязь и хотел уже спуститься вниз за всеми, но взгляд его случайно остановился на одной вещице, стоящей сверху на этажерке. Это была небольшая фарфоровая статуэтка лесной богини Дианы, сделанная, по-видимому, в Мейсоне. Маленькая богиня мгновенье назад выпустила стрелу из золотого лука и теперь, замерев, следила за ее полетом.

Кончиком пальца Роман провел по маленькой руке, сжимающей лук. Рука была хрупкой, тоненькой, но в то же время сильной, уверенной.

«Хрупкое может быть сильным, — безотчетно подумал Роман. — И это по-настоящему красиво».

Повернувшись, он окинул взглядом деревянную комнату, словно благодаря ее за все то новое, что вошло в него здесь сегодня. Внизу за окном слышались голоса. Один из них принадлежал Татьяне.

«Еще вчера я бы не выделил этого голоса, — радостно подумал Роман, — а сегодня я слышу его отдельно от всех других».

Он прошел в дверь и по винтовой лестнице стал спускаться вниз.

Спустившись, он прошел по коридору и вышел на крыльцо. Перед ним стояла старая дядина коляска, запряженная Костромой, с Саввой на козлах, который, завидя Романа, привстал и, кивая плешивой головой, запричитал:

— Здравия желаем, Роман Лексеич, здравия желаем, многоспасительный наш!

— Здравствуй, Савва, — кивнул Роман старику, ища глазами среди суетящихся у коляски родственников Татьяну.

Но ее там не было.

Роман оглянулся и вздрогнул: она стояла рядом с ним, за обвитым плющом столбиком крыльца, и смотрела на него.

— Вы... — произнес Роман и замер, не в силах оторваться от ее глаз.

— Я про лестницу забыла предупредить вас, — сказала Татьяна, отводя глаза. — Очень крута, а вы еще слабы.

— Я уже спустился, благодарю вас, — автоматически ответил Роман, поражаясь красоте ее рук, нервно и в то же время неторопливо перебирающих листья плюща.

— Поправляйтесь, — произнесла она, не глядя не него. В ее фигуре чувствовалось беспокойство, полуоткрытые губы были прелестны.

— Спасибо вам, — произнес Роман и добавил с внутренним трепетом: — Татьяна Александровна.

Звук своего имени странно подействовал на Татьяну, это словно успокоило ее. Слегка улыбнувшись, она посмотрела Роману в глаза и проговорила:

— Не за что благодарить.

И снова знакомая алая волна затопила грудь Романа по самое горло, не давая вздохнуть. По всей видимости, лицо его в этот момент тоже изменилось, отразившись тут же, как в зеркале, в Татьянином лице. И по ее взволнованным губам и отведенным глазам он понял, что с ним творится. Ему стало неловко.

— Рома, мы уже готовы. — Тетушка подошла к ним и трижды поцеловала Таню в покрасневшее лицо, повторяя: — Спасибо вам, голубушка, спасибо, ангел вы мой!

Роман зачарованно смотрел, как Татьяна безвольно, с налетом грустного отстранения подставляет лицо под тетушкины губы.

— Спасибо, душа моя! — подошел Антон Петрович и в свою очередь расцеловал прелестные Танины руки. — Жду вас с папенькой на мой день рождения. Не забудьте!

— Как же забыть... — улыбнулась Таня.

Роман чувствовал, что никакие силы не способны оторвать его от общения с этим существом. Превозмогая себя, он неловко поклонился и пошел к коляске, медленно переставляя одеревеневшие, словно не свои, ноги.

Забравшись, он сел на кожаный пуф спиной к Савве, в то время как Воспенниковы не торопясь разместились напротив.

— Прощайте, голубушка, Татьяна Александровна! — крикнула Лидия Константиновна, махая рукой Татьяне, так и стоящей у обвитого плющом столбика крыльца.

Антон Петрович приподнял с головы белую фетровую шляпу и летним зонтиком тетушки слегка толкнул Савву в плечо. Старик, засмотревшийся на пасущуюся неподалеку стреноженную кобылу лесничего, хлестнул кнутиком Кострому, и коляска резво покатилась.

Полуобернувшись, Роман ничего не видел, кроме стройной фигуры в сером платье. Коляска катилась, дядюшка и тетушка что-то говорили ему, а он все смотрел и смотрел на уменьшающуюся Таню, неподвижную, словно фарфоровая статуэтка. Но — вдруг статуэтка ожила и медленно пошла влево от крыльца.

— Ромушка, как твоя рука, скажи мне правду, — умоляюще склонилась к нему Лидия Константиновна.

Между тем дорога резко вильнула в лес, и Таня пропала за густой, яркой стеной зелени.

Роман повернул лицо к чете своих родственников и, пожалуй, впервые за все времена они вдруг показались ему скучными.

— Что же ты молчишь? — тетушкина рука коснулась его плеча.

— Что? — вопросительно посмотрел на нее Роман.

— Я спрашиваю, как твоя рука?

— Прекрасно, — усмехнулся он. — Теперь все прекрасно.

— Как прекрасно? Наверняка ведь болит. Ты придерживай ее другой рукой...

— А что же ты, братец, на свой трофей не посмотрел? — спросил Антон Петрович, расстегивая ворот своей косоворотки. — Он же на дворе у них распятый висел, сходил бы!

— Что? Кто распятый? — бормотал Роман, бесцельно обшаривая глазами лес.

— Да волчище! Волчище твой у них на пялице во дворе, здоровенный, как прямо медведь! Надо было б посмотреть!

— Антоша, ну что ты с этим волком, будь он неладен! Рома, Клюгин тебя перевязал хорошо? Теперь я сама тебе буду перевязки делать, у меня это лучше получается. Не трясет руку? Савва! Что ты гонишь так, езжай потише!

— А и потишай можно! — замотал головой старик, подтягивая вожжи. — Пр, пр, пр! Охолони-ко!

Кострома побежала медленней.

Антон Петрович во все глаза смотрел на племянника, массивное лицо его источало азарт и чисто охотничье возбуждение.

— Рома, голубчик, ну теперь ты расскажи, расскажи поподробней, как все было! — с нетерпением попросил он.

— Ведь это ж как подумать — волка голыми руками задушить! Эвон, это ж как так можно! — обернулся к ним Савва.

— Погоди, старик, — махнул на него рукой Антон Петрович. — Рома, не томи, голубчик, рассказывай!

— Что же мне рассказывать? — рассеянно усмехнулся Роман.

— Расскажи с того момента, как мы тогда разошлись, прямо с этого!

Роман вздохнул и стал рассказывать.

Он говорил спокойно, даже несколько равнодушно, словно речь шла о чем-то обычном, не интересном, а главное — давно миновавшем. Поглядывая по сторонам и в порядке вежливости останавливая взгляд на лицах своих слушателей, он подробно пересказал все случившееся с ним, не реагируя на возгласы испуга или удивления, то и дело раздававшиеся в коляске. Он рассказывал так, будто все это невероятное происшествие случилось вовсе не с ним, даже — не с его близким знакомым, а с каким-то далеким, совершенно чужим человеком, которого он ни разу в жизни не встретил, но историю убийства этим человеком волка слышал, и вот теперь пересказывает ее своим родственникам, причем далеко не в первый раз. Слушатели же, напротив, так были захвачены рассказом, что вовсе не заметили этого странного состояния Романа, они ахали, охали на все лады, перебивали вопросами, требовали подробностей и, главное, давали советы, причем иногда с такой страстью и настойчивостью, словно вся история происходила сейчас, у них на глазах.

— Надо было б ружье взять, Ромушка, милый мой! Зачем же ножом, Господи! Посмотрел бы, да и пошел прочь. Обошел бы роковое место! — закрывала лицо руками тетушка.

— Куртку, куртку на левую руку навернул и ему в пасть, а сам в брюхо ножом! В брюхо — ножом! — гремел на весь лес раскрасневшийся Антон Петрович.

— Как же так, Царица Небесная! Это ж страсти-то лютыя — с волком бороться! Я и собаку-то, чай, за полверсты обойду, помилуй нас, грешных! — болезненно бормотал Савва, непрерывно качая головой.

Романа несколько раздражали их возгласы, но он, не реагируя и не вступая с ними в обсуждения, все рассказывал и рассказывал, пока не дошел до момента своего плутания по лесу. Полагая, что кульминация повествования позади, он с некоторым облегчением поведал, как заплутал, хоть и шел, по своему убеждению, верно, и как попал в незнакомый ельник. Но для слушателей кульминацией, как ни странно, явилось именно это. Когда все трое услыхали, что Роман, двигаясь из усохинского березняка, заблудился в поисках Желудевой Пади, — негодующие крики, причитания и стоны разнеслись по лесу.

— Господи, Ромушка, я бы шла влево, влево, там и конец березняку! Ой, ты же мог погибнуть, умереть без помощи!

— Зачем, зачем же ты вправо двинул так?! Это же ясно как солнце: вот Бабий луг, вот березняк, вот налево подлесье, а там Желудевая Падь, Косик и Гнилая канава! Налево пошел, десять минут ходу, — и подлесье! Боже мой, Рома! Ты же наши места должен лучше меня знать, как же тебя понесло к Бучинской?!

— Царица Небесная, куды ж там плутать? Это ж с закрытыми глазами добраться можно, родимая моя мамушка!

Их громкие возбужденные советы, укоры и увещевания сыпались на Романа, словно еловые шишки. Он же, рассеянно вглядываясь в лица спутников, думал о своем, и поток мыслей, усиленный движением коляски, нес его, отделяя от всех и вся.

«О чем говорят эти наивные люди? — думал Роман. — Что они хотят от меня? Почему они ничего не видят и не замечают? Там, в доме, они прошли мимо нее, как мимо служанки, как мимо вещи, ничего не заметив. Отъезжая, они махнули ей, отвернулись ко мне, чтобы задавать нелепые вопросы. А раньше, раньше, все это время почему они ничего не говорили мне о ней? Или они так слепы и глупы, что ничего не замечают, кроме варенья и соленых грибов? Но как возможно не заметить ее?»

— Ну а потом-то что было, Рома? — спросила тетушка, слегка тряхнув его за плечо. — Рома? Ты что, плохо себя чувствуешь?

Роман, очнувшись, поднял на нее глаза и вдруг спросил:

— Тетушка, вы давно знакомы с дочерью лесничего?

— С Танечкой? Ну... меньше года. Как только они приехали, так и познакомились.

— А отчего они не бывают у нас?

Придерживая шляпку, раскачиваясь на сиденье от ухабистой дороги, Лидия Константиновна пожала плечами:

— Не знаю. Адам Ильич человек замкнутый, суровый. А Танечка — она же еще ребенок, разве она одна поедет. Впрочем, нет, она бывала у отца Агафона.

— И у Рукавитинова, — быстро подсказал Антон Петрович и с нетерпением протянул перед Романом свою огромную руку, словно прося милостыни. — Ну, а потом, в ельнике, как тебя Куницын встретил?

— Куницын? — Роман достал портсигар и поспешно раскрыл его. — Куницын... Да Бог с ним, с Куницыным, дядюшка. Скажите лучше, мне и впрямь придется с этой рукой лежать?

— Непременно, Ромушка, непременно лежать! — зачастила тетя. — Ты потерял много крови, у тебя могут быть головокружения, да и рана была глубокой! Лежать, милый мальчик, только лежать!

— Погоди, Лида, дай ему сказать! — нервничал Антон Петрович.

— Говори, говори, Ромушка. Рассказывай.

Но Роман не спешил рассказывать. Достав папиросу, он закурил и, пуская дым, произнес:

— Как странно.

— Что странно? — спросил Антон Петрович.

— Странно, что под боком у нас живет... живут такие замечательные люди, а мы их не знаем.

Тетя снова пожала своими узенькими плечами:

— Но, Ромушка, мы знаем их и любим. А теперь и вовсе будем все благодарны Адаму Ильичу. Теперь мы будем видеть его чаще.

— И Татьяну Александровну, — утвердительно произнес Роман.

— И Татьяну Александровну, — произнесла тетушка и вдруг осеклась, посмотрев на Романа с полуиспугом.

Антон Петрович смотрел настороженно, хоть и с усмешкой.

Потом дядя и тетя молча переглянулись.

До конца пути больше вопросов они не задавали.