Роман / Часть первая / VI
VI
Чистый четверг и пятница, полные предпасхальных хлопот, пролетели незаметно. К тому же Роман получил свои художественные принадлежности и большую часть времени посвятил оборудованию летней мастерской, под которую пошел мезонин — не очень большое, но чрезвычайно светлое помещенье, пол и потолок которого были сработаны из струганых еловых досок, что очень нравилось Роману.
Он перенес сюда пару стульев, тумбочку для красок, ломберный столик, кучу склянок и горшков, и лишь потом, усевшись на стуле, принялся распаковывать краски. Они сразу поразили его своим присутствием в этом доме: казалось немыслимо, что охра, жженая кость, берлинская лазурь и тиоиндиго существуют здесь, в крутояровской обители Воспенниковых. Радуясь, словно ребенок, Роман выдавливал их из тюбиков на клочок бумаги, смотрел, любуясь цветами, казавшимися почему-то еще более притягательными и необыкновенными.
Забыв про тумбочку, он стал раскладывать их на узком подоконнике, тянущемся по двум застекленным стенам, раскладывать в порядке дисперсного разложения света — от красного кадмия и охры до ультрамарина. Белила и жженую кость он убрал в тумбочку: Роман редко пользовался ими.
Покончив с красками, он распаковал картонный тубус с кистями; кисти лежали в нем, как стрелы в колчане, каждая была обернута в пергамент.
Роман не забыл переправить из столичной мастерской китайскую синюю вазочку, в которой обычно хранились кисти.
Распаковав вазочку, он поставил ее на ломберный стол и, освобождая каждую кисть от пергаментного плена, водружал на прежнее место. Кисти были разные, и каждую из них он знал, помнил, мог отличить от другой: плоские, круглые, колонковые и беличьи — они все, как и краски, были неповторимы.
Роман наполнил ими вазочку и улыбнулся, любуясь этим ощетинившимся букетом, вид которого всегда будил чувства Романа, заставлял забывать про усталость и разрушал равнодушие.
После кистей он занялся сборкой мольберта — не очень большого, но крепкого, удобного и простого в конструкции. Собрав мольберт, Роман поставил его в самом центре комнаты, по привычке задрапировав холстом.
Потом настала очередь подрамников, потом пришлось зачистить и поточить мастихины, проолифить палитры, развести грунт и прогрунтовать дюжину картонок для эскизов, и многое, многое другое. Роману хватило работы на два дня, он стучал, тер, мазал, скоблил, двигал, не выпуская папиросы изо рта, так что тетя, принесшая ему в полдень на подносе стакан компота, назвала его «столяр» и, зажав носик, — «как остро пахнут эти все художества!» — смеясь и качая головой, поспешила ретироваться. Зато Антон Петрович отозвался о трудах Романа с одобрением, посетив новую мастерскую и досконально осмотрев реквизит молодого живописца.
— Славно, славно... — повторял он, прохаживаясь возле окон и трогая краски. — И хорошо, что наверху. Здесь, брат, тебя мирская суета не так будет тревожить. Будешь зрить красоту нашей землицы во всей полноте.
И, уходя, добавил со значительностью:
— Успехов тебе, Рафаэль крутояровский!
Роман поблагодарил витиеватой сентенцией из Кальдерона, чем вызвал громоподобный хохот удаляющегося Антона Петровича...
А между тем все кругом готовились к Пасхе.
Арина под неустанным руководством Лидии Константиновны испекла шесть больших куличей, замесила пасху, покрасила три дюжины яиц. Все это в пятницу носили освящать в церковь, а в субботу разложили по веранде на большом столе, накрыв рушниками.
Роман проснулся поздно: тетушка и кухарка уже вернулись с заутрени и собирали на стол. Антон Петрович читал газеты, мурлыча что-то себе под нос.
Позавтракали одним чаем и разошлись по своим делам — тетушка с Ариной на кухню, Антон Петрович в спальню.
Роман же решил съездить в сосновый бор. Это было не так далеко — сине-зеленая полоска виднелась за большим полем, примыкающим к Крутому Яру с южной стороны.
Погода стояла теплая: солнце грело мокрую землю, галдели грачи на деревьях, мальчишки бегали взапуски, шлепая по лужам. Роман надел свою темно-коричневую замшевую куртку, сапоги, надел на голову черную широкополую дядюшкину «конную» шляпу с резинкой под подбородок и, взяв любимый стэк с желтой ручкой из китового уса, отправился через сени на скотный двор, где со вчерашнего дня томился в стойле каурый жеребец, нанятый тетушкой у Архипа исключительно для верховых прогулок племянника.
Перепрыгивая через лужи, Роман прошел мимо хлева, где уже который год вместо коров содержались свиньи, и открыл сильно перекошенную дверь конюшни. Она заскрипела так протяжно и громко, что свиньи вопросительно захрюкали, заворочались в навозе.
Роман меж тем прошел в дверь и оказался в весьма просторном, но темном и запущенном помещении.
Здесь было четыре отгороженных стойла, три из которых пустовали, а в четвертом стоял, прядая ушами, архиповский жеребец Орлик.
Роман приблизился к нему, ласково повторяя это весьма распространенное лошадиное имя, достал из кармана шерстяных галифе большой кусок сахара и на ладони протянул жеребцу.
Тот, отфыркиваясь и переминаясь с ноги на ногу, покосил на Романа черным как смоль глазом, протянул морду над старой, облизанной и обглоданной не одним поколением лошадей переборкой, и, взяв мягкими, словно бархатными, губами сахар, захрустел им.
— Ну, вот и познакомились, — гладил Роман его по красивой морде с белой звездочкой на лбу. — Кататься поедем?
Жеребец грыз сахар, поглядывая на Романа. Уздечки и седла висели вдоль стены на крепких кованых гвоздях. Роман снял уздечку, сразу отыскал свое любимое седло, которое, кстати говоря, было единственно приемлемым для езды, ибо остальные давно пора было выбросить.
Надев узду на морду Орлика, Роман отпер переборку и повел коня во двор, неся в левой руке седло. Стэк он по привычке заткнул за голенище сапога.
Орлик шел за Романом, подрагивая мышцами плеч и отфыркиваясь.
Роман вывел его с конного к палисаднику, оседлал, достал из кармана куртки легкие замшевые перчатки, натянул на руки, вынул стэк и, продев левую ногу в стремя, ухватившись за луку седла, сел на Орлика.
Конь всхрапнул, дернулся и, скаля зубы, прянул вперед, уши его торчали, словно рожки.
— Спокойно! — натянул повод Роман и сжал ногами Орлика.
— Что, норовист Буцефал? — раздалось сверху, и Роман заметил Антона Петровича, стоящего на балкончике, расположенном над террасой.
— Ничего, справлюсь, — усмехнулся Роман, отклоняясь назад и хлопая коня ладонью по крупу.
Орлик заржал и взял легкой рысью.
— Весна, весна его сердце тревожит! — продекламировал Антон Петрович, простирая руку перед собой. — Счастливый путь!
— Счастливо оставаться, дядюшка! — крикнул удаляющийся Роман.
Орлик взял наметом, они миновали толстые старые дубы, росшие неподалеку от дома Воспенниковых, и оказались на дороге, ведущей через поле к бору. Роман привстал на стременах и слегка ударил Орлика стэком по крупу.
Конь сразу пошел растяжистым ровным галопом, воздух засвистел под полями Романовой шляпы.
Роман обожал верховую езду.
Научившись ездить еще мальчиком, он не упускал ни малейшей возможности скакать верхом навстречу крутояровским просторам, минуя поля, перелески, углубляясь в лес.
Езда на лошади будила в нем радость, будоражила душу и воображение. В юности он представлял себя то Ланселотом, то королем Артуром, то смелым и бесстрашным Тристаном, пробирающимся сквозь лес к замку своей возлюбленной.
Сейчас же Роман просто с удовольствием отдавался езде, радуясь прекрасной солнечной погоде, вешнему воздуху, простору полей, раскинувшихся во все стороны, молодому горячему коню и сознанию того, что сегодня ночью будет чудесный праздник, самый любимый и таинственный.
Орлик легко скакал, хрипло и шумно выдыхая, в нем чувствовалась порода и сытая легкая жизнь скакуна, шея которого никогда на знала хомута.
Миновали середину поля, а бор, казалось, оставался на том же самом месте: не приближаясь, не отступая, он лежал на горизонте зелено-голубой лентой, словно пояс, сброшенный лесной богиней Дианой.
Справа, шагах в двухстах, по другой дороге тащилась чья-то телега, которую Роман не сразу заметил. Мужик, сидящий в ней, снял шапку, махнул ей Роману. Роману показалось, что это Сидор Горбатый, но он, не обращая внимания на мужика, скакал дальше, наслаждаясь простором и волей.
Дорога уже пошла под уклон, замелькали знакомые овраги, показался край поля с зарослями ивняка. Бор был близок. Роман смотрел на него глазами художника, замечая, как по мере приближения исчезает в сосновых кронах голубое, уступая место зеленому, как явственно проступают оранжеватые стволы и наливаются коричневым проемы меж стволами.
Он ударил Орлика еще раз, пролетел сквозь кустарник, проехал выжженную пожаром просеку и совсем возле бора натянул повод. Орлик остановился, всхрапывая и перебирая ногами. Опустив повод на луку седла, Роман любовался высокой частой стеной могучих сосен, вставших у него на пути молчаливой суровою ратью великанов.
Сосновый бор. Он всегда поражал Романа единством и монолитностью. Как сильно разнится он с простым смешанным лесом, высылающим навстречу путнику сначала кустарники с подростом, потом подлески и одиночные деревья, а потом уж наползающим стихийно, где дубом, где березами, где осинником вразброд, подобно пестрому войску наших предков. Не таков сосновый бор. Нет перед ним ни подлесков, ни бурьяна. Он наступает широким фронтом, сразу обрушивая на путника всю свою вековую мощь и разя его в самое сердце.
Роман замер, пораженный величием и красотой.
Легкий ветерок шевелил вечнозеленые кроны, шуршал по стволам отслаивающейся корой. Он доносил до Романа запах хвои — такой необычный, терпкий и будоражащий.
За три года бор нисколько не изменился, как и положено всему великому: сосны не стали выше и не поредели, все осталось на своем месте.
«Какое чудо, — думал Роман, стараясь охватить единым взглядом живую стену. — Лес вечен, как сама жизнь. И, как жизнь, прекрасен. Но как странно отчужден он от человека, как далек он от него в своей самости! Он существует сам по себе и живет своей особой жизнью, в которую мы можем вмешиваться со своими топорами, пилами и огнем, но с которой мы не можем слиться, соединиться, поиметь родство. Она так или иначе проходит мимо, не дается в наши грубые руки. Мы идем по лесу, а он стоит, не обращая на нас внимания. Мы любуемся его красотою, а он не видит нас. Мы кричим, а он молчит, возвращая нам наши голоса многократным эхом. Ему ничего не нужно от нас. Он свободен. Как это прекрасно...»
Роман тронул упругие бока Орлика пятками сапог, конь пошел быстрым шагом, и они оказались среди сосен. Сразу стало прохладней, дорога наполнилась талой водой, и чем дальше въезжал Роман в лес, тем чаще мелькали внизу меж стволов белые пятна нерастаявшего снега. Солнце скользило по могучим стволам, играло в лужах. В вышине перекликались редкие птицы.
Роман стегнул Орлика стэком, и тот поскакал дальше по дороге, тянущейся через бор ровною полосой. Сосны неохотно расступались, пропуская ее.
Роман захотел побыстрей добраться до «креста» — пересечения двух дорог, — места, которое он так любил.
«Как чудно, что можно наконец увидеть то, о чем помнилось все эти годы, — мелькало в его голове. — Как прекрасно, что все это существует помимо меня...»
Орлик несся галопом, разбрызгивая воду. Мелькнула знакомая груда валунов. От нее было совсем недалеко до «креста». Вдали, по правую сторону дороги, стал вырастать силуэт огромного камня, прозванного в семье Воспенниковых «слоном». «Слон» лежал возле «креста».
Вдруг из-за него выехали двое конных. Роман натянул повод, переведя Орлика на рысь, и, всматриваясь, подъехал. Люди на лошадях смотрели на Романа. Одним из них был незнакомый молодой человек в жокейской фуражке, другим... другой была... Зоя.
«Не может быть!» — содрогнулся Роман, придерживая повод и переводя Орлика на шаг.
— Да это же Роман! — громко произнесла Зоя своим звонким неповторимым голосом, и Роман убедился, что это действительно она.
Он остановил Орлика.
В пяти шагах на каурой лошади сидела Зоя — молодая, ослепительно красивая, в черном бархатном платье с серыми каракулевыми обшлагами и стоячим каракулевым воротником. Голову ее покрывала небольшая черная амазонка.
Ее маленькие руки, затянутые в черные шелковые перчатки, небрежно держали повод и стэк — тот самый, из светлой кожи, с самшитовой рукоятью.
— Здравствуйте, Зоя Петровна, — проговорил Роман, глядя в ее черные, быстрые глаза.
— Здравствуйте, здравствуйте! — весело и звонко повторила она. — Я вас долго узнать не могла. Вижу, кто-то скачет comme un chevalier galant. Прямо страшно стало! Мы с Олегом Ильичом перепугались, за камень спрятались... Кстати, познакомьтесь, пожалуйста, Роман Алексеевич, это Олег Ильич Воеводин, наш большой друг.
— Очень рад, — проговорил Роман, переводя взгляд на спутника Зои и кивнув головой.
Молодой человек, учтиво улыбаясь, сделал то же самое. На вид ему было лет двадцать пять. Он был приятной наружности. Под жокейской фуражкой у него оказались курчавые белокурые волосы, лицо его с округлым подбородком, ямочками на белых щеках и маленьким круглым носом напомнило Роману тициановского Купидона.
Он только что заметил, что Воеводин облачен в коричневый полосатый жокейский костюм на английский манер. Руки в серых перчатках сжимали черный, длиннее обычного, стэк.
— Как хорошо, что вы здесь, — проговорила Зоя, поворачивая свою лошадь на дорогу и приглашая мужчин следовать за собой. — А то мы с Олегом Ильичом уже успели умереть со скуки. Nous, pauvres russes, sommes nés dans le plus ennuyeux des pays.
— А вы... давно приехали? — Роман всеми силами старался побороть охватившее его волнение.
— Вчера вечером. Здесь по ночам еще так холодно! Представьте себе, утром, когда Настасья топила печь, я сидела рядом и грела руки.
— Это нетрудно представить, — с улыбкой проговорил Воеводин, и они с Зоей засмеялись.
Лошади шли шагом, Зоя ехала в центре, мужчины держались по бокам.
— Я рассказывала Олегу Ильичу про вас, — говорила Зоя, вполуоборот глядя на Романа, — но никак не думала, что вас можно здесь встретить. Сейчас, весною.
— Mais pourquoi pas? — спросил он.
— Parce que cela contredit votre image de datchnik.
— Vous me voulez dire que pour vous j’ai été toujours un datchnik? — Роман резко дернул повод влево.
— Pas toujours! — нервно рассмеялась она.
— Et quelles sont les circonstances qui vous ont obligée à venir ici à cette époque de l’année?
— Ce serait trop difficile à vous expliquer, — она снова нервно рассмеялась, поигрывая стэком.
— Trop difficile? — переспросил Роман, уклоняясь от молодой сосновой ветки.
— Trop difficile! — звонко откликнулась она и вдруг неожиданно резко ударила стэком по лошадиной шее.
Всхрапнув, лошадь рванулась вперед, Зоя, грациозно изогнувшись в седле, махнула стэком у себя над головой, срезав молоденькую веточку.
— Ай да Зоя Петровна! — выдохнул от неожиданности Воеводин, и Роман удивился поразительному несоответствию глухого басовитого голоса этого человека и его купидоноподобной внешности.
Они хлестнули своих лошадей и пустились за Зоей.
Рой мыслей и чувств, как и бывало во время быстрой езды, охватил Романа, но это был какой-то бурный, клокочущий и поэтому нечленораздельный поток, в котором выделить что-либо было невозможно. Роман несся словно через пургу или сквозь раскаленные крутящиеся вихри, несся, видя впереди всю ту же черную, влитую в седло фигуру.
Воеводин не отставал от него.
Краем глаза Роман заметил, что тот по-жокейски высоко привстал в стременах, уцепившись одной рукой в поводья, а другую — со стэком — на отлете вытянув назад.
Лошадиные копыта громко врезались в мокрую землю, отвечавшую не глухим, а открытым поверхностным звуком. Дорога стала петлять, и вскоре они догнали Зою, которая придержала лошадь, опасаясь, по-видимому, многочисленных корней, выступающих из земли на этом участке дороги.
— Испугались? — весело воскликнула она, крепко натянув поводья и успокаивающе похлопывая по шее всхрапывающую лошадь.
— Вы просто настоящая амазонка, Зоя Петровна! — почти выкрикнул возбужденный Воеводин. — Это было так неожиданно!
— Здесь легко разбиться, — пробормотал Роман, косясь на корни. — Очень неудобное место для галопирования.
— И это вы говорите? — рассмеялась она. — Ну, Роман Алексеевич, я вас не узнаю! Такой отчаянный наездник — и толкует, что можно разбиться.
— Я просто вам советовал... — пробормотал Роман, чувствуя, что начинает краснеть.
— Роман Алексеевич прав, Зоя Петровна, — промолвил Воеводин, подъезжая к ней ближе. — Здесь коварное место. Взгляните, какие корни. Они похожи на змей... — Он указал стэком вниз.
— Милый Олег Ильич, — перебила его Зоя, — я не боюсь ни змей, ни черта, ни papa. Я так рада, что сегодня весна, что я снова в Крутом Яре! Поедемте лучше к моему любимому месту!
— Где же ваше любимое место? — спросил Воеводин, пропуская вперед Зою, которая, развернув лошадь, направила ее по узкой просеке.
— Пока это тайна. Впрочем, не для всех... — проговорила она, улыбнувшись и кольнув взглядом Романа.
Роман вздрогнул, сердце его тяжело забилось. Он понимал, о каком месте говорила Зоя, но не мог, не хотел верить, что они направляются именно туда.
Просека за эти годы стала еще уже, трем всадникам пришлось выстроиться друг за другом. Роман оказался последним. Он ехал шагом, изредка придерживая всхрапывающего Орлика и поглядывая на едущего впереди Воеводина. Своей клетчатой фигурой тот полностью заслонил Зою, которая что-то напевала вполголоса, похлестывая стэком по кустам.
«Господи, неужели это не сон? — думал Роман. — Неужели это и впрямь Зоя? С этим странным человеком? И мы сейчас едем туда?»
И, словно в подтверждение того, что это действительно не сон, ветка орешины больно стегнула его по колену.
— Роман Алексеевич, не отставайте! — прозвучал впереди голос Зои.
Роман почувствовал, что губы его совсем пересохли, а сердце готово выскочить из груди. Зоя разговаривала с ним так, будто он всего лишь знакомый по летней дачной жизни и, кроме нечастых встреч у кого-нибудь на именинах за чашкой чая, их ничего не связывает.
Он лихорадочно вспоминал их встречи, объяснения в любви и клятвы верности, тайные прогулки при луне и тайные объятия. Эти картины быстро наплывали одна на другую, будоража сознание Романа, поток мыслей проносился в его голове.
«Как все это неожиданно, — думал он. — Она совсем другая. А может, она потому так ведет себя, что рядом этот Воеводин? А если они помолвлены? Как это все глупо... Я еду за ними... Так вот почему она целый год не отвечала на письма...»
Впереди мелькнул просвет, просека кончилась, кончился и лес.
Они выехали на широкое просторное место, именуемое Луговиной, и Зоя, снова ударив стэком свою лошадь, понеслась вперед.
Роман с Воеводиным понеслись следом. Издали могло показаться, что они преследуют молодую беглянку. Луговина упиралась в берег речки, вдоль которой и направила свою лошадь Зоя.
Этот берег был ровный, почти без растительности, и назывался Лысым. Зато на другом берегу росла прекрасная березовая роща — постоянное место встреч и прогулок Зои и Романа. И теперь, скача по Лысому берегу, Роман смотрел направо, туда, где мелькали высокие, пока еще голые березы. Над ними летали грачи, устраивая в черных ветвях свои гнезда.
Зоя опережала мужчин на добрых два корпуса, ее грациозная черная фигурка, казалось, слилась с лошадью.
Воеводин скакал все так же, на жокейский манер, а Роман, по своему обыкновению, — прямо держась в седле. Теперь он уже окончательно понял, куда вела их Зоя, и старался справиться с нервной дрожью, постепенно овладевающей им. Лысый берег тянулся недолго: промелькнули появившиеся то тут, то там кусты, молоденькие ивы, а потом влажная, дышащая паром земля вдруг вздыбилась, поднялась, заставив всадников натянуть поводья.
Лошади покорно остановились.
Все трое оказались на высоком обрыве. Впереди распласталось Крутояровское озеро. Голубое небо отражалось в нем, солнце играло по краю воды, наползающей на белый песчаный берег. Некоторое время все молчали, лишь вздрагивали, бренча сбруей, лошади.
— Какая красота! — покачал головой Воеводин.
— Это и есть мое любимое место, — проговорила Зоя, глядя вниз.
Роман молча смотрел туда же, до боли сжав рукоятку стэка.
Зоя сказала правду. Этот обрыв действительно был ее любимым местом. Каждый раз, выезжая с Романом на верховую прогулку, она не могла не оказаться у обрыва и, бросив поводья, подолгу смотрела на озеро. Обычно выражение ее красивого лица было такое, словно она готовится броситься вниз и, обернувшись диковинной птицей, лететь, лететь над водою, полем, лесом. В такие минуты она, казалось, забывала обо всем, и это тревожило Романа. В нем зрело смутное предчувствие чего-то резкого и безжалостного, что может обрушиться на него по воле этой девушки-птицы, так упоенно жаждущей свободы. Теперь же в ее лице, помимо неутомимой жажды свободы, появилось выражение абсолютной уверенности в себе. Роман искоса смотрел на Зою и чувствовал какой-то демонический холод, проистекающий от черной, влитой в седло фигуры, от прекрасного, словно выточенного из слоновой кости, лица.
— Да, лихое место, — проговорил Воеводин, поправляя свою жокейскую фуражку. — Зоя Петровна, у вас голова не кружится?
— Кружится. От желания прыгнуть, — ответила Зоя, не отрывая взгляда от раскинувшихся за озером полей. — Были б у моей Розы крылья, сейчас бы так и полетели с нею над землей...
— Et vous nous laisseriez manger par les loups du coin, — пробормотал, усмехаясь, Воеводин.
— Я люблю летать, — проговорила Зоя чуть слышно. — Очень люблю.
Они постояли молча, и вдруг Роман неожиданно для себя произнес:
— Завтра Пасха...
Зоя повернулась и, внимательно посмотрев на него, ничего не сказала.
Воеводин быстро кивнул и произнес рассеянно:
— М-да-с... действительно...
Роман устыдился своей фразы, а потом устыдился и собственного стыда. «Как все глупо, — мучительно подумал он, глядя, как Зоя разворачивает лошадь. — Совсем рехнулся. Веду себя, как олух...»
Развернувшись, они поехали шагом.
— Роман Алексеевич, вы надолго здесь? — спросила Зоя.
— Боюсь, что надолго.
— Почему?
— Я больше не служу.
— Правда? И кто же вы теперь?
— Ну... наверно — свободный художник.
Она улыбнулась и повторила, растягивая слова:
— Свободный художник. Но все-таки это лучше, чем ад-во-кат.
— Я тоже так думаю, — проговорил Роман и попытался улыбнуться.
— Вы служили адвокатом? — спросил или, вернее, выкрикнул Воеводин, ехавший справа от Зои.
— Да, — быстро ответила за него Зоя. — У Романа Алексеевича была очень хорошая репутация. Он стольких спас от безжалостной российской Фемиды.
— Вы преувеличиваете, — усмехнулся Роман. — Последнее время я был вовсе равнодушен к моим подзащитным.
— C’est difficile à croire, — молвила Зоя. — Для вас — все что угодно, только не равнодушие. Вы не умеете быть равнодушным...
Впервые за все это время ее голос обрел естественность и стал похожим на голос той Зои, которая была раньше. Но эти знакомые интонации не успокоили Романа, а, наоборот, укололи его сердце новой болью. Эта фраза о равнодушии невероятно просто и ярко напомнила Роману, что перед ним та самая Зоя, которую он целовал под сенью ночных лип и подсаживал в растворенное окно террасы.
И, словно почувствовав это, Зоя снова резко ударила стэком свою Розу, сорвалась с места. Воеводин заспешил следом, а Роман слегка поотстал, не слишком погоняя Орлика.
Так, друг за другом, они проскакали до самого бора.
Зоя выбрала другую дорогу — широкий большак, ровно и прямо пронизывающий бор, и понеслась черной молнией сквозь залитый солнцем лес. Лишь на середине поля, у развилки дорог, остановила тяжело дышащую Розу, похлопав по взмыленной шее:
— Ah, ma chère petite fille.
Разгоряченный ездой Воеводин подъехал к Зое и, сняв наотлет свою фуражку, произнес, почти декламируя:
— Зоя Петровна, вы бесспорная чемпионка всех наездниц и наездников! Браво!
— Я боялась, что вы потеряетесь в бору! — рассмеялась Зоя.
— Ни за что! — выкрикнул своим хоть басовитым, но все еще юношеским голосом Воеводин. — Как тут замечательно! Какие места! Вот бы где устраивать скачки!
— Вы тоже так думаете, Роман Алексеевич? — неожиданно спросила Зоя, взглянув на подъехавшего и стоявшего поодаль Романа.
— Не думаю, — сухо ответил Роман.
— Ах, да, вы же боялись разбиться, — насмешливо, но с какой-то мягкостью в голосе проговорила она.
— Я боялся за вас, — все так же сухо проговорил Роман и вздрогнул, поразившись неуместности своей фразы.
Зоя замолчала, перестав улыбаться.
Воеводин непонимающе смотрел на нее. Молча они стояли на развилке. Правая дорога вела в сторону дома Романа, левая — к Красновским. Роман приподнял шляпу:
— Прошу простить. Мне уже пора.
— Очень рад был познакомиться, — кивнул Воеводин.
— До свидания, Роман Алексеевич, — тихо проговорила Зоя.
— До свидания, — ответил Роман и, развернув Орлика, хлестнул его стэком по крупу.