Соловьиная роща

— Ну, он парень боевой, — проговорил Сергей Трофимыч, вытирая тряпкой вымазанные соляром руки. — У них вся бригада такая — огонь ребята! За год шесть норм перекрыли! Ты у них в общежитии не был?

— Был, — улыбаясь, кивнул Колосов, застегивая рубашку. — Я везде был... хотите чаю? У меня полный термос.

— Спасибо, Сережа, — тряхнула кудряшками Краснова, выжимая мокрый купальник. — Между прочим, у меня к вашему домашнему чаю есть печенье. Возьмите там в сумке... в салфетке завернуто...

Колосов отвел в сторону разлапистую сосновую ветку, достал потертую сумку. Несмотря на тень, ее старая кожа нагрелась, по надорванной ручке полз муравей. Колосов осторожно открыл замок, потянул за ручку.

— Ба! Мишка приехал! — пронзительно закричал выбежавший звеньевой, глядя в отворяющуюся дверь.

Ребята побросали рваные снасти, изумленно привстали.

— Закройте к лешему, морозу напустите, — заворочался спросонья Егорыч, кутаясь в линялую медвежью доху.

— Да щас прикрою, не бойсь, — пробасил Коробок, загорелыми руками берясь за люк. — Это третья, наверное, свищ дала. Там сменщики схалтурили, старыми электродами варили. Завтра переварить заставлю.

— Заставь, заставь, родимый, — умоляюще посмотрела тетя Настя. — Она ведь не ровен час прокиснет! А весной падали да кислухи наглотаться все одно, что яду испить, — смертоубийство, ей-богу... — Она вытерла тарелку и погасила свечу.

— Вот и хорошо, — прошептал лейтенант, спуская предохранитель. — В темноте им через Тростниковую Мызжилу не перейти. А коль рискнут — пусть гробами запасутся, правда, Леш?

— Правда... — вздохнул главврач, положив свою тяжелую руку на плечо ошеломленно молчащего Олега. — Правда. Мы сделали все, что могли. Пойми нас. Мы ведь не боги. А у твоего отца живого места на теле не было.

Олег ткнулся лицом в сладко пахнущий халат главврача и заплакал. Хирург нахмурился, обнял его вздрагивающий затылок:

— Ну, ну, что ты. Ты же боец, комсомолец. Перестань сейчас же.

— Перестать-то можно, знамо дело, — усмехнулся в бороду лесник. — Да токмо и она жить перестанет, факт. Ведь животное, оно ведь тоже как человек: и есть ей, и пить, да и радоваться тоже нужно. А на цепи да в закуте — одно расстройство да гнет душевный, вот и вся недолга. Так что пущай гуляет, авось не сбегет.

— Это еще как сказать. — Полковник одернул китель, встал из-за стола. — Выпустить такого матерого преступника под его честное слово, по-моему, — безрассудство. В честное слово рецидивиста верить!

— А почему бы и нет? — пробормотал Соловьев, стряхивая пепел в маленькую костяную пепельницу. — Я, Федор Иваныч, Витьку Кривого еще с пятидесятых годов знаю. По семеновскому делу он проходил. Парень он, конечно, отчаянный, но... что-то в глазах хорошее есть. Должен вернуться. Я верю.

— А я нет! Нет! — закричала Полина, отталкивая обнимавшего ее Геннадия. — Все твои слова и клятвы — ложь! Ложь! Ты год назад мне то же самое говорил, а после что было? Не помнишь?! Так вот тебе, негодяй!

Она звонко ударила его по щеке и выбежала из комнаты.

Понизовый ветерок легко и порывисто прошелся по полю. Колосья ожили, зашумели. Стоящие поодаль березки качнули молоденькими макушками. Еле заметная пыль поднялась над проселочной дорогой. С одиноко стоящей на краю березняка сосны взлетела большая ворона, вяло шевеля черными крыльями, спустилась на снег и подошла к трупу летчика. Он лежал по-прежнему ничком, правая рука сжимала заиндевевший пистолет, левая намертво вцепилась в припорошенный снегом планшет. Ворона вспорхнула, опустилась на кожаную спину летчика и осторожно клюнула его в забитый снегом затылок. Сверху сорвался легкий снежный ком, рассыпался на ветру, который вновь ожил, качнул огромные листья пальм, погнал по морю белые барашки.

Вьющиеся над молом чайки, почувствовав ветер, закричали громче. Окрепший прибой смыл с розовато-белого песка выстроенную Сережкой крепость и унес в море.

Королев отстегнул ремень, устало потер переносицу:

— Фууу... Чего, сели, что ли?

— Сели, сели, Виктор Валерьяныч, — улыбнулся Северцев, протягивая ему конфету. — Берите. Мятная.

— Я сладкого не люблю, — качнул огненно-рыжей шевелюрой Поликарпов. — Я человек таежный, по-вашему — дикий. Лосятина, медвежатина, грибы — вот моя пища. А конфетки для вашего Сашки приберегите.

— Куда же мне их беречь? — тепло улыбнулась Зоя, зябко кутаясь в телогрейку. — Я теперь домой-то не раньше чем через месяц попаду. Со следующим пароходом. Ведь раньше не получится, а?

— Может, и получится. — Бендарский цепко пробежал глазами исписанный формулами листок, потрогал свой обвислый ус. — В нашем деле, Боря, главное, конечно, — интуиция. Но жесткий расчет тоже необходим. Давай-ка вот это просчитаем заново. Мне кажется, здесь ошибка есть.

— Да нет тут ошибки, — скупо проговорил Каюстов, — все верно. И в детдоме он был, есть свидетели. И на целину ездил, и на заводе потом работал, знали его там, видели. Не мог же человек просто так бесследно исчезнуть. Так не бывает.

— Бывает, Володя, бывает, — прошептала Лика, гладя жесткие, пропахшие костром волосы Воскресенского. — Я другой любви и не знаю. Нет ее — другой. Есть только эта — с первого взгляда. Вот она и бывает, милый...

Она наклонилась и поцеловала его в мужественные потрескавшиеся губы.

— Что ты меня как покойника целуешь, — с трудом проговорил Карасев. — Мы еще до Берлина дойдем, перед рейхстагом спляшем. Вот увидишь...

Он тяжело с надрывом закашлял, судорожно прижав ко рту перебинтованную руку.

— А ты испей, родимый, легче станет, — наклонилась вперед баба постарше. — Парное молочко все болести снимет.

— Мою не снимет, — выдохнул Петр, спуская с лавки бледные костлявые ноги. — У меня такая гадина у грудях свилась — не приведи бог. Чисто порча, как пить дать. И опять же, знаю ведь, кто это сделал. Знаю, а молчу. Потому как страстотерпец, истинный христианин... испить, что ль...

Он принял из рук политрука теплую флягу, ненадолго припал к ней, вытер рот рукавом:

— Вот спасибо... так вот, товарищ комдив, ползем мы вдоль траншеи, а немцы все ракеты свои пускают. Не очень часто так, но чтоб им видно было. Ползем, я Серегу трогаю за ногу: мол, вон немец торчит, этого и возьмем. А он мне на блиндаж показывает. А там, пригляделся я и вижу: стоят в темноте два немца. И оба офицеры. Один помоложе, другой постарше. Ну, смекаю, помоложе нам менее полезен будет. И выбрал старшего.

— Молодец, Жихарев! — Вера Алексеевна встала из-за стола, прошла между партами и, остановившись возле парты Олега, раскрыла его тетрадь. — Вот, послушайте, ребята, что он пишет... «Родина, мне кажется, это не дом и не улица, и даже не город, в котором ты родился. Родина — это вся наша огромная страна, самая дорогая, самая великая на свете. Она не может сравниться ни с какой другой страной, потому что только здесь человек по-настоящему счастлив, свободен, рад окружающей его жизни. А какая природа у нас в СССР! Леса, перелески, луга. И реки, и горы, и огромные моря. Я очень люблю нашу природу. И мое самое любимое дерево — береза».

— А мое — каштан, — улыбнулся Сергей, снова наполняя бокалы. — Знаете, Ира, есть такой древний галльский календарь. Там у каждого человека свое дерево. Так вот у меня — каштан. И я сейчас вспоминаю, я ведь с самого детства люблю каштаны. И листья, и деревья, и плоды.

— Жаренные на угольях? — засмеялась медсестра, подавая ему мензурку с лекарством.

— Точно, точно, дарагая. — Махаладзе приподнялся, принял мензурку, выпил и поморщился. — Фуу... гадасть какая...

— Вот что значит — в городе пожил! — расхохотался дед, цепляя вилкой кусок пожелтевшего сала. — Да! Отвык ты от нашего сучка, отвык, Сеня!

— Ладно, ты лучше расскажи, как у вас тут с уборочной дела обстоят, — строго спросил Малютин.

— Плохо, — помрачнел Терентий Палыч и медленно опустился на стул. — Вчера опять температура поднялась, бредил. А к утру слабость у него наступила, бледный как полотно. И бредит, Юленька, все время бредит...

— Бред, товарищ Лещенко, это еще не помешательство. — Капитан развязал тесемки красной папки, полистал дело. — Симулирует он. Как и неделю назад симулировал сердечный приступ. Артист он.

— Безусловно! — тряхнул головой отец. — И я это знаю не хуже вашего. То, что Витька мой талантлив, — это абсолютная истина. Он в десять лет уже выступал. В школе, в клубе. Потом в доме пионеров занимался. А там ведь тоже отбор есть. Он, я помню, неделю к поступлению готовился, монолог Гамлета учил и басни Крылова. И вот приняли! Добился своего. Потому что — талантлив.

— А тут талантливые только и выставляются. Вы что думаете, мы сюда рутину потащим? — насмешливо проговорил худощавый парень в джинсах. — Мы посредственность не выставим. Вон Саша Любаров. Бывший геолог, в этом году Суриковский заочно окончил. Посмотрите, какие пейзажи! А Марина Луспекарова. В казахских степях три месяца была, смотрите, какой воздух. Прямо чувствуется — горячий! Обжигающий! Ведь чувствуется, а?

— Конечно, — сдержанно ответила Римма, обрезая тюльпаны. — Вечером здесь прохладней. А днем, что ж говорить. Это солончаковый ветер. Если простыню мокрую повесить — вся просолится. Вот так и живем...

Она поправила косынку и исподлобья посмотрела на Русецкого.

— А красивая вы, — проговорил полярник, снимая унты. — Вы похожи на Ассоль. И вообще вы девушка нездешних широт. Вы где родились?

— В Ленинграде, — ответил сержант, вставляя новый диск. — Я там и родился, и вырос. В консерваторию хотел поступать, а тут война.

— А я на Балхаше рос. — Подлужный надел фуражку, постоял, прислонившись к косяку, вздохнул и вышел.

С гор потянуло прохладой. Голубоватый туман накрыл долину, повис над зарослями алычи. Солнце, окутавшись мутно-розовой дымкой, медленно опустилось на Западный хребет. В ауле лаяли собаки, одетые в черное женщины возились возле круглых печей. Мулла пронзительно закричал на крыше.

Со стороны Львиного ущелья послышался цокот копыт, и вскоре из тумана вырос всадник на кауром жеребце. Белая пушистая папаха сидела на его голове, черная бурка покрывала плечи и ниспадала на бока разгоряченного коня. За плечами торчала винтовка. Готовящийся к намазу Абдулла из-под ладони посмотрел на всадника и кивнул стелящему коврик Кариму. Тот бросился в саклю. Всадник резко остановил коня, ловко скинул винтовку и прицелился. В глубине затянутого туманом Львиного ущелья показался свет и раздался грохот. Прорезая плотные волны тумана, серебристая ракета медленно поднялась из ущелья. Огненный шлейф трепетал под ней, слюдяные стекла в ауле тряслись от рева.

Ракета повисла над дробящими эхо горами и стремительно скрылась в бледно-синем небе.

Всадник выстрелил. Пуля обожгла Абдулле щеку. Он злобно выругался и побежал в саклю.

— А он у нас по-солдатски есть привык: раз, два и готово! — улыбнулся Ярцев, нарезая хлеб. — Как со мной в походе побывал, так сразу на мужчину похож стал. Ведь правда — похож?

— Да как вам сказать, — пробормотала старушка, морщинистой рукой берясь за подбородок. — Вроде похож, а вроде и нет... мне кажется у того волосы все-таки почернее были, и нос... нос орлиный такой, хищный. Да и глаза у того были недобрые. Злые глаза.

— Брось ты, мам! — расхохоталась Светлана. — Все тебе колдуны мерещатся! Он же наш заводской парень, я его еще со школы знаю. Да и что это за предрассудки — колдун! Вот Епишев твой — это действительно ведьмак какой-то! Проходу мне не дает! Как увидит — шутки дурацкие: когда замуж, с кем вчера гуляла! Дурачок какой-то.

— Нет, Виктор Викторыч, он не дурачок. Он просто очень умный человек. А дурачком он старается казаться. Чтобы нас с вами и весь партком одурачить.

— Ну, уж это вы слишком! — покачал головой инспектор. — Гаврилова в Таганроге сроду не было, он с разведенной женой три года не виделся. И вообще это какая-то темная личность.

— А что ты знаешь про него? — спросил Валентин, открывая боржоми.

— Да так, ничего особенного. Встречались у Нади как-то. А потом вместе на юг ездили. Но отдыхали там в разных местах. И назад в разных поездах возвращались.

— Как так получилось? — вопросительно посмотрел ему в глаза Денис.

— Да очень просто. Немцы вокзал в два бомбили, а его поезд в десятом часу еще уехал. Слава богу, хоть комбату фотографию передаст...

— Передаст, передаст! — расхохотался Иванов, отчего его и без того пухлое лицо раздалось и покраснело. — Он ей все приветы заказным вышлет! Ха-ха-ха! Ой, не могу! Ха-ха-ха!

— Хватит зубы скалить, — процедил полицай и дулом винтовки подтолкнул Катерину. — А ну, иди вперед. Иди живее, а то продырявлю.

Она шагнула за порог и увидела море. Валентин вместе с парнем в тельняшке заводил мотор.

— Иди к нам, чего стоишь! — закричал сотник на скаку.

— Не пойду... ни за что не пойду... — процедил сквозь зубы Михайло и рывком выдернул чеку из гранаты. — Теперь берите меня живьем!..

— Нет уж, сначала вы берите, Людмила Георгиевна, — галантно отстранился Виктор Самуилыч. — Сегодня женский день, так что мы во всем — на вторых ролях.

— Всегда бы так! — стукнул мозолистым кулаком по столу Федор. — Ишь, переработали — лишнюю смену в забое посидели! Ну, филонщики! Слов нет! А все Гарик этот, стиляга несчастный! Тунеядец!

— Абсолютно с вами согласен, гражданин начальник, — прижал кепку к груди Заболоцкий. — Я действительно тунеядец. Но жить на шее собственной жены меня заставили обстоятельства. Я тут ни при чем.

— Ничтожество... — пробормотал Владимир Ильич, передавая газету Сталину. — Я всегда говорил, что Троцкий — ничтожество. Политическая проститутка.

— Согласен, — весело потер руки Смаргис. — Но только учтите, Бирутя, разделывать эту щуку будете вы!

— А я всегда иду навстречу трудностям, товарищи, — еще громче проговорил Кешка, и его молодой голос зазвенел в притихшем актовом зале. — А то, что мы в своем студенческом коллективе проморгали такого подлеца, как Лещевский, так это наша вина, и прежде всего нас не хвалить надо, а ругать! Нещадно ругать!

— Да меня и так Валентина Ивановна ругала, — пробормотал Вовка, понуро опуская голову. — А потом нас с Сережкой к директору повела. И он ругал. Но я, мам, честное пионерское, не буду больше. Обещаю.

— Что ж, посмотрим. — Завьялов поднял трубку и быстро проговорил, глядя в глаза Большову: — Татьяна Семеновна, принесите, пожалуйста, смету на третий квартал. И позовите, пожалуйста, Сергея Андреевича.

— Нет! Нет! Умоляю вас, не надо! — закричала Серафима, падая на колени перед офицером. — Я прошу вас, не трогайте его! Ведь он же совсем ребенок!

— Ничего себе ребенок... — пробормотал старик, поднимая шляпу. — В его возрасте пора бы уже отвечать за свои поступки. А вот потакать ему в таких шалостях не следует. Это может сильно испортить...

— Да я не потакаю особенно, — покачал головой Слава, глядя на рвущего тряпку Дика. — Это у нас не чаще раза в неделю бывает. Пускай бациллы агрессивности выйдут...

— Как знаешь... — пожал плечами Севастьянов, сложил справку и отдал Вере.

Она быстро выхватила ее из его морщинистых пальцев, спрятала в лифчик и, весело хохоча, побежала по берегу.

Татарин, прищурясь, проводил ее взглядом, потом вынул лук из потертого кожаного колчана, вытянул стрелу, быстро прицелился. Раздался глуховатый звон, и Антон Иваныч снял ключ с колка, покачал седой головой:

— Первая октава у вас никуда не годится. Такой хороший инструмент и так разбит. А пыли, пыли сколько... хоть бы тряпочкой протерли...

— Да что толку-то, Володь, — хрипло засмеялся дед, садясь на диван. — Сегодня ее вытер, а завтра бабы новой натаскают. Я привык так.

— А зря, зря, батенька, — бодро проговорил Ленин, прохаживаясь по комнате. — Практикой революционной борьбы пренебрегать нельзя! Для подлинного революционера это непростительно. Да-с! Непростительно!

— Да ладно, Паш, не расстраивайся. — Зинаида села с ним рядом, обняла за плечо. — Не жалей ты об этом. Есть — хорошо, а нет — еще лучше!

— Золотые слова, поручик, — проговорил штабс-капитан, расстегивая ворот и садясь к столу. — Правда, вы до конца не договорили: наша победа. Именно — наша. А жертвы — ну какая война без них? Главное — цель. Я, господа, как представлю будущий парад на Красной площади, коронование великого князя, так, поверьте, забываю и о жертвах, и о холоде, и о вшах. А краснопузых мы из Царицына вытурим. Не сомневайтесь.

— А я и не сомневаюсь, — грубо перебил его Гуляев. — Чего мне сомневаться! Я три раза пересчитывал режим, все сходится. Пусть только ваши ребята на циклотроне не ошибутся. А то я их знаю — напортачат, а на теоретиков валят. Вечно мы в козлах отпущения ходим.

— А кто виноват в этом, дорогой мой? — поднял на него удивленные глаза Рубинштейн и вдруг рассмеялся. — Ну, ты даешь! Деятель! С твоей амбицией не в райкоме работать, а в шахматы податься. На место Фишера.

Чкалов резко повернулся и порывисто вышел, громко хлопнув дверью.

— Ты что, сдурел! — яростно зашептала мама. — Отец с ночной смены только что пришел, а ты шумишь!

— Ну, не буду, не буду, — отшатнулся от нее Колька и удивленно пожал плечами. — Ну, и недотрога же ты. Маменькина дочка.

— Это не твое дело, чья я дочь! — выпрямилась Валентина Георгиевна. — Меня воспитала страна, дало образование государство. И ты здесь ни при чем. Запомни.

— Запомню... — процедил Пахом, нахлобучивая треух. — Однако и ты запомни: не видать тебе Катерины во веки веков.

— Топай, топай, — угрожающе приподнялся Мишка. — А Кешке своему так и передай — не боимся его. Он один, а нас целая дружина. И хулиганы с Воробьевой улицы ему не помогут.

— А это еще как посмотреть, — покачал головой профессор. — Крымский воздух целебный. Я думаю — поможет. Во всяком случае, попробовать надо.

— И попробуем, — бодро кивнул Кржижановский, складывая карту. — Попробуем, Владимир Ильич...

Белка прыгнула на соседнюю елку, стряхивая снег с веток, перебралась на ствол и, царапая кору, побежала к вершине. Василий поднял берданку, прицелился. Рыжий белкин хвост мелькал в зелени. Достигнув макушки, она высунулась, скосив вниз круглый блестящий глаз. Василий быстро поймал ее острую мордочку в прорезь, плавно выдавил спуск. Грохнуло, толкнуло в плечо. Белка скрылась в ветвях, а через мгновенье Василий заметил ее катящееся вниз тельце. Оттянув затвор, он выбросил на снег дымящуюся гильзу, подошел и поднял еще подрагивающую белку. Головка ее была разбита пулей. Василий улыбнулся, отер снегом кровь и сунул в рюкзак. Недалеко раздался выстрел. Потом еще один. Василий развернулся и, подминая недавно выпавший снежок широкими лыжами, пошел на звук.

Ельник вскоре кончился, перед Василием открылась широкая поляна. Справа стоял небольшой крытый возок, запряженный парой гнедых лошадей. Слева, возле засохшей ели нетерпеливо били копытами утоптанный снег два пегих рысака. Один был оседлан и привязан к ели, другой — впряжен в узкие сани, почти не видные из-за наваленной на них медвежьей полости. Посреди поляны обнимались двое: гусар и штатский.

Коренастый секундант гусара лихорадочно открывал шампанское, другой держал наготове бокалы:

— Шампанского, шампанского, господа! В знак примирения!

Секундант штатского искал в снегу брошенные пистолеты. Оседланный рысак тряхнул мордой и коротко заржал.

Колесов перелистал утренние сводки и устало провел рукой по опухшему от постоянной бессонницы лицу:

— Что же делать теперь, Виктор Семеныч? Что может спасти фундамент от просадки?

— Только мой поцелуй! — жарко выдохнула Катя, прижимаясь к Федору.

Большие влажные глаза ее поблескивали в парной темноте избы.

— А ну — пшла! Пшла вон! — Егерь свесился с нар и пустил в нее сапогом. Гна испуганно поджала хвост и бросилась в дверцу.

— Анкор! Анкор, Мальва! — щелкнул бичом Шмуц и выскочил на середину арены. — Анкор, кому говорю! Быстрей!

— Быстрей нельзя, уважаемый Сергей Петрович, — скупо проговорил секретарь парткома, кольнув Зотова быстрым взглядом своих карих глаз. — Там ведь люди работают. Люди, а не роботы. Так что давайте и впредь договоримся — если план заставляет рабочих перенапрягаться, то надо подумать, нужен ли нам такой план. Авральное время нашей молодости, Сергей Петрович, давно прошло. Сейчас новые времена.

— Возможно, — согласился Куйбышев, прикуривая от окурка новую папиросу. — Но социально-экономических законов развития общества никто не отменял. Ваш замысел нов, дерзок. Но одной дерзости, товарищ Иванов, мало. Понимаете меня?

— Понимаю... — пролепетала Соня, прижимая письмо к груди. — Но... все равно... все равно я буду ждать его... а в эту похоронку я не верю... никогда не поверю!

Голос ее задрожал и оборвался. Карим выбрался из камыша и быстро подбежал к убитой лосихе, на ходу выдернув нож из-за пояса. Красивая голова ее медленно опустилась на плотный речной песок:

— Красота какая...

Вика вздохнула, посмотрела на звезды. Они висели совсем низко. Казалось, можно достать их рукой.

— Ну, что вы. Это только кажется, — засмеялся Ведерников, отряхивая снег с колен. — Самодержавие очень сильно именно сейчас. И озлобленно, как тяжело раненный зверь. И поверьте, Вероника Терентьевна, добить этого зверя будет крайне трудно.

— Ничего, справимся, — сплюнул окурок Кацман. — Что мы, новички какие, что ль? И не таких били!

Он повесил на плечо винтовку и кивнул Алексею:

— Пошли.

— Сейчас, подожди минутку, — пробормотала Лена, намазывая губы. — И проверь, газ выключили или нет...

Антон пошел на кухню.

— Ага, вот и виновник торжества, — приподнялся бригадир со стаканом в руке. — Ну что ж, давай обмоем твой почин, ударник!

Вместо ответа он крепко ударил его по лицу:

— Предатель... фашистская сволочь...

Гвоздев устало рассмеялся:

— Да вы не волнуйтесь. Сядьте и выслушайте меня. Дело все в том, что кронштадтский мятеж давно нами подавлен. Главари арестованы.

— Слава тебе, господи! — всплеснула руками Агриппина Васильевна. — Теперь и умереть не страшно...

— Смотря за что. За родину — конечно, не страшно, — проговорил в темноте старшина, связывая гранаты обрывком проволоки. — Дай-ка мне еще одну, Саш...

— На. — Дворжецкий протянул ему вафлю, и Митька стал жевать ее, победоносно оглядываясь на понуро молчащую Валю.

Она смотрела вперед, крепко сцепив руки на коленях.

— Сколько будем молчать? — Офицер встал, взял стек со стола и, похлестывая себя по надраенному голенищу, стал прохаживаться по камере. — Я бы на вашем месте все рассказал нам. Какой смысл упираться? Отряд ваш давно окружен. Мы ждали подкреплений, сегодня ночью они подошли. Теперь вашим товарищам несдобровать. Их мы всех расстреляем. А вас... вас, может, и помилуем, если назовете явки в городе. Ну как, согласны?

Он остановился возле нее, помолчал и властно протянул руку:

— Вот что, давайте-ка ваш чемодан. Машины вам все равно не дождаться. А вместе мы к обеду доберемся в Усть-Уйгут. Идемте.

Саша встала и двинулась за ним:

— Вы уверены, что мы не опоздаем?

— Абсолютно, — твердо проговорил доктор, поправляя шляпу. — Перитонит, конечно, дело серьезное. Но я смотрел его накануне. Так что верьте мне, все будет хорошо.

— Дай-то бог, — грустно улыбнулась старушка, и возле ее добрых сероватых глаз собрались мелкие морщинки. — А уж за Маней я послежу, будьте покойны. Да и лучше ей в деревне жить, для души лучше.

Рокоссовский кивнул:

— Верю. Только необходимо укрепить фланги, чтоб не провалиться.

— Не провалимся, — откликнулся из тумана Николай, затесывая топором слегу. — Я брод знаю, проведу. Еще солнце не взойдет, как мы там будем.

— Хорошо бы, — закрыл шкаф Соломин. — А то начнут без нас. Весь ликер твой выпьют...

Он засмеялся.

— А ты не смейся... — Люда обняла его, посмотрела в глаза. — Я ведь четыре года тебя ждала... понимаешь?

— Как не понять, ваше благородие, — приподнялся сотник. — Только, мне думается, они ведь тоже смотреть на нас не будут. Забастовщики эти — народ безбожный, отчаянный. Гляди, опять баррикадой улицу перегородят. Чует мое сердце.

— И мое чует, — тяжело вздохнула Степанида, поправляя сползшую с плеча бретельку лифчика.

Порцевский сильней налег на весла, и лодка быстро догнала плывшую впереди шляпу Анны Николаевны. Ловко перегнувшись через борт, он выхватил ее из воды, отряхнул и положил перед Машей. Маша быстро схватила ее своими худенькими загорелыми руками, уткнулась в нее и заплакала.

Порцевский развернул лодку против течения и стал быстро грести к пристани, болезненно щурясь на красное заходящее солнце. Вскоре проплыли мост, а Маша все плакала, положив мокрую шляпу на колени и гладя ее подрагивающими пальцами. Порцевский греб, изредка косясь на склоненную голову Маши. На его широком обветренном лбу выступили капельки пота, стянутая высоким воротником шея побагровела. Уключины ритмично поскрипывали, лодка слегка покачивалась.

С правого берега поплыл глухой звон монастырских колоколов. Маша подняла свое заплаканное лицо и медленно перекрестилась. Из-за зарослей ивняка показалась лодочная станция.

Маша всхлипнула и, отерев слезы, посмотрела на пристань. Мишин трактор стоял возле сложенных штабелем плит, на которых, болтая ногами и покуривая, сидела бригада Потапова. Маша удивленно приподнялась. Заметивший ее Колесов толкнул пьющего кефир из пакета бригадира. Тот быстро встал, скомкал пакет, вытер губы и махнул рукой Мишке. Мишка загасил о плиту окурок, потянулся и пошел заводить трактор.

Установив теодолит поустойчивей, Вера сложила ладошки рупором и прокричала Бармину:

— Егор Филиииппыч! Идите навееерх!

— Не пойду... — процедил сквозь сжатые зубы комиссар и смело взглянул в глаза полковнику. — Стреляйте. Не пойду.

— Пойдешь, пойдешь, родимый, — подтолкнула телка тетя Дуня. — Там же и травка и солнышко. Ишь, привык за зиму. Ступай, ступай...

Наклонив голову, он побрел к лифту:

— А деньги? — окликнул его Володя.

— Оставь себе, — буркнул Кочанов и нажал кнопку.

Вентилятор заработал.

Маргарита подставила свое разгоряченное лицо:

— Вот... хорошо как...

Струя скользнула ей за воротник.

— Промокнешь, мам...

— Ничего, ничего... — Николай довольно улыбался. — Главное — зерно спасти.

— Теперя спасешь, жди! — злобно засмеялся Корень. — Продразверстка совсем обнаглела. Дерут в три шкуры. А тут еще комсомолия чертова понаехала из городу. Говорят, всех поголовно в колхозы эти, будь они неладны... Но я тебе, Степан, скажу твердо: ежели отберут у нас скотину — спалю их к чертовой матери! А нет — так по хуторам пойду, знакомых мужиков соберу. Вот тогда и посмотрим — кто кого!

Он подмигнул, налил стакан самогона:

— Ну, Сережа, давай за плотину выпьем. Ждали мы этого дня долго. Жаль, что это зелье пить приходится, ну, да ничего. Давай за все наши трудности, за ночи бессонные, за холод, за Митьку, за все. Давай!

— Нна! — Бандит ударил Соколова бутылкой по голове.

Лейтенант схватил его свободную руку и с силой заломил за спину:

— Спокойно, спокойно... Рольф.

На миг боль в глазах Лучинского сменилась злобным удивлением. Он приоткрыл перекошенный рот:

— Ненавижу... как я вас ненавижу...

— Это ваше право, Инна Терентьевна, — сухо улыбнулся Западов. — Я знаю, меня все в отделе считают сухарем, деспотом. Но, знаете, я и не пытаюсь казаться другим. С разгильдяями, с халтурщиками и прогульщиками, вроде Хохлова, я действительно деспотичен. С ними иначе нельзя. За это они меня и не любят.

— А я... люблю... — тихо проговорил Саша и опустил гитару. — И это я могу сказать кому угодно. И где угодно. Всему свету. Что я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя...

Она обняла его, поцеловала в лоб:

— Сыночек мой... единственный. Иди. И возвращайся с победой.

— А что ты все сомневаешься, что мы выиграем у англичан? — спросил Валентин.

— Как тебе сказать... — покачал головой Сотсков.

— Скажи прямо! — отрезал Мухамедов.

— Это трудно, Николенька... — опустила голову Зоя.

— Для стройотрядовцев нет трудностей! — засмеялся Олег.

— Ну да? — удивленно привстал Армен.

— Точно! — потряс газетой главный инженер.

— Не совсем, — уклончиво промолвил дед.

— Это как же? — спросил Ковшов.

— А вот так! — поднял голову Борька.

— Ну, хорошо, хорошо... — примирительно попятился отец.

— Ничего хорошего, — нахмурился председатель.

— Прямо уж! — рассмеялся Иванов.

— Вот, вот, — закивала официантка.

— Не может быть! — распахнула двери Ника.

— Весной все может!

Она пробежала через коридор и оказалась на улице. Густые цветущие липы обступили ее, пряный воздух вскружил голову. Ника остановилась, прижала ладони к вискам:

— Боже мой... как хорошо жить на этом свете!

 

Улица быстро кончилась. Владимир свернул, успев заметить в пыльной витрине, как свернул и шпик. Впереди лежала площадь. Справа возле неряшливо разросшихся тополей стояли пустые экипажи, рядом кружком — извозчики. По промытой дождем брусчатке ходили голуби. Из трактира доносилась скрипка.

Владимир поднял воротник пальто, глубже надвинул котелок и быстро зашагал, придерживая пальцем замок тяжелого саквояжа. Шпик шел следом. Ватага мальчишек выбежала из подворотни, с шумом пронеслась мимо Владимира. Он скосил глаз назад. Шпик настороженно двигался за ним, щурясь и помахивая тростью. Пройдя площадь, Владимир медленно свернул в переулок и побежал. Сзади раздалась длинная трель полицейского свистка. С площади ей переливчато ответил городовой.

Владимир свернул во двор, пронесся под пустующими бельевыми веревками и, забежав в подъезд, остановился. В подъезде было темно и сыро. Во дворе послышались быстрые шаги запыхавшегося шпика. За ним едва поспевал городовой. Они остановились посередине, злобно ругая Владимира, потом побежали дальше. Подождав минут пять, Владимир тихо вышел из подъезда, поправил котелок и спокойно зашагал к противоположному дому.

Оглянувшись, он открыл дверь парадного, поднялся по узкой деревянной лестнице на второй этаж и дернул набалдашник колокольчика обитой черным двери. Послышались торопливые шаги, дверь отворил низенький человек с остроконечной бородкой:

— Что угодно-с?

Владимир улыбнулся:

— У вас продается немецкое пианино?

— Пианино продано на прошлой неделе. Опоздали, — ответно улыбнулся бородатый:

— Входи. Мы тут как раз решаем, кому переходящий вымпел присудить — селивановцам или бетонщикам с шестой...

Владимир вошел в полную папиросного дыма комнату:

— Да неужели бетонщики селивановцев перекрыли?

— Выходит, что так! — качнул головой секретарь парткома и ввинтил папиросу в переполненную окурками пепельницу.

Старший лейтенант потрогал перебинтованную голову и слабо улыбнулся:

— Даже и не заметил тогда, как оцарапало. А щас ноет...

— Ничего, до свадьбы заживет, — потрепала его по плечу медсестра. — В следующий раз будешь знать, как по голубятням лазать, сорванец.

— Я не сорванец, — нахмурился вожатый. — А то, что мы сделали, это нужно для государства.

— Не думай только, что ты один заботишься о государстве! — замахал руками директор. — Я, дорогой мой, сорок лет в автомобильной промышленности и в автоматических линиях уж кое-что понимаю не хуже твоего!

— А я это не отрицаю, — потрогал заплывший глаз задержанный. — Но после того он ведь первый на меня бросился. Честное слово...

— Да будет врать-то! — тряхнула косичками Светка, жуя яблоко. — Не купили вы их, а просто натырили прошлой ночью. Я даже знаю, где.

— Это где же? — подошел Сталин к карте. — В районе сэверной Бэларуссии? Так я вас понял, товарищ Жуков?

— Немного правее, — откликнулся снизу Николай, подавая ему молоток. — И когда прибивать будешь, смотри по пальцу не попади...

— Что я, маленький, что ли... — недовольно пробурчал генерал, садясь в машину. — Я, брат, в свое время попроворней твоего был.

— Неужели? — удивленно присел Мук.

— Да, да, — закивал Дзержинский, кладя трубку на рычажки. — И сделаете это вы, товарищ Лацис.

— А я не буду. — Казак выпрямился и потянулся к лежащей на топчане шашке. — А вот вас, гадов вислозадых, в капусту порублю! А ну, дуй отсюда, к лешему!

Храмцова попятилась:

— Отойди... слышишь... отойди, а то закричу...

— Кричи не кричи — все равно по-моему будет, — зло шепнул в затылок извивающегося белогвардейца Николай и принялся скручивать ему ремнем руки.

— Пропадай теперь, моя головушка! — запричитала Лукерья. — Что ж теперь станется?! Как жить-то будем? Как нам теперь людям в глаза смотреть?!

— Прямо! — Милиционер встал из-за стола, передал ей паспорт. — Прямо и направо. Только не перепутайте.

— Постараюсь, — пробормотал Юсуп, прицеливаясь.

— Щас грохнет... — испуганно закрыла уши ладонями Татьяна. — Он шампанское сроду тихо не открывал. Вечно любит пошуметь...

— Ну, это мы пресечем сразу, — решительно встал Георгий. — С дебоширами нянчиться нечего.

— И правильно, товарищ, — поддержал его нарком. — А насчет вредителей вы не беспокойтесь. Этим займутся компетентные органы. Вредителям житья не дадим...

— Еще бы! Им дай, так они весь Ильменский бор сожрут. — Лесник снял фуражку, вытер платком вспотевшую лысину. — Я вчера по окружной ехал, мимо протоки, так не поверите — вся дорога рябая от шелкопряда. Так и кишат, так и кишат. А по деревьям, так и говорить нечего. Облепили, как мошкара.

— А ты гони их, Мань! — высунулась из окна Зотова. — А то, что ни вечер — приходят и бренчат! Ни минуты покоя. Шпана чертова! А все Сонька! Это они к ней повадились!

— Ну и пусть ходят. — Алексей вытирал руки махровым полотенцем. — В конце концов, это не так плохо, что ученики ходят домой к учительнице. Лучше, чем в футбол гонять. А рассказать Ирине им есть что.

— Я думаю! — почтительно покачал головой сталевар, садясь рядом с Сережей. — Такой человек слово скажет — рублем одарит. Я Мироныча дважды слушал. Один раз у нас на заводе, другой — в Кремле, на съезде. И ты знаешь, сынок, — каждое слово помню! Как углем выжег те слова! Вот какой человек был...

— Почему — был? — спросил Дементьев. — Он и сейчас жив. Ходит где-то по нашей большой стране, пиво пьет, с девушками танцует. Улыбается. И вспоминает, как вместе с немцами наши деревни жег да партизан в затылок расстреливал. Гад!

— Я не гад, а делегат! — засмеялся Колька. — Айда на Тверскую, там кимовцы агитки раздают!

— Да на кой черт мне они... — презрительно сплюнул Котях. — Я, по-вашему, сын кулака. И нечего меня в вашу комсомолию тянуть. Все равно не пойду.

— Пойдешь, милый, — погладила его по руке Алевтина. — Разве я тебя держать буду?

— Неужели не будешь?! — радостно схватил ее за плечи Павел.

— Не буду, — улыбнулась Крупская.

— Правда — не будешь? — понуро спросил Мокин, нарезая хлеб.

— Не буду! — мотнул головой Николаевский.

— В самом деле не будешь? — усмехнулся Лотко.

— Не буду. — Командир отодвинул котелок рукой.

— Взаправду не будешь? — вплотную подошел к нему Ленька.

— Не буду... — пролепетал разбитыми губами комиссар.

— Действительно не будешь? — сердито уставилась на него бабушка.

— Не буду, — отмахнулся капитан.

— Серьезно — не будешь? — вопросительно протянул рыжий.

— Не буду, — ответил Борис, открывая крышку рояля.

— Так не будешь?

— Не буду.

— Не будешь?

— Не буду!

— Не будешь?!

— Не буду!

— Не будешь?!

— Не буду...

— Не будешь?!

— Да не буду, не буду...

 

Ермаков взобрался на холм и огляделся, сняв кепку. Стройка начиналась здесь. Прямо возле холма лежали штабелями плиты, гравий, черные кубы битума, мотки проволоки, шлакоблоки. Чуть поодаль тянулся котлован с торчащими из него сваями. На той стороне стояли тракторы, кран и два экскаватора. Ермаков улыбнулся, расстегнул забрызганный грязью плащ и подставил грудь весеннему ветру. Со стороны городка послышались два продолжительных гудка. Постояв немного, он подхватил чемодан, сбежал с холма и зашагал вдоль разбитой тракторами дороги. Не успел он пройти и полкилометра, как его догнала телега, запряженная худой пегой лошаденкой. Сидящий на телеге мужик приподнял рваный молохай и наклонил седую голову:

— Здравица желаем, барин.

— Здравствуй, — ответил Ермаков.

— В Старые Выселки, стало быть?

— В Старые Выселки. Ты оттуда?

— Точно так. Садитесь, подвезу вас.

— Нет, спасибо, братец. Ты лучше чемодан мой доставь в дом вашей барыни. Я пешком дойду.

— Ну, как угодно...

Мужик принял на телегу чемодан и хлестнул лошадь.

Оркестр бодро заиграл «Брызги шампанского». Андрей стал искать глазами Ольгу, но в мелькании танцующих пар попадались незнакомые лица.

— Я здесь! — громко закричала она из зарослей ивняка.

Ее молодое тело мелькало меж ветвей, растрепанная коса струилась по плечам.

— Но что же ты... — раздался страстный шепот комсорга, и Сергей, нащупав в темноте его руку, вложил в нее лимонку.

Полозов сжал ее, стал покрывать поцелуями шею и грудь:

— Мы скоро поженимся, милая... уедем отсюда... украду я тебя... назло всей твоей родне украду...

— Назло, Валентин, никому ничего делать не надо. — Завуч подошел к нему, расправил мятый галстук. — И вообще. Если твой товарищ провинился перед дружиной, сподличал, надо не самосуд устраивать, а пойти к вашему председателю и попросить собрать экстренное собрание. И все открыто разобрать. Понятно?

— Понятно, товарищ Ленин, — проговорил матрос, улыбаясь во весь свой щербатый рот. — А привет ваш я братишкам передам! Обязательно!

— Вот и прекрасно, — снял очки Островский. — Только, пожалуйста, известите об этом ректорат.

— Лады, — просипел Кулек, пряча наган за пазуху. — А вожака ихнего, Лаврушку, я уж на себя возьму. Кровью похаркает, дай срок...

— Не дам! Никаких сроков тебе больше не дам! — Коренев вскочил и заходил по кабинету. — Ты в марте месяце еще клялся, что не будешь больше спортивный режим нарушать! Чуть не плакал! И что, опять? Нам же послезавтра на кубок играть! А ты посмотри на свою физиономию! Посмотри!

— Да что ты в моем лице нашел-то? — тихо спросила Ира, глядя в маленькое зеркальце. — Обыкновенное лицо. Как у всех...

— Ну да! Как у всех! Что ты, Ваня. — Дед отложил в сторону полено и повернулся к нему. — У Ленина было лицо особенное. Такого не забудешь...

— Забудут, — уверенно кивнул Хохлов. — Забудут и слово-то это проклятое — война...

— Ты так думаешь? — осторожно спросил боцман.

— Уверен.

— Правда?

— Абсолютно!

— Нет, без шуток?!

— А что, я шутить сюда приехал?!

— В самом деле?!

— Да. В самом деле.

— Ну, тогда я молчу... — почтительно коснулся фуражки уполномоченный и бесшумно вышел в коридор.

Там было темно, сыро и пахло землей. Золотарев достал кисет, развязал:

— Вот. Ну, а как артобстрел кончился, я, значит, выглянул из окопа, а впереди на снегу будто кучи навозные — «тигры». И ползут. Медленно, медленно. Рядышком, опять же, — пехота. Ну, что ж, надо и об обороне подумать. Поставил ПТР перед собой, гранаты разложил и жду.

— А потом что?

— Ну, я вниз сбежал, помог им из машины выбраться, — продолжал Николай. — Дядя Сережа помолодел за месяц. А вот Танька потолстела, это ты верно потом заметила. Ну, а так — ничего. Посидели потом у нас, выпили...

— А потом что?

— А потом я сотне командую: рысью! За мной! Мааарш! И по оврагу, по оврагу! Вышли ажник в тылы к ним. Ну, и пошерстили за милую душу...

— Ну, а потом что?

— Потом... Потом я реактор выключил, к Красильникову подошел. А он бледный весь. И записи показывает мне. Я посмотрел — двести девяносто! Сначала никто не поверил. Ну, потом-то кверху ногами заходили от радости...

— А после?

— Догнал его, схватил за шиворот. А он, как угорь, — визжит, извивается. Я его встряхнул, а у него из-под рубахи — деньги Машкины. Те самые, что она в Фонд мира послать хотела! Ну, уж тут-то я, конечно, не сдержался...

— А дальше?

— Да ничего особенного. Расселили нас в общежитии заводском, недалеко совсем от стройки. И с первого дня — начали...

— Ну, а сам-то? Сам-то как?

— Сам-то ничего. В норме.

 

«Мессершмидт» перевернулся и, надсадно воя, рухнул в залив, подняв белый столб воды. Машин отпустил теплые ручки пулемета и огляделся. Зенитки на бугре не было. Вместо нее дымилась большая черная воронка, по бокам которой торчало искореженное железо. Зато дальняя зенитка, не переставая, била по двум удаляющимся «мессерам». Пули снова засвистели над головой, заставив Машина присесть. Он посмотрел в мутно-розовую даль, куда упиралось разгоряченное дуло его пулемета. Два танка по-прежнему горели возле раздавленного окопа. Пехота поднималась в атаку.

Машин видел, как худощавый офицер, размахивая парабеллумом, выступал впереди солдат, что-то крича им. Поблескивая касками, солдаты выбирались из окопа. Рукава их были засучены, автоматы потрескивали короткими очередями. Машин оттянул затвор, поймал офицера на планку и дал длинную очередь. Офицер согнулся пополам и исчез. Бегущий рядом с ним солдат схватился за лицо и упал навзничь. Машин с силой сжал ручки пулемета и принялся полосовать немцев очередями:

— За Настю... за Сережу... за капитана... вот вам... вот вам...

Фашисты залегли. Машин вытер пот, заливающий ему глаза. Слева разорвался снаряд, редкие земляные комья попадали рядом.

— Слышь, друг... — раздался сзади спокойный молодой голос. — Дай огонька.

Машин оглянулся. Рядом с ним стоял, пригибаясь от посвистывающих пуль, кудрявый парень в джинсах. В улыбающихся губах плясала сигарета. Машин нащупал спички, передал. Парень закурил, кивнул головой и, пробежав по изрытому воронками полю, спрыгнул в соседний окоп. Там приглушенно играл магнитофон и слышался мягкий девичий смех. Очередной снаряд заставил Машина пригнуться к пулемету. Немцы опять пошли в атаку.

— Подходи, подходи... — проскрипел зубами Машин, сажая их коричневые фигуры на планку. — Подходи за русским гостинцем...

Его пулемет глухо зарокотал.

— Арлекино, арлекино! — пел магнитофон в соседнем окопе.

 

Комбайн остановился возле кромки поля. Людмила вылезла из кабины и спрыгнула на землю.

— Ну, молодец, девка! — присвистнул Рокотов, глядя на нее из-под надвинутой на глаза кепки. — Эдак ты лучших моих парней перещеголяешь!

— Перещеголяю, конечно... — Она повернулась боком к зеркалу. — У нее платья такого в помине нет и не было никогда. Она сама-то и шить не может, белоручка. А я могу.

— И я могу, — откликнулся Мокеев. — Я это, товарищи, собственными глазами видел. То, что вы не верите Земскову, это полбеды. Но почему вы собираетесь покрывать Самсикова?! Почему?!

— По кочану и по капусте! — захохотала Люська и быстро запрыгала, похлестывая скакалкой по пыльному асфальту.

Саша молча смотрел на нее.

— Ну, что уставился? Нравлюсь, что ли? — захохотала Зинаида Ивановна, и тучное тело ее тяжело затряслось. — Ой, ну и чудак ты, Сидор Михайлович! Донкихот!

— Он не донкихот, Саша. А просто доверчивый человек, — выпустил дым Алексей. — И очень порядочный. Предельно. Таких людей теперь днем с огнем не найдешь.

— Еще бы! — подхватил агроном. — Чтобы так землю любить! Это уметь надо. Земля тоже как живая. С ней хорошо — и она добром откликнется. А если без любви — ничего не выйдет...

— Да я это знаю, мам, — раздраженно заходил по кухне Витя. — Что ты, за маленького меня считаешь? Мы с ней уже два года любим друг друга. А ты мне прописные истины говоришь.

— Ну, не буду, не буду! — засмеялся Владимир Ильич, отдавая книгу врачу. — В конце концов, здесь вы главнокомандующий.

— Вот именно, — серьезно промолвил Тимошенко и положил лупу на карту. — Так что давайте, товарищи, не будем бросаться напролом. Выигрывают не числом, а умением.

— Конечно, — пробормотал Шульга, всматриваясь в позицию. Он взялся за коня.

Тот испуганно шарахнулся от него, косясь смоляным глазом.

— Балуй, балуй у меня... — процедил Полоз и вдруг резко ударил кнутовищем.

Зина вскинула к лицу руки. Кровь брызнула сквозь пальцы.

— Я повторяй, — склонился над ней офицер. — Ви будет говорить? Будет?

— Конечно буду, — протянула нараспев Василиса и взяла пирожок. — Как же я без твоих пирогов уйду!

— Так и уйдешь, — выпрямился чернобородый. — Как пришла, так и уйдешь. А комиссарам своим передай: батька Бугай на поклон к ним не пойдет. Скорее они к нам приползут, когда хвосты им подпалим.

— Руки коротки, — смело проговорил парень, глядя в упор на пьяных друзей Валентина.

— Ах, ты таак... — протянул тот и быстро сунул мину в ствол миномета.

Раздался грохот, и вода с ревом обрушилась в новое русло.

— Ура! — закричали рабочие, швыряя вверх фуражки.

— Ну, вот и дождались! — радостно обнял Сотникова Шестопалов.

— Погодите радоваться... — посеревшими губами пробормотал Николай.

— А что такое? — удивленно посмотрела на него Юля.

— Война... — глухо проговорил Есин и опустил голову.

Несколько минут в комнате царила тишина. Потом Косталевский вздохнул, подошел к Егору и опустил на его плечо свою тяжелую руку:

— Ладно. Не расстраивайся. В жизни еще не то бывает.

— Конечно, — поддержал его Ашот, поправляя очки. — Если из-за каждого пустяка так убиваться, тогда и жить-то не надо.

— Жизнь — штука суровая, — пробормотал в усы дед Викентий. — Ее, сынок, перемочь надо. А не переможешь — так она тебя, как соломинку, переломит. Тот, кто жизнь перемог — в памяти людской увековечился. А такому человеку и море по колено.

— Верно! — выпрямился Котька, и в молодых глазах его заблестели слезы.