Тексты

Поминальное слово

Рассказ

Сережа с Олей успели как раз вовремя — человек тридцать родственников, друзей и сослуживцев Николая Федоровича стояли в начале главной аллеи кладбища, ожидая автобуса.

Дождь только что перестал, кругом было мокро.

Еще издали, проходя через грязно-желтые каменные ворота, Сережа заметил Ермилова, стоявшего с краю толпы в окружении родных. Маленькая Машенька неподвижно прижалась к его ногам, держась за руку. Софья Алексеевна стояла в обнимку с другой дочерью — пятнадцатилетней Катей.

Пройдя небольшую площадь, усыпанную окурками и прочим мусором, Оля с Сережей подошли к толпе.

Оля первая приблизилась к Ермилову, дважды поцеловала в бледные ввалившиеся щеки, прошептав:

— Господи...

Сережа, опустив книзу хрустящий целлофаном букет белых гладиолусов, подошел к Софье Алексеевне, неловко пожал ее безвольную худую руку, поцеловал; Илья Федорович сам шагнул к нему, обнял, тихо говоря:

— Здравствуй, Сереженька.

Подошла Нина Тимофеевна, обняла Олю, давясь слезами, стала целовать ее. Сережа шагнул к Ермилову. Они обнялись.

— Я уж боялся, вы не успеете... — с трудом проговорил Ермилов.

— Мы телеграмму ночью получили, — быстро вполголоса ответил Сережа, поправляя очки и глядя в осунувшееся лицо Николая.

Черноглазая Машенька, не отпуская отцовской руки, с испуганным интересом разглядывала Сережу. Придерживая букет, он наклонился к ней, обнял за плечико:

— Здравствуй, Машенька. Ты не помнишь меня?

Девочка молчала, прижимаясь к отцу.

— Дядю Сережу помнишь? — проговорил Ермилов, гладя Машу по голове.

— Помню... — тихо ответила девочка.

Подошли Пискунов, Локтев, Виктор Степанович, Саша Алексеевский с Юлей. Оля и Сережа стали здороваться, молча пожимая протянутые руки. Сзади послышался слабый шум машины, и в ворота медленно въехал белый автобус с сидящими внутри музыкантами. Подрулив к стоящим, он остановился, обе двери открылись, и музыканты стали неторопливо выходить со своими инструментами.

Илья Федорович кивнул близстоящим мужчинам:

— Пойдемте...

Они подошли к автобусу сзади, вылезший из кабины шофер открыл багажную дверцу и стал помогать доставать обернутые марлей венки.

Их было три.

Подошла Юля, принялась снимать с венков марлю.

Музыканты тем временем стояли небольшой группой чуть поодаль, а их пожилой лысый руководитель, держа в опущенной руке новую серебристую трубу, о чем-то договаривался с Ильей Федоровичем, жестикулируя свободной рукой.

Оля подошла к Сереже, стала поправлять сбившийся на букете целлофан:

— Зачем они Машеньку-то взяли... совсем ребенок...

Сережа молча пожал плечами.

Вскоре венки были разобраны, автобус выехал с территории кладбища и стал за оградой у обочины.

Илья Федорович кивнул, и шестеро мужчин с венками медленно тронулись вперед по идущей в глубь кладбища аллее. Толпа двинулась следом. Выстроившиеся сзади музыканты подняли инструменты, и первые такты похоронного марша Шопена разнеслись по омытому дождем кладбищу. Оно было большим и старым, поросшим толстыми высокими липами и тополями, раскидистые кроны которых тихо шелестели над головами похоронной процессии.

Редкие капли падали сверху.

Одна из них скользнула по Сережиной щеке. Он вытер щеку рукой. Оля со скорбным лицом, с опущенной головой шла рядом с ним. Впереди двигалось семейство Ермилова. Софья Алексеевна держала его под правую руку, Машенька шла неотрывно рядом, обняв левую.

Катя с бабушкой шли, чуть поотстав.

Аллея тянулась все дальше и дальше, кругом были сплошь могилы — новые, старые, ухоженные и заброшенные, с крестами и гранитными постаментами, с оградами и без.

Сережа шел, изредка поглядывая на проплывающие справа от него кресты и надгробья с различными надписями, облепленные дождевыми каплями.

Звуки труб громко разносились в прохладном воздухе.

Слышались всхлипывания женщин.

Аллея повернула направо. Процессия миновала небольшой колумбарий и двинулась дальше.

Вскоре впереди между могил показались человеческие фигуры и холмик свежевырытой земли. Процессия подошла ближе, остановилась. Оркестр смолк.

Вокруг приготовленной ямы стояли шестеро могильщиков, одетые в грязные брезентовые куртки и штаны. Их лопаты, собранные вместе, стояли у соседней ограды.

Их бригадир — невысокий коренастый мужчина с загорелым морщинистым лицом — подошел к Илье Федоровичу и вполголоса стал что-то говорить ему. Илья Федорович молча кивал.

Мужчины с венками нерешительно топтались на месте.

Илья Федорович попросил их посторониться, они отошли.

Бригадир вернулся к своим товарищам. Четверо из них прошли чуть в сторону и, подняв с земли за четыре ручки длинный деревянный ящик-футляр, понесли к яме.

Софья Алексеевна, обняв Ермилова, заплакала в голос.

Катя подошла к ним и тоже заплакала. Заплакала и Машенька. Ее тонкий голосок прерывался всхлипами.

Нина Тимофеевна, спрятав лицо в платок, тряслась от рыданий.

Срывающимся голосом Илья Федорович обратился к стоявшим:

— Прощайтесь, товарищи.

Толпа окружила Николая Федоровича.

Рыдания его дочерей, жены и других женщин слились воедино.

Софья Алексеевна рыдала на груди у Ермилова, повторяя судорожно:

— Коленька... Коля...

Сережа стал протискиваться через толпу к Ермилову. Плачущая Оля двинулась за ним.

Между тем могильщики открыли деревянный футляр и стали вынимать из него карабины. Бригадир достал из кармана шесть остроносых патронов и раздал своим товарищам.

Могильщики стали заряжать карабины. Глуховатое клацанье затворов смешалось с плачем и причитаниями толпы.

Ермилов с трудом обнимался со всеми, дочери и жена висели на нем. Сережа протиснулся к нему и поцеловал в мокрую от слез щеку.

— Нет... Коленька... нет... нет... — всхлипывала на груди у Ермилова Софья Алексеевна.

Илья Федорович пытался ее успокоить.

Губы его тряслись, он часто моргал.

Могильщики выстроились шеренгой метрах в четырех от ямы, держа карабины стволами вниз. Бригадир вопросительно смотрел на Илью Федоровича.

Тот обнял Ермилова за плечи:

— Пора, Коля...

— Нет! Нет, Коленька! Нет!! — закричала жена Ермилова, цепляясь за него.

Дочери рыдали навзрыд.

— Соня, Соня, — успокаивал Илья Федорович.

— Нет! Нет! Нет!! — закричала Ермилова.

Пискунов, Елизавета Петровна и Надя стали отрывать ее от мужа.

— Нет! Коленька!! Нет!!

— Соня... Соня... — держал ее за плечи Илья Федорович.

— Сонечка... Сонюша... — плакал Ермилов, целуя ее.

— Папа! Папочка! Папа! — рыдали дочери.

Елизавета Петровна взяла Машу на руки и прижала к себе. Девочка плакала и вырывалась, зовя отца.

Нина Тимофеевна прижала Катю к себе, трясясь всем своим грузным телом.

Сквозь нехотя расступившуюся толпу Ермилов, пошатываясь, пошел к яме. Он был в новом коричневом костюме.

— Отойдите, товарищи, — кивнул бригадир, и толпа стала пятиться назад.

— Нет! Нет!! Коленька!! — кричала, вырываясь, Софья Алексеевна.

Женщины плакали.

Ермилов подошел к яме.

Бригадир показал ему на холмик земли с утрамбованным верхом, сложенный могильщиками у самого края ямы.

Топя новые ботинки в рыхлой земле, Ермилов взошел на холмик и опустился на колени — лицом к шеренге могильщиков, спиной к яме.

Бригадир, стоящий в шеренге крайним, дал команду.

Могильщики прицелились в Ермилова. Они были разного роста, и вороненые стволы замерли на разной высоте.

Ссутулившись, Ермилов стоял на коленях, бессильно вытянув руки вдоль тела. Опущенная голова его заметно тряслась.

— Раз... — скомандовал бригадир, и не очень дружный залп снес Ермилова с холмика, оглушив собравшихся.

Было слышно, как тело Николая Федоровича с глухим звуком упало на дно ямы. Голубоватый дым повис над холмиком.

Запахло пороховой гарью.

Могильщики защелкали затворами, вынимая гильзы.

В толпе по-прежнему слышался плач и причитания.

Сложив карабины в деревянный ящик, могильщики разобрали лопаты, подошли к яме.

— Родные, бросьте землицы, — обратился ко всем бригадир.

Первым медленно подошел Илья Федорович, зачерпнул горсть земли и бросил. Лицо его было в слезах.

Вслед за ним Пискунов и Надя подвели всхлипывающую Софью Алексеевну, она непослушной, словно парализованной рукой взяла землю и бросила в яму.

Стали подходить все подряд — Нина Тимофеевна с Катей, Елизавета Петровна с Машенькой на руках, Лохов, Селезневы, Виктор Степанович, Козловские, Ситниковы, Галя Прохорова.

Подошли и Оля с Сережей.

Когда Сережа с края ямы бросил свою горсть, он успел увидеть ноги Ермилова.

Взявшись за лопаты, могильщики принялись умело сваливать землю в яму.

Поминки были в доме покойного.

За двумя сдвинутыми столами сидели человек двадцать.

Приподнявшись со своего места, Илья Федорович помолчал, глядя перед собой, потом заговорил:

— Друзья, мне трудно, очень трудно говорить... Я старше Коли на шесть лет и вот... никогда не думал, что мне придется хоронить его... мы росли вместе, семья была дружная, родители воспитывали нас, прямо скажем, по-спартански. Чтобы выросли, как отец говорил, настоящими мужчинами. И он не ошибся. Коля вырос настоящим бойцом, настоящим человеком. С большой буквы человеком... Здесь присутствуют родные и близкие, сослуживцы Коли, друзья по нелегкой профессии геофизика. Все мы знаем, что Коля всегда был честным, добрым человеком. В любых ситуациях на него можно было положиться... Но я хочу сказать об одной черте Коли, которую я, как брат, знаю лучше вас. Эта черта — откровенность и прямота. Он и мальчишкой был откровенным, честным во всем и потом, после, у него никогда не было недомолвок и лицемерия. Он этого терпеть не мог. Коля всем говорил в лицо то, что думал. И вот здесь сидят Колины дети — Катя и Маша. Это прекрасные, замечательные девочки. И они переняли от отца эту замечательную черту — честность... Я хочу, чтобы и вы, девочки, и ты, Соня, и все мы с вами сохранили о Коле самую светлую память. Вечная память тебе, дорогой мой брат...

Вторым, после небольшого перерыва, выступил Виктор Аристович Пискунов. Он сказал:

— Друзья. Сегодня у нас тяжелый день. Мы потеряли Колю. Потеря эта невосполнима и очень тяжела. Трудно поверить, что его больше нет с нами. Я знал Колю и Колину семью почти двенадцать лет. Мы вместе ездили в экспедиции, вместе до последнего работали. Но для меня Коля был не просто сослуживцем. Он был настоящим и очень близким другом. Все мои личные и деловые планы, все мои радости и горести я смело доверял ему. А он, в свою очередь, доверял мне свои. И никогда ни в чем мы не отказывали друг другу. Всегда шли навстречу. Всегда старались помочь в трудную минуту. Как в песне поется: друг не тот, с кем распевают песни, и не тот, с кем делят чашу на пиру. Так вот, нам с Колей пришлось не только петь песни и праздновать юбилеи. Здесь за столом больше половины геофизиков. Все мы, товарищи, знаем, что такое жизнь в геофизических экспедициях. Мы с Колей объездили всю Сибирь. Трудностей было много. А были моменты, когда и просто была настоящая беда. Это когда наши друзья заплутались в буране. И вот в таких ситуациях проявился Колин характер настоящего друга. Он не испугался, не дрогнул в тяжелых условиях, а первым пришел на помощь... Вообще, я хочу сказать, Коля жил всегда для других, заботился о других, а не о себе. Все мы благодарны ему за это. Все мы будем помнить его доброту, честность и душевность. Давайте помянем Колю...

Все подняли рюмки и бокалы и выпили.

Минут через десять выступил Сережа.

Приподнявшись со своего стула, он заговорил:

— Товарищи, мне говорить тяжело вдвойне. Потому что совсем недавно, два месяца назад, умер мой отец, большой друг Николая Федоровича, его сокурсник по институту. И Николай Федорович вместе с Софьей Алексеевной тогда прилетели к нам в Волгоград хоронить моего отца. Мы с Олей помним буквально каждое слово из того, что говорил Николай Федорович у гроба моего отца. Так, пожалуй, никто не сказал. Так просто и искренне. От всего сердца. Николай Федорович тогда вспомнил строчки любимого стихотворения: «Уходят люди, их не возвратить, их светлые миры не возродить, и каждый раз мне хочется опять от этой невозвратности кричать...» И вот теперь мы прощаемся с Николаем Федоровичем. Когда пришла телеграмма, никто из нас в это не поверил. А я... в общем... я до сих пор в это верю с трудом. Что Николая Федоровича больше нет с нами. Что мы не услышим больше его веселого голоса... Только теперь я до конца понял, каким человеком был Николай Федорович Ермилов. Илья Федорович только что назвал его человеком с большой буквы. Это очень верно. Николай Федорович действительно был человеком с большой буквы, настоящим человеком. Но для меня... для нас с Олей он был не просто настоящим человеком. Он был великим человеком. Дело в том... товарищи... в общем... я очень волнуюсь. Мне еще ни разу за мои двадцать восемь лет не пришлось так вот говорить... и тем более на поминках по Николаю Федоровичу. Многим, наверно, может показаться неуместным слово «великий», но не подумайте, товарищи, что я сказал это лицемерно или просто ради красного словца. Я говорю это от всего сердца еще раз: для нас с Олей Николай Федорович был и остается великим человеком... Великим. Конечно, вроде бы это странно — как так, ведь Николай Федорович был обыкновенным геофизиком, всю жизнь работал, как все, и ничего сверхъестественного не сделал. Но это, товарищи, для тех, кто его не знал как следует. Нам с Олей он просто открыл новый мир... Все дело в том, товарищи, что Оля... то есть мы с Олей поженились девять лет назад, когда мне было девятнадцать, а ей восемнадцать. Родители наши отговаривали нас, повторяли, что еще рано, что мы не знаем жизни. Мы ее, конечно, не знали. Но зато любили друг друга. И в своем чувстве не ошиблись... Но скажу вам правду — если наша любовь была прекрасной, то наша семейная жизнь началась неудачно. Дело в том, что я от рождения имел недоразвитый половой член. Он был очень маленький, и в состоянии эрекции его длина была девять сантиметров. И был тонкий. Ну и, естественно, наша половая жизнь складывалась неудачно. Я даже не мог как следует дефлорировать мою супругу. А Оля очень болезненно это переносила. Тем более что она никогда не испытывала со мной чувства оргазма за эти месяцы. Я тоже очень сильно мучился и в конце концов сам перестал испытывать чувство оргазма и перестал кончать. То есть эякуляции не было. На этой почве начались ссоры, раздоры. Оля несколько раз хотела уйти от меня, говорила о разводе... Мне сейчас горько это вспоминать. И неизвестно, как бы это все кончилось, если бы я не встретил Николая Федоровича. Тогда он приехал к моему отцу погостить, после экспедиции. Вот. Они тогда часто встречались. Отец ездил в Москву, Николай Федорович — к нам... И вот, я помню, мы поужинали все вместе, а потом Оля пошла спать, отец с мамой тоже пошли к себе, а Николай Федорович говорит мне: пошли на балкон, покурим. И мы вышли на балкон. А он мне говорит: плохо, значит, у вас дела с Олей? А я говорю — а как вы догадались? А он говорит — во-первых, это видно сразу, а потом ему мой отец говорил. Ну и я сразу, как-то абсолютно не стесняясь, все ему рассказал. И потом удивился — как же так, я ведь об этом никому никогда и слова не мог сказать. А тут — все сразу. Николай Федорович тогда задумался, покурил, а потом говорит: вот что, иди-ка спать, а утром мы с тобой потолкуем. И, говорит, запомни: если есть желание и воля — перед человеком все отступит, любые трудности. Я пошел спать. А утром, когда все разъехались, мы с Николаем Федоровичем пили на кухне кофе. И он мне говорит: знаешь, Сережа, что такое воля? Я говорю — слыхал. А он говорит — нет, ты не знаешь. Воля, говорит, это то, на чем весь наш мир держится. И каждый человек держится только на своей воле. И если человек чего-то по-настоящему захочет — все сбудется. И мне говорит: вот ты, Сережа, хочешь стать мужчиной? Я говорю — да. А он говорит — очень? Я говорю — очень. Тогда он посмотрел на меня так пристально и достает из кармана бумажку. Вот... вот эту... — Сережа вынул из нагрудного кармана костюма маленький, похожий на визитную карточку бумажный прямоугольник. — Вот. И дает мне. А на бумажке с одной стороны написано вот, смотрите... вот здесь... ПРИШМОТАТЬ ЧУВАКА... вот, а с другой... ПРОСИФОНИТЬ ВЕРЗОХУ... И я его спрашиваю, а что это? А он говорит, а это два условия, которые ты должен выполнить. Первое, это ты должен повесить своего ровесника. А второе — это я должен с тобой совершить половой акт через твое заднепроходное отверстие. Вот. Только после этого ты станешь мужчиной. А я тогда учился в Политехническом институте у себя в Волгограде. И вот, товарищи, после этого разговора я как бы только об этом и думал. Но никому ничего не говорил. А через неделю я подговорил одного своего сокурсника — Витю Сотникова поехать со мной на озера. Взяли мы все, что нужно, и поехали. А вечером доехали, развели костер, поставили палатку. Выпили вина. А надо сказать, у Вити была неразделенка, то есть одна девушка, которую он любил, гуляла с другим парнем. И он мне часто об этом говорил. И вот, когда мы легли спать, я подождал, пока он заснет, вылез, достал веревку, которую заранее приготовил, тихо так к нему подобрался, навалился сзади и веревкой задушил. А после веревку пристроил на сук, его подвесил, а возле ног дубину бросил, будто он ее к дереву прислонил, стоял на ней, а потом спрыгнул и удавился. Вот. А потом утром рано, все бросив, побежал на станцию в милицию, рассказал, что Витя повесился. Ну и конечно поднялся шум страшный, началось дело, я рассказал, что он все время говорил про Олю, то есть про его девушку, а накануне даже прослезился. У меня дома, да и в институте страшный был тогда переполох. Просто страшный. Дома все переживали, потому что Витьку знали с детства. Эта Оля взяла академку и уехала к тетке в Ереван. А Николай Федорович жил у нас. И каждый раз, когда мы оставались с ним один на один, показывал мне большой палец и говорил — молодчина! Почти — мужчина... Да. Так и говорил: молодчина, почти мужчина. Вот. А потом накануне своего отъезда, он попросил меня прокатить его напоследок на отцовской моторке по Волге. Ну и когда мы за плесы отплыли, он говорит — глуши мотор. Я заглушил. Он говорит, спусти штаны, наклонись. Я спустил и наклонился. Он мне помазал вазелином анальное отверстие, а потом совершил со мной половой акт. Мне было очень больно. А когда кончил, говорит: молодчина, теперь — мужчина! Теперь у вас все будет хорошо с Олей. И вечером уехал. А у нас с Олей действительно с тех пор все стало хорошо, все наладилось. То есть не в смысле секса и всего там, а просто... ну, все, по-настоящему... Вот. И вот, товарищи, прошло уже восемь лет, а мы вместе. Но главное — мой член после этого остался таким же, так что дело не в этом, вот посмотрите...

Сережа положил на стол бумажку, которую во время рассказа держал в руках, быстро расстегнул брюки, приспустил трусы и, приподняв рубашку, показал всем обнаженный пах, поросший редкими волосами. Над крохотными яичками торчал его напрягшийся белый девятисантиметровый член, толщиной с палец. На овальной розовой головке была вытатуирована буква Е.

Среди всеобщего молчания Сережа дрожащей рукой поднял свою рюмку с водкой и проговорил:

— Светлая память Вам, Николай Федорович Ермилов...