Норма / 8

Дверь приотворилась.

Осокин вошел, улыбаясь, коснулся усов.

— Разрешите, товарищи?

Сидящие за длинным столом переглянулись.

Коньшин удивленно приподнялся:

— Коля? Мать честная, откуда?! Ребята, это ж наш бывший секретарь!

Он рассмеялся, вышел из-за стола и крепко потряс руку Осокина.

— Здорово! Ну и ну! Сто лет у нас не был. Забыл совсем.

Собравшиеся смотрели на них.

— Все новые, — выглянул Осокин из-за плеча, — Коньшин. И ни одного знакомого....

— А ты как думал! Умираэт старый члэн, растет новий поколэн!

Сидящие за столом засмеялись.

Коньшин повернулся к ним.

— Вот, товарищи комсомольцы, познакомьтесь. Это бывший наш секретарь комитета комсомола, ныне секретарь парткома опытного Завода прядильно-ткацких машин товарищ Осокин.

— А мы знакомы, что ты так официально! — улыбаясь, проговорила Храмцова. — Здравствуй, Коля, ты меня и не заметил.

— Ну вот, Анечка, здравствуй. И знакомая нашлась... Здравствуйте, товарищи.

Члены бюро откликнулись вразнобой.

— Ну, что, товарищи, по-моему, мы все решили на сегодня? — спросил Коньшин, придерживая за руку Осокина. — С редколлегией все ясно, а вечер, это, Саша, ты своих культмассовиков раскачивай.

— Конечно, — кивнул головой Рудаков.

— Ну, тогда до новых встреч, — улыбнулся Коньшин. — Седьмого собираемся.

— Во сколько?

— Как всегда, в шесть. А Туманяну, Вера, ты передашь.

— Конечно, обязательно.

— Ну, тогда все.

Вставая, задвигали стульями.

Коньшин кивнул Осокину:

— Пошли ко мне.

Они обогнули стол и вошли в небольшой кабинет с широким столом, зеленым сейфом и ленинским портретом на стене.

— Ну-у-у-у... всё по-прежнему. — Осокин опустился в красное кресло. — Только Ленина сменил.

— Да, этот красивей, кажется. Я такого в немецком журнале видел. Это фотографика называется.

— Я знаю. У меня брат такие фото делает...

Коньшин сел на свое место, шлепнул по столу ладонями.

— Ну, рассказывай!

— С директором лады. С профкомом тоже. Ну, а остальные примыкают.

— Молоток! — расхохотался Коньшин. — Надо в книгу афоризмов занести! Ты там который год? Второй?

— Второй. И здесь четыре, да?

— И на «Ильиче» полтора.

— А-а-а-а... да, да, да. Я забыл. Там ты вроде замещал. Да?

— Да, замещал... Но ты все что-то обо мне да обо мне. Как у вас-то?

— Альма матер? По-разному. Хлопочем.

— Желдев здесь остался?

— Тут. Куда он денется. На рыклинской кафедре. Скоро защищается.

— Быстро.

— Ну, у него ничего не залежится.

— А Бармина?

— Ушла во ВНИИБТ.

— Простым инженером?

— Она в профкоме там.

— А Витька?

— Гнедышев?

— Да.

— У нас тоже. На ПМ.

— Молодец. Как это он переквалифицировался?

— Долго ли. Он же учился хорошо.

— Ну, а ты когда отчалишь?

— С аспирантурой закончу и уйду.

— Точно?

— Точно. Хватит.

— Это года через два?

— Наверно... — Коньшин достал сигарету, протянул Осокину.

Закурили.

Осокин полез в боковой карман, достал желтенькую пачку жвачки и пакет с нормой.

— Съем-ка у тебя. А то домой не скоро.

— У вас сегодня?

— Да.

Осокин кинул ему жвачку.

— Спасибо. Английская?

— Штатовская.

Коньшин стал распечатывать жвачку, Осокин — пакетик с нормой.

— Сто лет не жевал.

— Ну, вот и попробуй.

— Мятная вроде...

Стали жевать каждый свое.

Осокин уверенно кусал от нормы, Коньшин гонял во рту жвачку.

Зазвонил телефон.

Секретарь поднял трубку:

— Коньшин... Внизу? Хорошо. Я Лебединскому передам щас. Спасибо.

Положив трубку, он встал.

— Автобус с реквизитом пришел. Я щас скажу там...

— А что за реквизит?

— Кумач, краски, подрамники для лозунгов.

— А-а-а-а....

 

 

Анна Степановна развернула «Вечерку» и покачала головой:

— И-и-и-и... вот и на нашей улице праздник... Мишок! Таблицу напечатали.

— Щас тыщу погасим, мам. — Михаил вышел из соседней комнаты, заглянул в газету. — Это что, пятидесятый год?

Анна Степановна сощурилась.

— Без очков не вижу... принеси-ка очки... да! И шкатулку с комода.

— Щас, мам.

Она отодвинула в сторону сахарницу, чашку с недопитым чаем, расстелила газету на столе.

Михаил принес очки и небольшую резную шкатулку.

— Поставь на стул.

Анна Степановна надела очки.

Михаил поставил, открыл.

Конверт с облигациями лежал внизу.

— Пятидесятый, — склонилась над газетой Анна Степановна. — Ну, давай посмотрим. Я сначала, а ты проверишь.

Михаил вынул облигации из конверта.

— Там разложено по годам.

— Вот пятьдесят пятый, пятидесятый... вот, мам...

Она взяла облигации, слюня палец, отделила первую.

— Так, значит, пятидесятый, давай сначала двухсотрублевые... Ноль восемьдесят, пятьсот сорок шесть...

— Ноль восемьдесят... восемьдесят три...

— Ноль восемьдесят три... шестьсот... четыреста...

— Попала! Четыреста девяносто пять и по пятьсот семьдесят.

— Да. Есть одна.

— Двадцать рубликов.

— Погоди-ка, тут еще... ноль восемьдесят три пятьсот тридцать два.

— Ага! Откладывай сюда.

— Теперь ноль шестьдесят один, двести восемьдесят.

— Ноль шестьдесят... двести семьдесят пять... нет вроде...

— Как нет! Попали. Видишь, с семьдесят пять по девяносто пять.

— Точно! Молодец. Действительно есть... девяносто пять... Возьми.

Михаил отложил облигацию.

— Теперь... ноль сорок один двести десять...

— Так, вот двести шестьдесят пять... нет. Сто пятьдесят по сто девяносто пять... нет...

— Нет. Оставь ее.

— А это какие?

— Это сторублевки.

— А что это написано?

— Это дедушка твой так расписывался. Это ведь его. Из последнего драли.... А это бабушкина... А вот и мои... тоже... девятьсот рублей получала... А в год больше тыщи выдирали. Так. Вот эти проверили.

— А маленькие?

— После. Давай. Ноль девяносто один... девяносто...

— Девяносто один двести... сорок... нет что-то.

— А вот... двести шестьдесят... нет, проскочили. Немного совсем.

— Рядом почти... Еще две большие?

— Ага. Смотри сам, ты счастливый.

— Ну-ка. Ноль двести пять четыреста тридцать. И эта четыреста тридцать семь... Есть! Четыреста десять по четыреста девяносто пять.

— Ну! Девать некуда будет. Давай маленькие.

— Маленькие... А красивые они...

— Толку что... Смотри вот эти. Они все подряд идут.

— Точно... Ноль шестьдесят три сто девяносто девять... так... так... есть! Все, наверное. Четыре все.

— Ну, Мишка, молодец!

— Возьми. А эти какие?

— Это пятьдесят первый.

— Большая пачка.

— Большая... дедушка, бабушка и я. Втроем.

— А дядя Костя?

— Ну, он ведь только в пятьдесят седьмом приехал. А его облигации у Надежды Ивановны. Он вообще их выбрасывать хотел. В шестьдесят восьмом, переезжали когда, он брать не хотел. На помойку, говорит, выкину. Надя еле уговорила.

— У нас Бахмин рассказывал, один на помойке чемодан нашел целый. С облигациями.

— Да. Многие выбрасывали. Думали, что теперь фиг получат. Особенно после реформы. Я вон прошлый раз гасить ходила, а одна старушка говорит, я, говорит, под обои их клеила. А сейчас уже не отдерешь.

— Конечно. Тоже догадалась... это еще обиднее, чем на помойку...

— Это что, мы пятьдесят четыре рубля погасили?

— А что, мало?

— Да ничего... А подумать, Миш, так что б им, например, весной взять и объявить, мол, приходите, и всем погасят за пятидесятый год. И номеров никаких и волокиты.

— Да у нас, мам, все через жопу. — Михаил убирал оставшиеся облигации в шкатулку. — А с другой стороны, знаешь, многие старики газет не выписывают, лежат дома. Может, парализованные. Глядишь — и забудут. А государству выгода.

— Да. Разве что ради этого... Слушай, ты норму собираешься есть или нет? Вторые сутки на окне лежит.

— Щас, мам. Меня просто вчера мутило. Мы с Андрюшкой в пивбаре были, а там креветки какие-то сомнительные. Я щас съем.

— Давай, давай. А то забудешь. Так и до завтра останется.

— Да чего тут, долго ли... — Он взял лежащую на бумаге норму и, откусывая, побрел в комнату.

 

 

— Сестра! — донеслось из распахнутой двери палаты.

Зоя нехотя встала.

Сидящая рядом Клава пила чай.

— Чего он орет? Кнопка не работает, что ль?

— Да это безрукий тот...

— А-а-а-а...

Сунув руки в карманы узенького белого халата, Зоя прошла по коридору, свернула в палату. Краюхин лежал в полумраке, положив забинтованные култышки поверх серого одеяла.

— Что случилось? — тихо спросила Зоя.

— Сестра... вот... это...

— Утку, что ль?

— Ага.

Нагнувшись, Зоя вынула из-под его кровати пластмассовое судно, сунула ему под одеяло.

Краюхин заворочался.

— Через пять минут приду.

Зоя вышла, прикрыла дверь следующей палаты.

Клава допила свой чай и читала, полулежа на кушетке.

Зевнув, Зоя опустилась на стул.

— Клав, я не помню, Седых кололи?

— Кололи, ты что.

— А у меня перепуталось все...

— Устала?

— Немного есть.

— Ну, ляг поспи, я посижу.

Клава встала, Зоя легла на кушетку, постанывая, вытянулась.

— О-о-о-о... да, там, не забыть, утка у этого...

— Безрукого?

— Да.

— Щас пойти?

— Пойди, я только подложила.

— Слушай, Зой, а как это он умудрился?

— Руки?

— Да.

— А он на стройке работал, он плотник, кажется. Ну, и на пятом этаже доски они вдвоем несли. Стопку досок. А там идти можно было в обход по настилу и по прямой, прямо по стене. Они по стене пошли.

— Это он сам рассказывал?

— Нет, Гликман. Вот. Пошли, значит, и... оооу-уааа... — Зоя зевнула. — И оступился кто-то. Полетели с пятого этажа. Приятель его доски отпустил и вниз. Насмерть. А этот в доски как-то инстинктивно вцепился и вместе с ними. А они как веер распустились. И он как будто на парашюте. Ногу только вывихнул.

— А руки?

— И руки. Когда он упал, доски от толчка сложились, ну, как ножницы, и руки в них попали. И отсекло напрочь.

— Да. Хорошо хоть сам цел остался.

— Конечно. Да еще один в палате лежит. Совсем рай...

— А соседа перевели, что ль?

— Выписали вчера... Ну, Клав, я подремлю немного...

— Дреми.

Клава встала, прошла к палате Краюхина, заглянула.

— Ну, как? Можно выносить?

— Можно, — слабо отозвался Краюхин.

Клава сунула руку под одеяло, нащупала потеплевшее судно, вытащила.

На дне было немного желтоватой мочи.

Клава шагнула к двери, но Краюхин приподнял голову.

— Сестра... там я вспомнил... вот...

— Что?

— Да там у меня в брюках, в кармане была...

— Что?

— Норма. Нам раздали тогда. Она ведь так и лежит там...

— Ну, и что?

— Да съесть ведь надо.

— Сейчас?

— Ну, а что. И так два дня прошло. А я только вспомнил...

— Ну, что, принести, что ль?

— Принеси.

— Ваша как фамилия?

— Краюхин.

Держа перед собой судно, Клава вышла.

Опорожнив его в туалете, она, вернувшись, сунула его под краюхинскую кровать, потом, пройдя по коридору и перегнувшись через спящую Зою, сняла ключ гардероба с гвоздя.

Зоя вздохнула и улыбнулась во сне.

Спустившись на первый этаж, Клава прошла мимо двух спящих в коридоре сестер, отперла гардероб, зажгла свет.

Три мыши спрыгнули со стола приемщицы и бросились под шкафы.

Клава выдвинула ящик стола, достала пухлую книгу учета, села на расшатанный стул:

— Краюхин... два дня назад... так... Краюхин... где же... — Она листала коричневые страницы. — Вот... Девяносто семь.

Подошла к девяносто седьмому шкафчику, открыла. На гвозде висел ободранный ватник, покрытый засохшей грязью и кровью. Рядом висели такие же ватные брюки. Коричневые от земли сапоги стояли внизу.

Клава сунула руку в карман брюк, и сразу под пальцами зашуршал пакетик нормы. Она вытянула его. Норма была сильно расплющена.

Клава убрала книгу в стол, погасила свет, вышла, заперла дверь. Одна из спящих сестер подняла голову:

— Клав, ты?

— Я. Спи, чего беспокоишься.

— А я думала, звонят... — забормотала сестра.

Помахивая ключом и нормой, Клава поднялась по лестнице.

Зои на кушетке не было.

Клава вошла к безрукому.

Тот по-прежнему лежал на спине. Клава помахала пакетиком:

— Нашла.

— Ну, и хорошо...

— Оставить вам?

— Оставь... а вообще... как же... как... я ж теперь.... как есть-то... — Голос его задрожал.

— Да вы не беспокойтесь. — Клава опустилась на край его кровати. — У нас такие сейчас протезы делают. Ну, совсем как руки. Вам радоваться надо, что вы живы. Товарищ погиб ведь, да?

— Гриша. Да. Разбился, говорят. А я вот цел...

— Ну, вот. А норму я вам помогу съесть.

Она разорвала пакетик и, отломив кусочек уже подсохшей нормы, протянула Краюхину. Он открыл рот, принял кусочек и стал медленно жевать.

— Так что вы не падайте духом. По-моему, лучше руки потерять, чем ноги. Протезы одели — и все. И никаких костылей...

Она снова сунула в рот кусочек.

Краюхин молча жевал.

Сзади вошла Зоя.

— Вот ты где. А меня разбудили, черти.

— Кто?

— Якишин. Заорал как резаный.

— А я не слышала. Я в гардероб ходила.

— Хорошо, что не слышала.

— Уколола?

— Уколола. Спит как сурок.