Снеговик

Бессонница, в отличие от депрессии, приходит всегда неожиданно. И не очень часто. В этом ее сила и прелесть.

Это была обычная японская зимняя ночь: мокрая тьма за раздвижными окнами, сонное карканье вороны в ветвях акации, смех двух припозднившихся девушек, добирающихся до дома на ржавом, скрипящем велосипеде, шум последней электрички, уютный токийский район Кичижёжи с небольшими домиками. В одном из них жил я: русский писатель, по понедельникам и средам рассказывающий молчаливым японским студентам о красивой, но безумной великанше по имени Русская Литература.

Я зажег свет и посмотрел на часы: 3 часа 2 минуты.

— Доброй ночи, — хрипло пожелал я себе.

Встал, надел черный юката, спустился из спальни вниз по винтовой лестнице, зажег свет в гостиной. Взял с низкого стола пластиковую бутылку с зеленым чаем, налил, выпил. Потер виски кончиками пальцев. С бессонницей (как и с депрессией) не надо ссориться. Иначе из причудливого ангела, изредка спускающегося с небес, она превратится в чудовищного соседа-дебила, ломящегося к вам в дверь каждую ночь с букетом кошмаров. Поэтому не следует отгораживаться от бессонницы работой. Это может ее обидеть. Вот выпить с ней — святое дело.

Я прошел в мою крошечную японскую кухню, открыл холодильник. Достал полбутылки «Московской», сашими из тунца и банку немецкой кислой капусты (русскую в Токио, увы, не продают). Перенес это все в гостиную, сел, налил водки, взял деревянные палочки и включил телевизор. Ночное телевидение в Японии гораздо спокойнее дневного. В ту ночь показывали подводный мир. Дикторша с почти сексуальным восторгом комментировала процесс размножения у креветок. Я налил водки в китайский граненый стакан, приобретенный мною в йокогамском Чайнатауне, и выпил за здоровье новорожденных креветок. Стал закусывать сашими и капустой, думая о том, что креветки, в общем-то, такие же равноправные обитатели Земли, как и мы, но вот почему-то политкорректность на них не распространяется. Или, вернее, распространяется, но с двойным стандартом.

В этот момент за окнами полыхнула молния. И прогремел гром.

Гроза в январе?

Отдернул занавеску, сдвинул в сторону дверь-окно. И ахнул: снег! Густой, большими мокрыми хлопьями. Снег в Токио — редкий подарок. Особенно мне, русскому.

Я стоял в проеме двери, любуясь, как белое быстро поглощает подстриженные кусты, траву, облепляет ветви деревьев. Снег для меня всегда праздник. Он скрывает земной срам. И напоминает о Вечности. Когда за окном идет снег — великолепно пишется.

Но токийский снег долго не лежит. День прошел — и нет его. Мне захотелось сохранить эту частичку далекой России — страны Снега, Водки и Крови.

— Слеплю снеговика! — громко решил я. И тут же принялся за дело: вышел во двор и принялся катать снежные шары. Снег был мягкий, мокрый и легкий, как вата. Но это был СНЕГ!

Русский писатель в юката лепит снеговика ночью в Токио — что может быть необычней? Только японский поэт в волчьей шубе, упражняющийся с мечом на льду замерзшей Волги. И я лепил, как в детстве — до самозабвения.

Снег перестал, выглянула большая и белая японская луна. Осветила припорошенный снегом ландшафт. Это было неописуемо красиво.

Снеговик получился быстро. Я воткнул ему нос-морковку, нахлобучил на голову мою летнюю японскую панаму, назвал его Васей и пошел в дом.

— Надо выпить с Васей. Тогда русский сон сразу придет, — решил я.

Нашел второй стакан. Взял бутылку. Повернулся к двери.

И тут вдруг началось ОНО. Пол качнулся вверх: раз, другой, третий. Задребезжали стекла в окнах, зазвенела посуда в шкафу.

Землетрясение. И довольно чувствительное. Сильнее тех регулярных толчков, что случаются в Токио раза два в месяц.

К толчкам я вообще-то привык. К слабым. Но к чувствительному землетрясению привыкнуть трудно: страх, к сожалению, самое сильное чувство.

Ноги сами понесли меня во двор. Там покачивались деревья, столбы и трещали спящие домики. Очнулся я сидящим на снегу возле Васи. Я обнимал его, глядя на мое содрогающееся жилище.

Еще несколько секунд — и ночное землетрясение кончилось.

Я вернулся в дом.

Ругаясь по-русски, слегка трясущейся рукой я наполнил стакан водкой. Вышел во двор к Васе. Чокнувшись с его вегетарианским носом, осушил стакан. Присел на корточки.

Кругом было так красиво и тихо, что слезы сами навернулись на глаза. Полная луна в россыпи звезд торжественно висела над спящим Токио.

Вася стоял рядом, с мудростью Будды внимая происходящему. Водка быстро подействовала, и мне захотелось многое рассказать Васе: про шаткость земли, по которой мы ходим, про одиночество, про шизофрению писателей, про Россию, которую отсюда из Японии как-то вдруг стало хорошо видно, про луну, про то, что мы, люди, в сущности мало чем отличаемся от креветок.

Но Вася понимал меня без слов.

Тогда я попросил его сообщить мне что-то важное, какую-нибудь тайну. Я приложил ухо к холодному Васиному рту. И услышал:

— РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА УМЕРЛА!

Я оцепенел. Для меня, русского писателя, это был приговор к смертной казни. И я положил голову на невидимую плаху.

Но Вася вдруг добавил:

— ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЛИТЕРАТУРА!

Смертный приговор заменили пожизненным заключением.

В ту снежную токийскую ночь я понял всё. Из русского писателя я стал просто писателем. И успокоился.

И сразу пришел сон. Я поднялся к себе в спальню, упал на кровать и заснул. Как камень.

Днем японское солнце растопило снег. И к вечеру от Васи остались только панама и морковка.

Так русский снеговик на японской земле открыл мне важную тайну.