Вокруг да около нового романа Сорокина
Еще не поступивший в продажу, но уже ставший предметом обсуждения сорокинский «Лед» произвел эффект размороженной трубы: критики, как паяльной лампой, подогретые возможностью первыми написать о вероятном событии года, лопнули вдоль.
Из трещин на лед закапал грязноватый кипяток. По поводу романа уже высказались: Вячеслав Курицын («Русский журнал»), Лев Пирогов («Ex libris HГ»), Денис Яцутко (www.topos.ru), Остап Кармоди («Газета.ру»), Дмитрий Ольшанский («Время МN») и Дмитрий Бавильский («Русский журнал»). Кроме этого Владимир Сорокин дал по поводу своего нового романа два интервью — «Граням.ру» и журналу «Итоги».
Но количество в качество не перешло. Все сказанное до сих пор про «Лед» поражает своей неадекватностью предмету разговора.
В школьном сочинении «Заговор подмороженных» Дмитрий Ольшанский вменяет Сорокину в вину недостаточную человечность основной идеи романа и общий низкий уровень христианского гуманизма. Мол, смысловая ошибка в текст закралась — счастье, предлагаемое в романе, на самом-то деле негуманное вовсе. Как будто и не существовало для Дмитрия Ольшанского, новообращенного консерватора-монархиста, десяти лет, которые широкий читатель провел с Сорокиным и за которые, казалось бы, успел привыкнуть к мысли, что гуманизм следует искать в песнях Николая Баскова, а не в романах Владимира свет Георгича. Публицист, считающий верхом современной литературы роман А.Проханова «Господин Гексоген» и рассматривающий литературу в горизонте своих личных идеологических предпочтений — это по-человечески понятно, желание увидеть кающегося Сорокина — тоже понятно, непонятно только, при чем здесь роман «Лед» и его потенциальный читатель.
В жанре медицинского диагноза работает Остап Кармоди в статье «Сорокин вывел себя в расход». Заключение: Сорокин банально исписался. Причем исписался уже давно. Персонажи его ходульны, мотивы неубедительны, желания сплошь физиологичны. Для убедительности — для того чтобы убедить читателя в том, что речь идет о писателе конца XX — начала XXI века, — не хватает идеологического пассажа в стиле Ольшанского. «У „великого писателя“ нет своего языка», — пишет критик, заставший в зрелом возрасте феномен литературного постмодернизма и, что немаловажно, расцвет теории, этот феномен описывающей.
В статье Дмитрия Бавильского есть ряд ценных наблюдений, в частности, прослеживается развитие в новом романе концептуалистской парадигмы, в рамках которой социальное замещается физиологическим (в текстах Кармоди и Ольшанского концептуализм даже не упоминается). Однако общей ошибки не удалось избежать и ему. Вроде бы уже разделавшись с социальным, критик пишет о том, что обществу нужен положительный герой и что Сорокин такого положительного героя выводит, — в итоге получается Ольшанский с противоположным знаком, а наблюдение за текстом обрастает самодеятельным психоанализом и рассуждениями о новом русском романе, сочетающем «развлекалово» с «духовкой» (термины из текста Бавильского).
Неугасимое желание назначить литературу в духовные ориентиры современности даже в том случае, если литература эта отчаянно и систематически такому назначению сопротивляется, приводит, конечно, к удовлетворению личных амбиций, но убирает из поля зрения сам предмет разговора — произведение.
Исчезает роман, в котором фирменные приемы — деконструктивистские провалы, пресловутое «гнилое бридо» — не лезут в глаза только потому, что меняется художественная задача. Мир «Льда» в отличие от ранних, подчеркнуто концептуалистских романов — мир уже победившей энтропии, торжествующего «гнилого бридо». Этому миру уже не требуется указывать на его тонкое место, демонстрировать западание клавиши «ввод» и покрывать страницу словом «шмары». И дело здесь только в свойствах текста.
Исчезает роман, в котором меняется привычная сорокинскому читателю концепция апокалипсиса — на смену жесткому хардкору приходит некий бодрияровский кошмар, апокалиптический супермаркет, в котором потребитель исчезает, переваривается, дотронувшись до вожделенного предмета обихода.
Исчезает, наконец, роман, в котором Сорокин впервые работает не с псевдомифом (как, например, секта «земле…бов» из «Голубого сала»), а с подлинной эзотерической традицией, с гностическим наследием, поданным через скрытые, не очень кинематографические и литературные цитаты, в том числе цитаты из своих же произведений.
Есть опасность, что «Лед» запросто может стать самым неадекватно описанным романом года. А читатель получит нескольких критиков, полагающих, что «гнилое бридо» есть либо «загадочно-бессмысленное сочетание, оксюморон» (Кармоди), либо «фонетически изысканная бессмыслица» (Бавильский). Со всей очевидностью можно утверждать: в филологических вузах, на зачетах по современной литературе, студентам необходимо задавать вопрос о том, что такое «гнилое бридо». И если студенты будут отвечать так, как это делают критики, — безжалостно отправлять их на пересдачу.
22.04.2002