Сердца четырех / 4
После обеда Ребров пригласил всех к себе в кабинет.
— Хочу обратить ваше внимание на одно очень важное обстоятельство, — заговорил он, сидя за столом и глядя на свои руки. — Дело № 1 прошло благополучно, стержни и промежуточный блок у нас. Таким образом, Дело № 2 будет проведено не 7 января, а 31 декабря.
— Но мы давно это знаем! — пожал плечами Штаубе.
— Правильно. Но вы не знаете другого, — Ребров открыл папку, достал пожелтевший листок бумаги и стал читать: — «Надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы стерокнепри все более ручным и безобидным. Такое предположение в корне стерокнуг неправильно. Оно является отрыжкой правого уклона, уверявшего всех и вся, что враги будут потихоньку вползать в социализм, что они станут стероул в конце концов настоящими социалистами. Не дело большевиков почивать стерошуццеп на лаврах и ротозействовать. Не благодушие нужно нам, а бдительность, настоящая большевистская революционная стеропристос бдительность. Надо помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за „крайнее средство“, как единственное средство обреченных в их стерозавунеш борьбе с Советской властью».
— Это... что? — осторожно спросила Ольга.
— Из обращения ЦК ВКП(б) к партийным организациям, 2 декабря 1934 года. Коррекция проведена 2, 18 и 21 декабря 1980 года. И еще: «Декабрь, вторник 22/4 Великомученицы Анастасии Узорешительницы (ок. 304). Мучеников Хрисогона, Феодотии, Евода, Евтихиана и иных (ок. 304). Евр., 333 зач., XII, 25-26; XII, 22-25. Мк., 43 зач., X, 2-12». Коррекция 21 декабря 1990 года.
Ребров убрал листок в папку, вздохнул и отвернулся к окну.
После продолжительного молчания Штаубе стукнул палкой об пол:
— Не все от нас зависит, Виктор Валентиныч! Выше головы не прыгнешь. То, что можем — делаем, стараемся не ошибаться. Все стараются, как могут: Оленька и Сережа, и мы с вами. Все выкладываются до кровавого пота. Я не о снисхождении говорю, а о пределах. О возможностях. Требовать от себя и от нас невозможного, Виктор Валентиныч, это, я вам скажу... — старик покачал головой, — бессмысленно и вредно. Так можно и дело загубить. Я когда теплицы поджигал, бензином все сначала облил, и знаете, не поленился из шкафа картотеку вытряхнуть, а потом — архив Голубовского. Вывалил все эти папки, плеснул из канистры, вдруг вижу — фотография знакомая. Поднял, а это Рутман. В косоворотке, со значком, с осевыми. Скалится, как зебра. На обороте сверху в уголке: «4 июля 1957 года, Рыльск». А посередке: «Дорогому Светозару от Ильи, Севы и Андрея в день пробного пуска». Вот так.
— Не может быть.
— Еще как может, дорогой мой. А рядом толстенная папка с документацией: отчеты, таблицы, графики.
— И вы сожгли?
— Конечно!
Ребров взял папиросу, закурил.
— Мой отец покойный говорил: пляши на крыше, да знай край. В нашем деле, Генрих Иваныч, края нет, а есть ямы. И надо стараться их замечать вовремя. А для этого необходимо многое уметь. Я прочел вам этот документ не для того, чтобы напугать, а по делу. 7 января переносится на 31 декабря не потому, что на раскладке выпал промежуток, а из-за знедо. Только из-за знедо.
— По-моему, мы это давно все поняли, — зевнула Ольга. — Я давно поняла.
— И я! — захлопал по коленкам Сережа. — Я про Дениса все вспомню! Клянусь, честное пионерское!
— Не хвастайся раньше времени! — махнул на него Штаубе, встал, скрипя протезом, подошел к окну. — Знаете, Виктор Валентиныч, я внимательно прочел книги, касающиеся Анны Ахматовой.
— Те, что я вам дал?
— Да. Те самые... — Штаубе вздохнул, оперся на палку. — Прочел и понял, что Анна Андреевна Ахматова нам совершенно не подходит.
— Почему?
— Потому что... — Штаубе помолчал, качая головой, потом вдруг стукнул палкой по полу, — да потому что... это же, господи! Как так можно?! Что это?! Почему снова мерзость?! Гадость?! Я не могу таких, не могу... гадина! Гадина! И вы мне подкладываете! Это же не люди! Гадина! Гадина! Тварь! Они... они, такие могут крючьями рвать!
— Что... что такое? — непонимающе нахмурился Ребров.
— Да ничего такого! Просто надо быть порядочным человеком, а не сволочью! Я их ненавижу! Я б без пощады вешал! Чтоб так продавать! Так гадить людям! Я б их жарил живьем, а потом свиньям скармливал! Срал бы им в рожу!
— Что вы мелете?
— Я не мелю! Я повидал на своем веку! Я видел, как детей — за ноги и об березу! Я видел, как женщин вешали! Как трактор по трупам ехал! Для меня, друзья любезные, такие понятия, как добропорядочность, как... да, да! Не пустой звук! Я знаю, что такое невинная душа!
— Про нитку? — спросил Сережа.
— Твари! Гады! Мрази помойные! Я бы размазал по стенам! Я б свинцом глотки заливал!
— Остановитесь! Стоп! — Ребров хлопнул ладонью по столу. — Объясните нам толком, откуда вы все это взяли? Как вы читали норп?
— Глазами! Вот этими! 73, 18, 61, 22! Черным по белому!
— 78, 18, 61, 22, — проговорил Ребров.
— Как 78?! 73, а не 78!
— 78, а не 73. Опечатка.
— Как опечатка?
— Ну, наверно, матрицу не промазали как следует, и 8 отпечаталось как 3.
— Еби твою! Вы точно знаете, что 78?
— Сто процентов, Генрих Иваныч.
— Тьфу, еб твою! — Штаубе плюнул.
— Да. 78, 18, 61, 22, — Ребров загасил окурок в пепельнице. — Анна Андреевна Ахматова — великая русская поэтесса, честная, глубоко порядочная женщина, пронесшая сквозь страшные годы большевизма свою чистую душу, совершившая гражданский подвиг, прославившая русскую интеллигенцию. Россия никогда не забудет этого. Вот так. А теперь о делах текущих. — Он снял с полки стакан с водой, в которой плавала головка. — Экспонат, так сказать, дозрел: края взлохмачены, изменение цвета, и так далее. Ольга Владимировна, возьмите чистую тарелку, нарежьте головку потоньше, как грибы режут, положите на тарелку — и в духовку на самый слабый огонь. Самый слабый. Дверцу откройте, чтоб не жарилось, а сохло. Как только подсохнет, возьмите вот эту ступку, разотрите в порошок. Потом зовите меня. Все ясно?
— Все, — кивнула Ольга. — Генрих Иваныч, мне вам сегодня перевязку делать.
— А я забыл совсем! — усмехнулся Штаубе. — Вот что значит — не болит.
— Теперь. Мясорубка и соковыжималка? — спросил Ребров.
— Так мы ж с вами вместе третьего дня проверяли. Все работает.
— А елка у нас будет? — спросил Сережа.
— Вот ты и займись. Возьми пилу, спили неподалеку. Только небольшую.
— Это как? С меня хватит?
— Хватит, — Ребров положил перед собой кипу скрепленных скоросшивателем бумаг. — Завтра в 12 раскладка. Последняя в этом году. Прошу это помнить. А теперь все свободны.
31 декабря в одиннадцатом часу вечера машина Реброва въехала на территорию дачи и остановилась, сигналя. Дверь в доме отворилась, Ребров сбежал по ступенькам, по расчищенной дорожке пошел к машине. На нем была темно-синяя тройка, в руках он держал розы. Из машины вышли Ольга, Сережа и пожилая женщина в старомодном зимнем пальто.
— Витенька! — произнесла она.
— Мама! — Ребров подошел, обнял и стал целовать ее. — Милая... наконец-то... это тебе.
— Господи! Розы зимой... а я опоздала!
— Пустяки, мама. У нас все готово.
— Поезд опоздал на час, — сказала Ольга, вынимая из багажника сумку, — мы с Александрой Олеговной чуть не разминулись.
— Да, да! — засмеялась старушка. — У меня без приключений не обходится! Ну, слава Богу! Витенька, что же ты совсем раздетый? Голубчик, ты простудишься.
— Пустяки, мама. Пойдем, стол давно накрыт.
Они направились к дому.
— Ах, как у вас славно! — вздохнула Александра Олеговна. — Какой лес, какая тишь. После этих поездов... вообрази, мне даже чая не дали!
— Главное — доехала. Как самочувствие?
— Прекрасно, прекрасно, Витенька. Я так счастлива! У тебя такие милые друзья, Оленька, Сережа... ах, какой дом!
Они поднялись по ступенькам, вошли в прихожую.
— Когда же это все построили? До войны?
— В 49-м, мама, — Ребров помог ей снять пальто.
Вошел Штаубе во фраке.
— Мама, познакомься, пожалуйста: Штаубе Генрих Иванович.
— С приездом, Александра Олеговна! — Штаубе поцеловал ее руку.
— Спасибо, Генрих Иванович! Очень приятно с вами познакомиться. Витя мне писал о вас.
— А сколько я о вас слышал! — улыбался Штаубе, держа ее руку. — Дня не пройдет, чтоб Виктор Валентинович о маме не вспомнил!
— Вспоминать-то вспоминал, но письмами не баловал! — Александра Олеговна погрозила Реброву пальцем. — Раз в месяц, не чаще!
— Каюсь, каюсь, — склонил голову Ребров.
— Не беспокойтесь, Александра Олеговна, мы его перевоспитаем! — Штаубе подставил ей согнутую руку.
— Очень надеюсь! — старушка взяла его под руку.
Они прошли в гостиную. Посередине стоял накрытый стол, у окна горела разноцветными огоньками украшенная елка.
— Ах, какая прелесть! — остановилась Александра Олеговна. — Друзья мои, как у вас славно! Витя, я так счастлива!
— И я счастлив, мама, — Ребров поцеловал ей руку. — Как хорошо, что ты приехала.
— Мы так за вас волновались, что успели жутко проголодаться! — улыбался Штаубе, подойдя к столу и зажигая свечи в шандале. — Надеюсь, вы тоже?
— Еще как! Глядя на такой стол! Прекрасно! Но, но, но! — она подняла палец. — Здесь не хватает как раз того, что я привезла! Витя, ты не догадываешься?
— Паюсная икра? Балык?
Она покачала головой:
— Этих прелестей в Саратове давно уже нет и в помине. Дайте мне, пожалуйста, мою сумку.
— Вот она, мама.
Александра Олеговна вынула из сумки банку, сняла крышку, подала Реброву.
— Раковые шейки! — воскликнул Ребров. — Раковые шейки в винном соусе! Невероятно! Генрих Иваныч, помните, я рассказывал вам? Ольга Владимировна! Сережа! Где они?
— Переодеваются, — Штаубе взял из его рук банку, понюхал. — С ума сойти!
— Это любимая закуска моего покойного мужа, Витиного отца, Валентина Евграфовича. Были времена, когда раки у нас в Саратове продавались на каждом углу, как семечки. Теперь это такой же деликатес, как икра!
— Мама, это просто невероятно! Это мое детство. Вечер, терраса, отец, Анатолий Иванович, Зоя Борисовна... Миша. Он жив?
— Михаил Матвеич? Конечно! Получил новую квартиру за мостом. Ниночка вышла замуж, он ждет правнука. Огромный привет тебе.
— Спасибо.
Вошли Ольга и Сережа. На ней было длинное вечернее платье темно-фиолетового бархата, Сережа был одет в белую шелковую рубашку с огромным золотисто-черным бантом, в черные, продернутые золотой ниткой бриджи, белые гольфы и черные лакированные туфли, усыпанные серебряными звездочками.
— Ах, какая прелесть! — всплеснула руками Александра Олеговна. — Витя, какая у тебя жена! Оленька, вы потрясающе красивы, вы так похожи на Грету Гарбо, вернее, — вы ее красивее, грациознее, женственней! А Сережа! Юный принц! Наследник престола!
— А я? — бодро приосанился Штаубе.
— Вы — барон, владелец чудного замка под Москвой!
— Всего лишь? — поднял брови Штаубе.
Все засмеялись.
— Господа, к столу! — хлопнул в ладоши Ребров.
— К столу! — Сережа подпрыгнул и сделал пируэт.
— С удовольствием! — улыбалась Александра Олеговна.
Сели за стол. Ребров налил женщинам вина, Штаубе и себе — водки, Сереже — апельсинового сока.
— Друзья... — начал Ребров, но Штаубе поднял рюмку:
— Не, не, Виктор Валентиныч. На правах хозяина дома я первым прошу слова.
— Витя, подчинись! — посоветовала Александра Олеговна.
Ребров склонил голову.
— Друзья, — заговорил Штаубе, — поистине чудесный вечер сегодня: на меня, персонального пенсионера, министра среднего машиностроения славных времен застоя, свалилась целая, понимаете, тонна счастья. Для старика, товарищи, это слишком!
Все засмеялись.
— Ну, правда, посудите сами: сидеть бы мне сейчас у себя на Кутузовском с моей домработницей, с Марьей Михайловной, тихо бы кушать, смотреть телевизор. В двенадцать мы бы с ней выпили шампанского (подогретого, чтоб горло не застудить), а в час я б уже задавал храповицкого...
— Позвольте, Генрих Иваныч, а сослуживцы, друзья юности?
— А-а-а, иных уж нет, а те далече. Да и, знаете, Александра Олеговна, настоящих друзей юности у меня всего трое было: один на войне погиб, другой у Берии на допросе, третий два года назад от инфаркта умер. Но сегодня речь не об этом. А о том, что свято место пусто не бывает. И сейчас я перейду к главной части моего выступления. Александра Олеговна, спасибо вам за вашего сына. И от меня лично, и от всего министерства среднего машиностроения. Более порядочного, честного, профессионального сотрудника из молодого поколения я не припомню. И скажу вам со всей прямотой: если бы меня горбачевцы четыре года назад не ушли на пенсию — сейчас быть бы Виктору моим первым помощником. Без сомнения! Хотя, я уверен, он и без меня дойдет до верха. Все данные у него есть...
— Генрих Иваныч, — покачал головой Ребров. — Ну что вы обо мне...
— А ты помолчи. О тебе речи не идет.
— Тогда молчу!
Все засмеялись.
— Речь, товарищи, идет о замечательной Александре Олеговне Ребровой, приехавшей к нам в гости из Саратова прямо на Новый год! Такого подарка нам с вами давно никто не делал! Поэтому первый тост: за здоровье Александры Олеговны!
— Ура! — крикнул Сережа.
Все чокнулись с бокалом Александры Олеговны и выпили.
— Ах, прелестное вино! — старушка осторожно поставила на стол полупустой бокал. — Но закуска, думаю, еще лучше!
— Друзья, прошу вас! — Штаубе заткнул край салфетки за ворот сорочки. — Мы все страшно голодные!
Некоторое время ели молча.
— Александра Олеговна, а правда, что вы через Волгу по льду бежали? — спросил Сережа.
— Через Урал, Сереженька, — улыбнулась старушка.
— И трещины были?
— Были. И подо мной лед трескался. Я пробежала, а на следующий день лед пошел!
— Когда это было? — спросила Ольга.
— Сорок четвертый. У меня накануне день рождения отмечали, засиделись до ночи, ну и встала на полчаса позже, проспала автобус, который нас на другой берег Урала возил через мост. А в те времена, Сережа, на всех предприятиях было правило двадцати минут: если человек опаздывал больше чем на двадцать минут, его арестовывали и судили. Вот я и побежала напрямик, так как получать в двадцать шесть лет второй срок мне совсем не хотелось.
— Двадцать шесть? Как и мне! — проговорила Ольга. — И что же это было за предприятие?
— Госпиталь.
— А первый срок — это что? — спросил Сережа.
— Друзья! — Штаубе поднял рюмку. — Среди нас находится человек замечательной судьбы. Кто за то, чтобы Александра Олеговна рассказала нам свою биографию, — прошу поднять бокалы!
— О, Господи, автобиографию! — засмеялась старушка, чокаясь со всеми. — Я, право, не готова!
— Просим, просим!
— Просим!
— Мама, расскажи.
— Ну... тогда я сначала выпью для храбрости!
Они выпили.
— Что ж, дорогие мои, — Александра Олеговна вытерла губы салфеткой, — жизнь моя сложилась, мягко говоря, не просто. Зигзаги, зигзаги. Я родилась в 18-м году в Москве, в семье полковника царской армии Олега Борисовича Реброва. Отца я знаю только по фотографии, по рассказам матери и старшего брата. Его расстреляли большевики, когда мне было три месяца. Моя мать Лидия Николаевна Горская была дочерью известного врача-окулиста, профессора Николая Валериановича Горского, благодаря которому наша семья смогла выжить в годы военного коммунизма. Он лечил Свердлова, Троцкого, Калинина, Крупскую. Помогал им лучше видеть классового врага. За это они давали нам продукты и даже дом оставили на Поварской, которую потом переименовали в улицу какого-то бандита Воровского. Хороша фамилия. Дедушка умер в 1925-м, и нас сразу же выгнали на улицу. Брат Алеша через польскую границу бежал в Париж. А нас приютил сослуживец отца, перешедший, в свое время, на сторону большевиков и ставший у них военспецом. Вскоре он сделал предложение матери, и они поженились. Насколько я помню, мать Ивана Ивановича не любила, хотя он любил ее очень сильно и ко мне относился с нежностью. Все было благополучно до 38-го: я поступила в медицинский, проучилась три курса, мать занималась переводами, отчим служил в Генштабе. 3 мая я пришла домой из института и увидела энкавэдэшников, которые рылись в наших вещах. Все книги были вытряхнуты на пол, и эти молодцы по ним ходили, как по ковру. Они мне сообщили, что отчим арестован. Я спросила: где моя мама? Они сказали, что мама переволновалась во время ареста Ивана Ивановича, ей стало плохо, и они вызвали «скорую помощь», которая ее увезла. На самом деле один из этих мерзавцев, найдя в ее вещах медальон с волосами отца, вытряхнул их. А маме сказал: хранишь всякую дрянь. Она дала ему пощечину, за что он ударил ее рукояткой нагана в висок. Когда я прибежала в больницу Склифосовского, мама была уже при смерти, постоянно теряла сознание. Височная кость у нее была раздроблена, ее повезли на операцию, и она умерла у них на столе. «Потеря сознания, повлекшая падение и травму черепа». Так было написано в заключении о смерти. Вот, дорогие мои. Похоронили маму. Меня отчислили из института. Сразу после похорон явились управдом с участковым, показали постановление об «уплотнении жилплощади». Ко мне подселили семью истопника. Друзья настойчиво советовали мне уехать из Москвы. Я не послушалась. 6 июня пришли за мной. Лубянка. Месяц они меня мучили. Я ничего не подписала. Статья 58, пункт 11. 10 лет. Затем — путешествие в «Столыпине» до Котласа. Пересылка. Нас сразу повели в баню, и там в предбаннике висело широкое старое зеркало. Все сразу бросились к нему, я тоже. И вот вижу: куча голых женщин, изможденные лица, все толкаются, а я никак не могу найти себя, совершенно не могу! И вдруг я увидела свою маму. Она смотрела на меня из этого зеркала. Я провела рукой по лицу — и она. Я потрогала волосы — и она. С тех пор я стараюсь в зеркала не смотреться. Потом — лагерь. Сначала было страшно тяжело, я просто умирала на общих работах. И вдруг в столовой ко мне подходит друг отца, Сергей Аполлинариевич Болдин, бывший полковой врач. Он устроил меня в санчасть медсестрой, спас от смерти. А через каких-нибудь три года мне невероятно повезло: мое дело пересмотрели и меня освободили «за отсутствием состава преступления»! Из всего лагеря освободили еще человек 20. Это было после расстрела Ежова и прихода к власти Берии. Мы ехали в Москву и молились за здравие Берии. Тем не менее в столице меня не прописали, жить мне было негде, а главное — не на что. Я поехала в Гурьев, к тете Веронике. Она работала хирургом в госпитале, взяла меня к себе ассистентом. Так всю войну я прожила в пыльном Гурьеве. Общалась со ссыльными интеллигентами, казаками и казахами. Там было много рыбы, но мало муки. Ела ложками икру, мечтая о хлебе. Ела верблюжье мясо.
— И вкусно? — спросил Сережа.
— Не помню. Тогда было все равно. Кончилась война, вернулся с фронта сын тети Вероники Валентин. Мы сразу полюбили друг друга и вскоре поженились. Семейная жизнь длилась недолго: 9 ноября 1948 года меня снова арестовали. Потом — Валентина. Я была на шестом месяце беременности и на этот раз держалась не так стойко: все подписала. Весь их бред. Вообще второй раз — очень тяжело. Очень. Я боялась за ребенка, но увы, напрасно: он родился мертвым. Лагерь в Мордовии. И снова счастье улыбнулось: устроилась в швейную мастерскую. М-да. О лагерях теперь много пишут, есть, конечно, очень правдивые публикации, но я вам скажу: представить лагерную жизнь невозможно. Поэтому я о лагере не люблю рассказывать. Не потому, что — неудобно или — больно, нет. Просто это — бессмысленно. Освободили меня осенью 1954-го. Вернулась в Гурьев. Сутки спала. Потом стала собираться в Игарку — к Валентину в лагерь. Тетя купила на базаре балыка, паюсной икры, меда, орехов, напекла булочек. И вот так сидим вечером, укладываем все это в рюкзак, вдруг — стук в дверь. Тетя пошла открывать — и не вернулась. Я крикнула — не отзывается. Встаю, иду. И вижу — они стоят с Валентином обнявшись. Нас, оказывается, в один день освободили... — Александра Олеговна вытерла выступившие слезы, вздохнула и бодро закончила: — а через год у меня родился вот этот молодой человек!
— Да! — покачал головой Штаубе. — Теперь я знаю, в кого Виктор такой целеустремленный.
— Генрих Иванович, вы не знали Витиного отца! — погрозила ему пальцем Александра Олеговна. — Не делайте преждевременных выводов!
Все засмеялись.
— Давайте выпьем за семью Ребровых! — Ольга подняла бокал. — Вы все настоящие герои. Я слушала и... просто... не знаю, что сказать. Вы героиня, Александра Олеговна. Дай Бог вам здоровья.
— Спасибо, милая, — старушка выпила вина. — На самом деле таких судеб в России — миллионы. У меня еще все обошлось благополучно.
— Много, много исковерканных жизней, незаконно репрессированных, — вздохнул Штаубе, — но если говорить об НКВД, то там работали не одни подонки. Там были и честные люди.
— Я таковых не встречала, — тихо сказала Александра Олеговна.
— Уже без пятнадцати двенадцать! — выкрикнул Сережа, посмотрев на часы.
— Шампанское! Где шампанское?
— Надо телевизор включить!
— Так быстро!
— Друзья, без паники, без паники! — Ребров встал, подошел к Александре Олеговне. — Мама, у нас для тебя есть подарок, который ты должна успеть получить в уходящем 1990 году.
— Что же это за подарок?
— Это очень серьезно, Александра Олеговна! — Ольга встала. — Надо успеть!
— Без суеты! — Ребров встал позади старушки. — Мама, закрой глаза.
Старушка закрыла глаза. Ольга взяла ее за левую руку, Штаубе за правую. Ребров вынул из кармана удавку, надел петлю на шею Александры Олеговны.
— Чур, без щекотки! — засмеялась она.
— Хоп, — скомандовал Ребров, резко затягивая петлю.
Александра Олеговна беспокойно зашевелилась, захрипела.
— Руки, руки! — пробормотал Ребров.
Ольга и Штаубе крепко держали старушку. Голова ее мелко затряслась, правая нога стала биться о ножку стула. Зазвенела посуда, опрокинулся бокал.
— Держать! — прошептал Ребров.
Удары ног стали слабеть, Александра Олеговна выпустила газы. По телу прошла дрожь, и оно расслабилось. Через пару минут Ребров отпустил удавку.
— 18 и 6, — улыбнулся Сережа. — Комки там бумажные на медведей. И булка.
— Взбзднулось старушке... — поморщился Штаубе.
Ребров снял удавку. Труп положили на пол.
— Так. Теперь прошу минуту внимания, — выпрямился Ребров. — Во-первых, всем переодеться. Во-вторых, помнить о разделении труда, не мешать друг другу. И в-третьих, господа. От нашей точности, профессионализма, спокойствия в сегодняшнем деле зависит все. Постарайтесь понять это. Пока все идет по плану, мы на верном пути, обстоятельства благоприятствуют нам. Сорваться мы не имеем права. Двинулись.
Они переоделись в белые халаты, надели резиновые перчатки, отволокли труп в просторную ванную комнату и заперлись. Здесь все было готово к работе: инструменты, посуда, приспособления. Труп раздели. Длинные голубые трусы Александры Олеговны были выпачканы свежим калом.
— Не только пукала? — улыбнулся Сережа.
Ребров и Ольга связали ноги трупа и, при помощи Штаубе, подвесили вниз головой на крюке, укрепленном в потолке над ванной. Сережа поставил в ванну десятилитровый бидон. Ребров включил электропилу, отрезал голову трупа, опустил в подставленный Ольгой целлофановый пакет. Кровь из шеи потекла в бидон.
— Ольга Владимировна, Сережа, — пробормотал Ребров, точнее подставляя бидон, — сожгите одежду и вещи в камине. Документы положите мне на стол. Через полчаса жду вас здесь.
Забрав одежду, Ольга и Сережа вышли.
— Так. Голова, — Ребров повернулся к Штаубе. Тот протянул ему пакет. Ребров вынул голову, положил на эмалированное блюдо, включил электропилу и разрезал голову вдоль. Штаубе взял половину головы, положил на станину пресса, нажал красную кнопку. Пресс заработал и стал медленно давить половину. Штаубе подставил трехлитровый бидон под желоб. Выжатая жидкость стекла в бидон. Ребров стряхнул выжимки в ведро и положил на станину пресса другую половину. Пресс раздавил ее, жидкость стекла в бидон. Ребров стряхнул выжимки в ведро. Через полчаса вошли Ольга и Сережа. Почти вся кровь из трупа стекла в бидон. Ребров взял электронож, отрезал часть ягодицы, передал Ольге, которая сразу же опустила мясо в электромясорубку, которая перемолола мясо в фарш, который упал в заборник соковыжималки, которая отжала из фарша сок, который стек в десятилитровый бидон. Ребров отрезал новый кусок и передал Ольге. Сережа следил за мясорубкой, Штаубе — за соковыжималкой. Менее чем за три часа мясо и внутренности трупа были переработаны. Ребров распилил скелет на небольшие части, из которых Ольга и Штаубе отжали на прессе сок. Когда все было кончено, сок и кровь перелили в тридцатилитровый бак и перенесли его в гостиную. Потом тщательно вымыли ванну, посуду, оборудование и инструменты. Выжимки вывалили в саду под яблони и забросали снегом. Затем все переоделись и собрались в гостиной. Ребров подошел к баку, снял крышку:
— Двадцать восемь литров. Вы оказались правы, Генрих Иваныч.
— У меня глаз наметан, — усмехнулся Штаубе, усаживаясь за стол и наливая себе водки.
— Ой, как я устала, — Ольга опустилась на ковер рядом с баком. — Уже четыре часа? Давайте хоть шампанского выпьем.
— Нужно залить, а потом уже пить шампанское. Сережа! Принеси чемодан.
Сережа принес коричневый чемодан с металлическими углами, поставил рядом с баком. Ребров отпер маленьким ключом левый замок чемодана и осторожно вынул его: замок оказался массивной резиновой пробкой. Сережа вставил в отверстие широкую воронку. Ребров и Штаубе подняли бак и перелили его содержимое в чемодан.
— Вот так, — Ребров вставил пробку на место и запер, — теперь можно и шампанского...
Штаубе откупорил бутылку, наполнил четыре бокала.
— Первый раз в жизни Новый год не отмечала, — Ольга взяла бокал, посмотрела сквозь него на свечи.
— И я! — Сережа отпил из бокала.
— Поздравляю, друзья, — устало улыбнулся Ребров, — теперь у нас есть жидкая мать.
— И с Новым годом.
— Ура!
Они чокнулись и выпили.
— Кто будет баранину? — спросила Ольга.
Сережа и Штаубе подняли руки.
— А я, пожалуй, спать пойду, — Ребров потер виски.
— Иди, Витя. Ты бледненький, устало выглядишь.
— Переволновались, поди?
— Да... как-то все вместе. И сердце покалывает. — Он взял мандарин, посмотрел на него и положил на место. — Жидкую мать — в малый подвал. И всем спокойной ночи.
Он вышел.
— Ребят, пойдемте в каминную, — предложила Ольга, — а то здесь прохладно. На огне баранину согреем, на шкурах поваляемся.
— Идея не плоха, — Штаубе налил шампанского, — только я сперва жидкую мать отнесу.
— Осилите один?
— Я, голубушка, вас могу до вахты донести и обратно! — обиженно воскликнул Штаубе.
— Правда? — улыбнулась Ольга.
Штаубе швырнул в огонь кость, облизал пальцы и потянулся к бутылке с водкой:
— Оленька, еще по одной.
— Мы не против, — Ольга лежала на медвежьей шкуре и ела грушу. Сережа спал на диване, укрытый пледом.
— Этих людей тоже надо понять, — Штаубе передал Ольге рюмку. — Что ж это — работали честно, перевыполняли план, жили впроголодь, защищали Родину, а потом им говорят: ваша жизнь, балбесы, — ошибка, вы не светлое будущее строили, а хуевый сталинский лагерек, который называется Союз Советских Социалистических Республик! С чем вас, ебена мать, и поздравляют благодарные потомки!
Он рыгнул, выпил, вытер губы полотенцем.
— Не знаю, — Ольга выпила, откусила от груши. — Мне Инка Бесяева рассказывала, как ее с двумя подругами на цековскую дачу возили и чем это кончилось.
— Чем?
— Трупом. Старший тренер «Спартака» по гимнастике взял свою любовницу Инночку и двух ее подружек. И на дачу к завотделом ЦК. Там еще был зам Тяжельникова и какой-то хуй из ЦК ВЛКСМ. Выпили, закусили, потом в баньку. Стали трахаться. И этот хуй комсомольский захлебнул девчонку спермой. Насмерть. А потом...
— Сриз форпи на ященковое! Есть партаппаратчики, а есть рядовые коммунисты, хули тут неясного! Ельцин же тоже был коммунистом!
— А мне Ельцин не нравится. У него лицо тяжелое какое-то...
— Главное, чтоб человек дело делал. Для честного коммуниста это значит — думать о нуждах народа, помогать налаживать производство, заботиться о неимущих. А для партаппаратчика главное — карьера, власть, подхалимаж! Он, пиздюк, готов начальству в жопу червем вползти и через рот вылезти! Таких надо давить, как гнид. А честный коммунист никому не помеха. Даже собственникам.
— У меня папаша был честным коммунистом, — Ольга размяла папиросу, закурила, — все воевал с партначальством. Два выговора и два инфаркта.
— Или вот говорят: Сталин, Сталин! Злодей и убийца. А то, что он аграрную страну превратил в индустриальную, — забыли. Культ личности — это правильно, на хуй это нужно. Но дисциплина нашим разъебаям нужна, как хомут для бешеной лошади! Они без дисциплины вон что творят: убивают, поджигают, рэкетируют. Он бы им показал — рэкет! Такой бы, блядь, рэкет устроил, что срали бы и ссали со страху без продыха! В Сибири бы на лесосплаве рэкетировали!
— Мой папаша тоже Сталина уважал, но не за индустриализацию, а за Отечественную войну...
— За войну?! Да за это его живьем сварить и собакам выбросить! Он, гад рябой, армию обезглавил, Тухачевского с Якиром расстрелял, пересажал честных командиров! Такую сволочь, как Мехлиса, приблизил! Позволил немцам в первый день всю авиацию разбомбить на хуй!
Ольга вздрогнула, папироса выпала из ее пальцев. Она закрыла лицо руками и всхлипнула.
— Что? Что такое? — наклонился к ней Штаубе.
— Не хочу я... не хочу... жуок... — простонала она.
— Да бросьте вы, — он положил ей руку на плечо, — вам — и бояться?
— Я не боюсь! Я не хочу, чтобы Нина!
Штаубе вздохнул, поднял папиросу и бросил в огонь:
— Ольга Владимировна, Нина человек подготовленный. Соколов-то не лучше, правда?
— Я не хочу... не хочу! — всхлипывала Ольга.
— Жуок не вчера придумали, что ж теперь мучиться? Выпейте-ка лучше да гоните тоску-печаль. Нам без анестезии нельзя.
Он разлил остатки водки по рюмкам, приложил горлышко бутылки к губам и подул. Бутылка отозвалась протяжным звуком.
Неделя прошла в подготовке к Делу № 3. 8 января в 9.12 утра все собрались в кабинете Реброва.
— Попрошу всех перевести часы, — сказал Ребров, — сейчас 11 часов 28 минут.
Он подождал, пока Штаубе, Сережа и Ольга переводили стрелки ручных часов, и продолжил:
— Итак, Дело № 3. От его исхода зависит наше будущее. Оступиться мы не имеем права. А также не имеем права на малодушие, нерешительность, непрофессионализм. В 12.10 мы входим в министерство. В 12.30 мы должны выйти из него с готовым результатом. В 12.45 — завод. Дальнейший график времени зависит от обстоятельств. Вопросы есть?
— Можно, я понесу? — спросил Сережа.
— Нельзя, — Ребров встал. — Ну, двинулись.
— С Богом, — пробормотал Штаубе.
Они спустились вниз, оделись и вышли из дома.
— Опять подтаяло, — Ольга сощурилась на тусклое солнце.
— Щас бы пухляка закатать, — сказал Сережа.
— Пухляки... все впереди... — рассеянно произнес Штаубе.
Они сели в машину и поехали. В 12.02 Ребров свернул с Садового кольца на Малую Бронную, въехал во двор дома № 8 и заглушил мотор.
— Генрих Иваныч, вы третий, — сказал Ребров, забирая у Штаубе дипломат.
— Я все прекрасно помню! — раздраженно ответил Штаубе.
— Ну если кто под ногами запутается! — Ольга шлепнула Сережу по шапке. — Дыши ровно, следи за мамой. Убью!
Они вышли из машины, прошли по улице Жолтовского, свернули направо и оказались у здания Министерства специальных работ. Ребров подошел к массивной двери, потянул за ручку и вошел. Он был одет в серую дубленку, пыжиковую шапку и светло-серый мохеровый шарф; в левой руке он нес черный «дипломат». За ним вошла Ольга в длинном синем дутом пальто, с продолговатой дамской сумкой. Вслед за ней вошел, опираясь на палку, Штаубе в зимней форме полковника инженерных войск с коричневым портфелем в руке. Сережа следовал за ним в своей обычной одежде. Они прошли тамбур и оказались в большом вестибюле с мраморными колоннами. Справа в застекленном кабинете сидел вахтер, возле широкой парадной лестницы прохаживался милиционер. В вестибюле находилось еще несколько человек.
— Ну, что же ты оробел? — Штаубе повернулся к Сереже. — Ты же про министерство спрашивал? Вот это и есть дедушкино министерство!
Они подошли к вахтеру.
— К Злотникову, — Ребров подал вахтеру Ольгин и свой паспорта. Вахтер выписал два пропуска.
— А мы к Николаю Николаевичу Артамонову по старой дружбе! — Штаубе протянул свой паспорт. — Не успел десять лет назад уйти на пенсию, как все в родном министерстве изменилось. Даже вахта! Была деревянная — стала стеклянная!
Вахтер улыбнулся:
— Мальчик с вами?
— Со мной, суворовец!
Вахтер выписал пропуск, вернул паспорт. Все четверо не торопясь разделись в гардеробе и прошли мимо милиционера к лифтам. Когда вошли в кабину, Ребров нажал кнопку 2:
— Ольга Владимировна, только после «хоп».
Они вышли на втором этаже и двинулись по широкому, обитому дубом коридору, который заканчивался просторным холлом. Красная ковровая дорожка вела к главной двери:
Министр специальных работ
РАДЧЕНКО
Валерий Павлович
В холле были еще пять дверей:
Первый заместитель министра
МАЗДРИН Юрий Прокофьевич
Заместитель министра
СМИРНОВ Николай Игоревич
Заместитель министра
ШУШАНИЯ Георгий Автандилович
Заместитель министра
НИКУЛИН Виктор Николаевич
Заместитель министра
БОДРЯГИН Михаил Михайлович
Ребров подошел к двери кабинета Никулина, открыл и вошел первым. В приемной сидела секретарша.
— Здравствуйте, — громко произнес Ребров.
— Здравствуйте, — ответила секретарша.
Штаубе, Ольга и Сережа тоже вошли.
— Виктор Николаевич у себя?
— Вам назначено? — смотрела на них секретарша.
Штаубе улыбнулся:
— Голубушка, старым друзьям не назначают. Их приглашают в гости.
— Все ясно, — улыбнулась она, снимая трубку телефона. — А как доложить?
— Доложите «хоп», — сказал Ребров, отступая в сторону. Ольга вынула из сумки свой пистолет с глушителем и дважды выстрелила в голову секретарши. Секретарша откинулась в кресле. Ребров взял из ее руки трубку, положил на рычажки, выдвинул средний ящик стола, нашел ключи, бросил Штаубе. Штаубе запер на ключ входную дверь. Ребров вошел в кабинет помощника замминистра. В кабинете сидели помощник и машинистка.
— Здравствуйте, товарищи. Хоп, — проговорил Ребров и шагнул в сторону. Ольга быстро выстрелила в головы сидящих. Помощник схватился руками за лицо, встал и упал на пол. Машинистка со стоном сползла со стула. Ольга подбежала к ним и выстрелила. Ребров вышел в приемную:
— Присмотр и давление.
Штаубе открыл дверь главного кабинета, пропуская Реброва. Ребров вошел. Никулин сидел за столом и что-то диктовал сидящей напротив стенографистке.
— Здравствуйте, Виктор Николаевич. Хоп по ней, — громко произнес Ребров. Ольга дважды выстрелила в голову стенографистки. Стенографистка вскрикнула и упала головой на стол. Никулин смотрел на стенографистку.
— Виктор Николаевич, позвоните Колосову, скажите, чтобы водитель Якушев немедленно поднялся в приемную к министру, — проговорил Ребров.
Никулин смотрел на стенографистку. Кровь из размозженной головы текла на стол.
— Вы поняли, что я сказал?
Никулин посмотрел на Реброва. Ольга навела на него пистолет.
— Звони, еби твою! — процедил Штаубе. — Мы ждать не будем!
Никулин снял трубку, нажал кнопку селектора:
— Борис... Борис Ильич. Да. Тут... это. Найди Якушева, водителя. Пусть он к Валерию Палычу поднимется. Да. Срочно. Да.
Он положил трубку.
— Теперь минуту внимания, — Ребров в упор взглянул в глаза Никулину, — сейчас вы пойдете с нами к Радченко и поможете в одном несложном деле. Оно займет не более 15 минут. Ваша жизнь зависит от его благополучного исхода. Для этого от вас, Виктор Николаевич, требуется совсем немногое: полное повиновение, адекватность ситуации и легкое умственное напряжение. Вы поняли?
Никулин смотрел на него.
— Вы поняли? — повторил Ребров. Ольга приставила дуло ко лбу Никулина.
— А вот... это не надо, — отстранился Никулин. — Я понял.
— Двинулись, — выпрямился Ребров.
Никулин выбрался из-за стола, пошел к двери.
— Войдете первым. Держитесь естественней.
Ольга сменила обойму, сунула пистолет в сумочку. Они вышли в холл, Штаубе запер дверь, отдал ключи Сереже. Из кабинета Смирнова вышли двое и, переговариваясь, покинули холл. Никулин вошел в приемную министра. Ребров, Штаубе, Ольга и Сережа вошли за ним. В приемной сидели помощник министра, секретарша и посетитель.
— Здрасьте, — вяло произнес Никулин.
— Хоп, — Ребров оттолкнул Никулина в сторону. Ольга выстрелила по головам сидящих. Штаубе запер входную дверь. Ребров кивнул на дверь с табличкой РЕФЕРЕНТ. Никулин перешагнул через ноги посетителя, приблизился к двери.
— Стоп. Сколько там человек?
— Пять... нет... семь, — Никулин смотрел на табличку.
— Откройте дверь и попросите троих выйти сюда.
Никулин взялся за ручку двери, потянул, приоткрыл:
— Петр... Сергеич, можно вас попросить... на минуту... и переводчиков тоже...
— А сам отвали, — пробормотала Ольга, становясь за дверь. Никулин отошел к столу помощника. Едва референт вошел, Ольга выстрелила ему в висок, прыгнула вправо и выстрелила в головы следующих за референтом переводчиков. Оттолкнув падающих, она вбежала в кабинет референта и открыла беглый огонь по оставшимся четырем сотрудникам. Один из них успел вскрикнуть. Ольга сменила обойму, добила дергающуюся машинистку и вышла.
— Вперед! — кивнул Ребров Никулину.
Никулин вошел в кабинет министра, отделенный от приемной двумя массивными дубовыми дверями. Вслед за Никулиным вошли Ольга, Ребров и Штаубе. Радченко говорил по телефону, сидя за огромным столом красного дерева.
— В чем дело? — спросил он, прикрыв трубку ладонью. — Почему без доклада?
— Валерий... Павлович... это... — произнес бледный Никулин и упал на колени. Его вырвало на ковер. Ольга трижды выстрелила в один из шести телефонов министра.
— Что? Что? Что? — бросив трубку, Радченко стал приподниматься из кожаного кресла.
— Спокойно, Валерий Палыч, — сказал Ребров, кивнув Штаубе, — сейчас товарищ полковник все разъяснит.
Оставив портфель на ковре, Штаубе подошел к Радченко, вынул из кармана кителя кастет с двумя рядами стальных шипов и ударил министра по лицу. Радченко упал в кресло, схватился руками за лицо.
— Где фундаменты? — Штаубе прислонил палку к столу и присел на край. — Орел или Красноярск?
— Терехова, — пробормотал Никулин, вытирая рот.
— Хоп, — кивнул Ребров на Никулина. Ольга выстрелила ему в затылок.
— Орел или Красноярск? — наклонился Штаубе к сопящему Радченко и ударил его кастетом по прижатым к лицу рукам.
— Орел... Орел... — простонал Радченко.
Из приемной выбежал Сережа:
— Там стучат!
— Это Якушев! — Ребров с Ольгой выбежали и вернулись с Якушевым и Леонтьевым. Якушев злобно толкнул Леонтьева, тот упал, приподнялся и стал раздеваться трясущимися руками.
— Карта в спецхране? — спросил Штаубе.
Радченко слабо кивнул. Зазвонил телефон.
— Это говно в ноябре еще... гад! — Якушев пнул Леонтьева.
— Сколько километров от Красноярска? — Штаубе убрал кастет в карман, слез со стола.
— Семьдесят... — произнес Радченко.
— Какое направление?
— Запад... западное...
— Ориентиры?
— Я... там не был... не помню без карты... — всхлипнул Радченко, — не надо только... убивать.
— Ну что там рядом? — Ребров раскрыл «дипломат». — Река? Деревня?
— Так там это на Чулыме, ну, когда Ачинск проедешь, станция Козулька, — быстро забормотал голый Леонтьев, — а потом направо и километров, ну, полста и Чулым начнется, по Чулыму немного и через сопку там...
— А Терехов? — Ребров вынул из «дипломата» электронож, поискал глазами розетку.
— Терехов... — пожал плечами Леонтьев и облизнул пересохшие губы.
Плачущий Радченко открыл свое окровавленное лицо:
— Тере...хов... Терехов уже... уже...
Ребров и Штаубе переглянулись.
— Ах, еби твою! — радостно хлопнул в ладоши Штаубе.
— Хоп, — командовал Ребров, втыкая штепсель в розетку. Ольга выстрелила в голову Леонтьева, он упал на ковер. Ребров и Штаубе перевернули его на спину, и Ребров стал вырезать электроножом часть груди.
— Когда мне доложили... я не поверил... — всхлипывал Радченко, вытирая лицо рукавом, — я был уверен... что это просто провокация. Наглая... провокация...
— Время? — Ребров опустил вырезанный кусок в подставленный Штаубе целлофановый пакет.
— 30, — Ольга взглянула на часы.
— Быстро! — Ребров уложил пакет в «дипломат», Штаубе вынул из своего портфеля папку с документами, раскрыл перед Радченко, протянул ручку:
— Давай.
Радченко подписал.
— Да не капай ты, мудак, — Штаубе оттолкнул его голову и промокнул пресс-папье две упавшие на документ капли крови.
— Быстро, быстро! — Ребров ждал с протянутой рукой. Штаубе передал ему папку, Ребров убрал ее в «дипломат»:
— Хоп, хоп.
Ольга выстрелила в голову Радченко.
— Парадное? — спросил Якушев.
— Ни в коем случае, — на ходу ответил Ребров.
Они прошли в комнату отдыха министра, открыли дверь и по лестнице спустились во внутренний двор министерства. Здесь стояли десятка два машин. Они сели в черный «ЗИЛ-110», Якушев завел мотор.
— Перегрузил быстро? — спросил Ребров.
— Сразу после вас, — Якушев завел машину, подъехал к воротам и посигналил. Ворота стали медленно отворяться.
— Время, время! — дернулся Ребров.
— Успеваем, — Штаубе плюнул на испачканную кровью руку и стал вытирать ее платком. Они выехали на Малую Бронную, свернули на Садовое, доехали до площади Маяковского и повернули на улицу Горького.
— Генрих Иваныч, дайте мне ваш сегмент, — не оборачиваясь, попросил Ребров.
Штаубе вынул из кармана кителя сегмент и передал. Ребров приложил свой сегмент к сегменту Штаубе, нажал, соединяя замки. Красные шкалы совпали на 8,3, черные на 8,7. Ребров взглянул на часы, посчитал на микрокалькуляторе, сдвинул сегментные зубцы:
— 27, 10, 6.
— Ну и слава Богу! — Штаубе забрал у него сегмент. — Вы всегда хотите прямо... что-то идеальное!
— Идеального нам не видать как своих ушей! — раздраженно вздохнул Ребров.
— Побойтесь Бога, Виктор Валентиныч!
— Витя, а там поддержка потребуется? — расстегнув жакет, Ольга засовывала в патронташ новые обоймы.
— Нет.
— С Сергеевым осторожней, — сказал Якушев, — он мог с Леонтьевым в Уренгое снюхаться. И Павлов тоже.
— Мне по шет? — Сережа вертел кубик Рубика.
— Да, да. И держись попроще.