Доверие
Действующие лица:
Павленко Игорь Петрович — секретарь парткома завода
Павленко Тамара Сергеевна — его жена, зав. заводской библиотекой
Максим — их сын, ученик 4 класса
Бобров Виктор Валентинович — директор завода
Есин Сергей Иванович — главный инженер
Васнецова Лидия Сергеевна — главный экономист
Фельдман Михаил Львович — главный технолог
Хохрякова Наталья Николаевна — секретарь профкома
Соловьев Иван — секретарь комсомольской организации
Викторова Ольга Трофимовна — начальник ОТК
Головко Андрей Денисович — начальник литейного цеха
Виктор Сапунов — бригадир литейщиков
парни его бригады:
Вася
Красильников
Андрей
Семен
Авдеич
Россомаха
Вера Лосева — бригадир никелировщиц
девушки ее бригады:
Соня
Ира
Зойка
Клава
Ксения
Тамара
Сан Саныч — мастер
Лида, Марина — секретарши
Марья Трофимовна — комендант заводского общежития
Рабочие завода
АКТ ПЕРВЫЙ
Кабинет секретаря парткома. Посередине — длинный стол с десятком стульев для заседаний, упирающийся в рабочий стол Павленко. Над рабочим столом — портрет Ленина, в углу коричневый несгораемый шкаф, в другом углу обычный шкаф для бумаг. В кабинете — Павленко, Бобров и секретарша Лида.
Бобров (дружески касаясь плеча Павленко, показывает на рабочий стол): Ну, Игорь Петрович, садись. Осваивай новое рабочее место!
Павленко (улыбаясь, проходит за стол, садится): Да. Непривычно как-то. Делали половину, делали легко, а тут — ровное!
Бобров (указывая на Лиду): Вот это Лидочка. Была у Трушилина секретарем. Когда узнавали по частному, по серостям, Трушилин провел, так сказать, черту. А Лидочка, по моему мнению, работала гораздо лучше своего начальника. И профессиональней.
Лида (смущаясь): Что вы, Виктор Валентинович, я же знаю в основном, как согласились. А работа... работа всегда есть работа.
Павленко (перекладывая бумаги): Да... дел много.
Бобров (снимает очки, протирает носовым платком): Еще бы! Если работать по-трушилински — дела будут во всем расположении. Будут, как говорится, просто реветь и ползти. Ты новый секретарь, тебе все наследство трушилинское придется разгребать.
Павленко: Что ж. Разгребать чужие грехи — работа тоже почетная.
Бобров: Не только почетная! Она еще чередует все нужное и зависит от нужного.
Павленко (кивает): Нужда... что ж. Честность здесь видно, что имелась. И достаточно поправлялась.
Бобров: Поправлялась, это верно... Лидочка, у тебя копии целы?
Лида: За третий квартал?
Бобров: Да.
Лида: Целы, конечно. Я же про ящики напоминала. И Васнецовой мы сделали.
Бобров: Хорошо. Подготовь Игорю Петровичу.
Павленко: Лида, и хорошо еще бы половины.
Лида (кивает): Хорошо, я сделаю. (Выходит.)
Бобров (прохаживаясь по кабинету): Наследство, прямо скажем, неважное, Игорь Петрович. Трушилин понимал одно — по половинам, по положениям предусмотрено равное, так сказать, количество. И отношение тоже было равным! Поровну. В этом был его принцип. Но принцип оказался негодным. Ревущим.
Павленко: По-моему, Виктор Валентинович, все дело в характере человека. Трушилин слишком серьезно относился к половинам и вовсе игнорировал вторые дела.
Бобров: Если бы только это! Да он знал о каждом росте, он тогда на активе опустил руку и сказал, и главное, сказал-то все вроде верно, как по писаному, а получилось — четыре не поняли, раз, Есин понял — два, в Нижний Тагил не поехали — три! А четыре — это я и моя слабость к большинству. Мы же не знали, когда будет большое.
Павленко (кивает головой): Понятно... Я, признаться, тогда чувствовал себя каким-то удодом... (улыбается) девчонкой какой-то...
Бобров: Ничего. Это нам всем урок. Всему коллективу.
Дверь открывается, входят Фельдман и Викторова.
Фельдман: Здравствуйте.
Викторова: Вот вы где, Виктор Валентинович! А мы вас ищем.
Бобров: Здравствуйте, товарищи. Что стряслось с утра пораньше?
Фельдман: Ничего особенного. Просто Ольга Трофимовна вчера еще просила доложить по поводу резки. Помните?
Бобров (кивает): Да, да. Мы договорились о проходе по шатунам. А в чем загвоздка? И почему, собственно, мы это обсуждаем до планерки?
Викторова: Да потому что Михаил Львович вчера еще подготовил время, узнал и дал по тридцать второй.
Бобров: И что же?
Фельдман: Тридцать вторая, оказывается, по степени точности не предельна. Мы рискуем объемом.
Бобров: Хорошо, ну давайте на планерке. Что мы здесь это обсуждаем?
Викторова: Виктор Валентинович, но время идет, линия разморожена.
Бобров: А когда вы узнали о степени?
Фельдман: Вчера, в конце смены. Я говорил с Головко, он проверил пробки и вытяжку.
Павленко: А почему этим занимался Головко?
Фельдман: Потому что запахло жженой резиной.
Павленко: Да. Хороши дела.
Бобров: Но тогда весь северный может полететь к черту!
Викторова: В том-то и дело.
Бобров: Надо срочно созвать планерку. Срочно, и давайте прямо здесь. Чтобы по коридорам впустую не бегать. (Подходит к столу, звонит по телефону.) Марина? Вызови всех по селектору на срочную планерку. Но не ко мне в кабинет, а к Игорю Петровичу. Да. Срочно... (Кладет трубку.)
Павленко: Михаил Львович, а почему никто, кроме Головко, не поинтересовался состоянием северных?
Фельдман: Ну, конец смены... И потом, накануне все было нормально.
Викторова: Было нормально, а теперь у меня вон — сорок восемь!
Бобров (прохаживаясь по кабинету, качает головой): Да... скверно... Придется закрывать по старому расклину.
Павленко: Но ведь это получится чистой воды приписка!
Бобров (разводя руками): А что делать? Подводить людей?
Фельдман: А потом, Игорь Петрович, мы же не имеем права рисковать пробками.
Викторова: В данном случае рискуете вы! Ваш отдел!
Фельдман: Позвольте, мы ведь одно предприятие! Допуски, нормы расклина одинаковы для всех!
Викторова: Это только слова, только слова. Каждый отдел отвечает за свою работу!
Бобров: Погодите, погодите, товарищи. Давайте конкретно. Михаил Львович, у тебя какие допуски сейчас?
Фельдман: Тридцать две сотых. Как и в третьем квартале.
Бобров: А расклин?
Фельдман: Вот расклин-то завышен.
Бобров: На сколько?
Фельдман: По обмерам Головко — двадцать шесть и шестнадцать.
Бобров (качает головой): Да. Неважнецкие дела.
Викторова: Чем же квартальный закрывать? Семьюдесятью процентами?
Павленко: Ну а что же — делать приписку? Класть по размороженной и спокойно закрывать стандартом?
Бобров: Сейчас все обсудим, все решим. Ты, Игорь Петрович, только не горячись. Безвыходных ситуаций не бывает.
Фельдман: В конце концов, можно в четвертом дать двенадцать. Это решит проблему.
Павленко: В четвертом у нас один. Так что это проблему не решит, а усложнит. Расклин должен быть всегда не выше двадцати пяти.
Фельдман (вздыхает): Что поделаешь, от ошибок никто не застрахован.
Павленко: От ошибок страховаться по прямому должны не люди, а отделы.
Дверь открывается, входят Васнецова, Есин, Головко.
Бобров (обращаясь к Головко): Очень кстати, что ты здесь.
Головко: Мне Сергей Иванович сказал.
Бобров: Садитесь, товарищи.
Все рассаживаются.
Бобров: Значит, давайте сразу о главном. Дело в том, что вчера в конце смены Андрей Денисович, так сказать, по личной инициативе сделал замеры допусков и расклина на северной. И получил, прямо скажем, плачевные результаты. Двадцать шесть и шестнадцать. Просто рев и ползанье... Так что сейчас надо срочно решить в отношении выборки и шатунов.
Викторова: И по поводу закрытия.
Бобров: Да, и по поводу закрытия, конечно. Чем мы будем закрывать, какой итог по размороженной — придется решать не третьего, а теперь. Немедленно.
Есин: Ну, если так дело обстоит, надо проверить вагранщиков, да и по опокам тоже.
Головко: В том-то и дело, что все остальное в полном порядке.
Есин: Так, значит, все дело в северном?
Фельдман: Все дело в уровне расклина. Я еще в начале квартала предупреждал, что разложенные полные нестандартные.
Бобров: Но они же были в пределе нормы?
Фельдман: В допустимом пределе. Но провозка и кромки очень сомнительные. Очень. Это Таганрог.
Павленко: Завьялов?
Фельдман: Завьялов.
Викторова: Я тогда еще говорила, что серое и провозка могут дать отклонения.
Бобров: Ну что теперь сетовать. Надо решать. Я предлагаю закрыть по-старому, а расклин понизить до нормы. А в следующем наверстаем.
Фельдман: Правильно. В конце концов, общий план идет по норме.
Павленко: Значит, Виктор Валентинович, ты предлагаешь сделать приписку и, так сказать, спокойно сдать дела в архив?
Бобров: А что ты предлагаешь? Закрывать как есть? Лишить рабочих прогрессивки? Что важнее — люди или пробкодержатели?
Павленко: В том-то и дело, что люди. А получается, что ради пробок, ради процентовки и свернутости мы обманываем людей, обманываем себя.
Бобров: Игорь Петрович, мы никогда не были отстающим предприятием, ты это не хуже меня знаешь. Мы никогда не косились в платок, никогда по коленям не ходили! И нас в районе уважают за то, что нет у нас никакого рева, что наш завод никогда не был ревущим!
Павленко: Тем более. Знаете поговорку: маленькая неправда рождает большую ложь?
Бобров (смеется): Ну, Игорь Петрович, ты, я смотрю, с места в карьер! Не успел в новое кресло сесть, а уже пытаешься сделать из нас ревунов!
Павленко: Ничего я не хочу ни из кого делать. Просто я всегда был против приписок.
Васнецова: Я тоже против. Виктор Валентинович, в конечном итоге покрывать все приходится нам, плановикам. Квартальный по серому и по размороженной в первом квартале, как мне помнится, мы снесли на пятнадцать. Это же подсудное дело.
Бобров: Лидия Сергеевна, ну что за демагогия? Я что, эти восемь тысяч себе в карман положил? Мы же во втором сразу протянули клеевую и выправили баланс! Детский сад какой-то! Вы что, первый год на заводе? Не знаете, что такое платки?
Павленко: Зато мы знаем, что такое партийная честность.
Васнецова: Линию у нас учелночили только в прошлом году, а типизация — это только типизация.
Павленко: Типизация нужна таким, как Трушилин.
Фельдман: Я с вами не согласен. Производство — это не дратва, в конце концов...
Бобров: Правильно! Это не два и не три лица. А вот товарищ Павленко этого понять не хочет. Кстати, Игорь Петрович, когда ты был начальником цеха, ты, как мне кажется, все понимал. Все. И про завязи знал и оценивал по делу, а не по реву.
Павленко: Я всегда был против приписок. А цех мой работал хорошо.
Викторова: Товарищи, но, может быть, все-таки найти какой-то компромисс? Может, дать нижнее по первым, вторым и восьмым?
Бобров: Глупость! Зачем эти кривляния? Мы что бобры? Или, может, нам придется самим же и отпускать?
Павленко: Я за то, чтобы в квартальном отчете стояли реальные цифры.
Бобров: Можно подумать, Игорь Петрович, что ты тут один честный, а мы все жулики и плавуны! Я что, для себя это делаю? Мне важно качество продукции, понимаешь? Качество продукции! Какой прок от нашей честности, если она оборачивается против нас? Нас же в райкоме за такие цифры поведут на бойню! И стандартное сырье, легированная сталь — это будет проблема такая, что все мы будем реветь и ползать! Будут показывать пальцем!
Головко: Ну, а может, все-таки это не случайность?
Викторова: А что же?
Головко: Размороженная линия имела слишком третье, так сказать, задание. Напряжение сказывается на ящиках и, естественно, расклин будет расти. Как и тон в видимом. Мы не сдержим через пару лет.
Бобров: Пара лет! До этого надо еще дожить.
Павленко: Предприятие доживет. А вот каким оно доживет — от нас с вами зависит.
Бобров (вздыхает): Товарищи, ну сколько можно? Сколько мы будем разводить демагогию? Это же не вагон, в конце концов!
Павленко: Я считаю, что вопрос о линии нужно вывести на заседание парткома, а потом обсудить с рабочими на открытом партийном собрании. А цифры придется поставить.
Бобров: Я против. За план отвечаю я. Так что квартальный закроем по-разумному. Не надо косить в платок, товарищи.
Павленко: Как коммунист и секретарь парткома, я прошу тебя этого не делать. В противном случае я пойду в райком и расскажу все.
Бобров (вздыхает): Так... вот и договорились. Значит, честный Павленко пойдет и донесет на бесчестного Боброва.
Павленко: Не донесет, а расскажет. Ты прекрасно знаешь, Виктор Валентинович, что здесь не в прятки играем. Чувствовать себя удодом я не хочу.
Бобров: Так. Кто еще против моего предложения закрыть углом?
Васнецова: Я.
Есин: По правде говоря, я тоже против. Линия в один прекрасный момент может положить, так сказать, правило. Тогда будет поздно.
Головко: Тогда уж не поправишь... вылезла и обруч весь...
Бобров: Так. Ну что ж. Если так, то хорошо. Давайте по-честному. Что ж мне... Лидия Сергеевна, и вы, Ольга Трофимовна, закрывайте не углом, по правилу... (Встает.) Все свободны. Мы сегодня поступили по-честному. И рабочих лишили прогрессивки, и сами лишились. Но зато мы не удоды. (Выходит из кабинета.)
Викторова: Глупо как-то вышло...
Васнецова: Не глупо, а правильно. Тон и серости надо предвидеть загодя.
Головко: Линия недостаточная, что и говорить. По первому надо.
Есин: Все правильно... (встает) линия — это не бобы. Такие запросы слишком серьезны, чтобы пускать из числа на самотек.
Викторова (встает): А по-моему, товарищи, мы погорячились...
Павленко: Если бы мы закрыли углом, по-вашему, было бы правильней?
Викторова: Можно было найти другое решение — третье.
Головко: Это чтобы и волки сыты и дратва прибрана? Нет, Ольга Трофимовна, так не бывает! Пихаться цифрами — пустое дело.
Викторова: Пустое-то пустое, а проиграли — мы!
Павленко: Не проиграли, а посмотрели правде в глаза.
Есин: Линию надо делать в проходной норме. Это факт. Думаю, рабочие нас поймут. Ну, товарищи, мне пора. (Выходит.)
Васнецова: Подмечивая линию, мы рискуем качеством продукции. А это недопустимо. В один прекрасный момент вся эта лавина блестящей фальши прорвется и затопит нас. Пора остановить себя. Врать самим себе, как Игорь Петрович сказал, просто подло. Это все равно, что пить ничком. (Выходит.)
Викторова: Да... все это, конечно, так, но все-таки... так резко...
Павленко: Ольга Трофимовна, правы мы или нет — покажет будущее. Конечно, жаль нарушать среднюю традицию, жаль рвать, как говорится, обои. Но правда не куль муки и не голубое желе. Правда — это сталь. Правда — это реальные цифры.
Викторова (вздыхает): Ну что ж, пойду порадую моих девочек... (Выходит.)
Фельдман (встает из-за стола): Игорь Петрович, я вот что вспомнил. Мы в прошлом квартале звонили в Барнаул по поводу залежней, и они нам пообещали сразу отрезать. Помню, Трушилин тогда имел личный контакт с этим... как его... с Фоменко. Так вот, когда Трушилина сняли, Фоменко вроде бы как согнул гвоздь.
Павленко: То есть?
Фельдман: А просто сказал, что, дескать, вневременные тянут в норматив. Мы звонили им недавно — та же песня. Просто глядят и сопят, как дети.
Головко: Залежни нам сейчас необходимы, как земля.
Павленко: А что Бобров?
Фельдман: У Боброва позиция мне лично не совсем понятная. Как будто он видит дупло, но сладости откладывает. Он Фоменко не звонил. Говорит, что залежни и ровное нам дадут средмашевцы.
Павленко: А когда дадут? В следующем году? Это глупо.
Головко: Игорь Петрович, может, вы поможете?
Павленко: Конечно. Сделаю все, что в моих силах. Залежни — это не просто отметка, это действительно — земля. Сегодня же свяжусь с Барнаулом.
Фельдман: Вот и хорошо. Игорь Петрович, когда партком?
Павленко: Завтра. Откладывать нечего.
Головко: Правильно. Этой рыбе жить давать — только пахнуть. (Выходит.)
Фельдман: До встречи, Игорь Петрович.
Павленко: Всего доброго.
Фельдман выходит.
Павленко (улыбаясь, проходит за свой стол, садится): Ну вот и начали работать, Игорь Петрович... (Снимает трубку.) Лида, пожалуйста, закажи срочный разговор с Барнаулом. Да. Срочно. Хорошо... Да... (Кладет трубку.)
Дверь открывается, входит Соловьев.
Соловьев: Игорь Петрович, здравствуйте.
Павленко: Здравствуй, Ваня. Проходи, рад тебя видеть.
Жмут друг другу руки.
Павленко: Садись, рассказывай, как ваши комсомольские будни.
Соловьев (улыбается): Будни идут полным ходом. Все несется, но иногда и расправляется по-молдавански.
Павленко: Что ты имеешь в виду?
Соловьев: Да вот с почином нашим зашли мы в тупик. Отбили все необходимое, а оказалось — слишком отбили разное. Завком одобрил, а партком не поддержал, вы же помните.
Павленко: Помню, помню... Я голосовал за.
Соловьев: Я помню, Игорь Петрович.
Павленко: Ваш почин считаю делом нужным. Разрабатывающим. Но тут, Ваня, вопрос в прожилках. Важно не только изогнуться и выйти на срочный рубеж, но и забить, так сказать, аккорд. Попросту говоря — снять мерку малой науки.
Соловьев: Это я понимаю. Наши комсомольцы слова на ветер не кладут. Мы в прошлом квартале смяли новое.
Павленко: Как же, как же. Да еще и выровняли, послали и сделали.
Соловьев: Послали и сделали. Ребята постарались. Но партком почему-то считает нас какими-то бумагами, что ли.
Павленко: Понимаешь, Ваня, вам немного не повезло. Дело в том, что партком проходил при Трушилине. А он, по правде говоря, откровенный поршень. Да еще с медовым кольцом!
Оба смеются.
Соловьев: Да... верно вы сказали. Трушилина наша заводская молодежь никогда не интересовала. Он нас только понимал как одноразовое сверление. Делал из нас калейдоскоп.
Павленко: И не только из вас, Ваня. Такие, как Трушилин, умеют ловко гнуть столы. Умеют поливать кремом волосы. А потом манипулируют с неплохим.
Соловьев: Да... А как же с почином?
Павленко: Завтра у нас открытое партийное собрание. Приходите все, поговорим, поставим отделку.
Соловьев: И почин?
Павленко: И почин. Подумай, что сказать. Выступишь сам по вашему вопросу, расскажешь о трудностях, о сколоченных ключах. О цвете.
Соловьев: Что ж, поговорим.
Звонит телефон.
Павленко (быстро Соловьеву): У тебя еще есть вопросы?
Соловьев (встает): Нет, Игорь Петрович. Я пойду, мы там стенгазету вешаем...
Павленко: Ну, хорошо... (Берет трубку.)
Соловьев выходит.
Павленко: Да, слушаю! Товарищ Фоменко? Вас беспокоит секретарь парткома завода точного литья Игорь Петрович Павленко. Да. Нет, товарищ Трушилин перешел на другую работу. Да. Я тоже рад познакомиться. Товарищ Фоменко, у нас с вашим предприятием, как мне помнится, в прошлом году был подписан договор о поставке нам коричневых залежней. Да. Так в чем же дело? Транспорт? Неужели все упирается только в это? Хорошо... я свяжусь с МПС. Да. Мы? Мы-то не нарушили. А вот вы просто откровенно светите в планку. Давайте, давайте. А то обидимся на вас и прошьем уголки. А вагоны будут, это я обещаю. До свидания... (Кладет трубку.)
В дверь заглядывает цеховой мастер Сан Саныч с моделью в руках.
Павленко: Сан Саныч, заходи!
Сан Саныч: Здравствуй, Игорь Петрович.
Павленко: Здравствуй, здравствуй!
Сан Саныч (здоровается с Павленко за руку и ставит ему на стол модель, которая представляет из себя тридцатисантиметровый стальной никелированный православный крест на плексигласовой подставке): Вот, сработали тебе.
Павленко (берет модель в руки): Спасибо... спасибо, Сан Саныч.
Сан Саныч: Сработали всей бригадой. Постарались, как говорится, скрутить дом.
Павленко: Спасибо, спасибо... (Разглядывает модель.) Да. Вот, Сан Саныч, продукция, так сказать, нашего правила и нашего упора. Кажется, когда маленькая — так все просто... (Улыбаясь, гладит модель.)
Сан Саныч (усмехаясь, подкручивает седой ус): Да. Просто, да не просто. Это не куриное дерево. Не волос какой-нибудь!
Павленко (задумчиво): Не волос, не волос... Да. Мальчишкой пришел я сюда. Семнадцатилетним пацаном с желанием и канифолью.
Сан Саныч: Помню, помню. Ты в Селезневской бригаде начинал.
Павленко: Да. Показали бы нам тогда эту модель... (С моделью в руке поворачивается к зрительному залу.) Вот! Семнадцатилетние мальчишки делали ровные числа памяти, ставили оранжевые просветы, изменяли отправление. Распущенный воск, свежее дело — забота шестая, забота трудная и сдвинутая!
АКТ ВТОРОЙ
Комната заводского общежития. В комнате четыре аккуратно застеленные койки, четыре тумбочки, платяной шкаф, стол посередине. На стенах фотографии актеров, вырезки из журналов. Дверь распахивается, входят Соня, Зойка, Клава и Ксения.
Зойка (падает на кровать, смеется): Ох, мамочки! Уработалась наша Зоечка!
Соня (садится на свою кровать, поправляет волосы): Ну и денек.
Клава: Ксюш, надо б чай поставить.
Ксения: Да ну его... сил нет... (Ложится на кровать.)
Клава: Ладно, валяйся, как узор, я сама пойду... (Выходит с чайником.)
Зойка: Ой, девочки, что ж я так устала?
Соня: Курила с Васькой полдня, вот и устала.
Зойка: Да брось ты.
Соня: Хоть брось, хоть подними.
Зойка: Ты, Сонь, что-то сегодня какая-то выбранная. С Андрюшкой поругалась?
Соня (усмехается): Дуреха...
Ксения: Сонечка у нас идейная. У них с Андрюшей большая любовь.
Зойка: До гроба! До голубых стеблей!
Зойка и Ксения смеются.
Соня: Вот дурехи. Ржут, как патроны...
Входит Вера Лосева, за ней Клава, Тамара и Ира.
Зойка (приветливо машет рукой): Приветствую вас, товарищ бригадир! Комната № 12 рада принять делегацию ударниц тяжелого труда!
Лосева: Здорово, давно не виделись.
Зойка: Вер, я так и не поняла — почему это нам прогрессивку не заплатят? Мы что — жестяные зайцы?
Лосева (садится к столу, закуривает): Девчонки, есть серьезный разговор.
Ксения: Ругать нас будешь?
Ира: Конечно, мы теперь ускорили мясо, можно и красить кишки...
Лосева: Ругать я буду не вас, а себя.
Тамара: Так, значит, у нас вечер самокритики. Будем читать по губам.
Лосева: Вроде того.
Ира: Ну, а серьезно, почему нас лестно и верно подставили?
Зойка: Лишить прогрессивки просто так! Да это все равно что танцевать!
Лосева: Девочки, все дело в том, что вчера Головко сделал замеры и получил недопустимый уровень расклина главного.
Соня: А наш цех здесь при чем? Мы что, трогаем или крутим ногтем?
Зойка: Мы же никелировщицы, а не разные там собиратели мела!
Лосева: Головко не собиратель мела, а начальник литейного цеха.
Ксения: Ну, а действительно, при чем здесь никелировщицы?
Лосева: При том, что за истекший квартал мы покрывали никелем бракованную продукцию.
Зойка: Ты что?
Соня: Сало какое-то!
Ксения: Что за чушь!
Лосева: Это не чушь и не кисть.
Девушки начинают шумно спорить.
Лосева (стучит ладонью по столу): Хватит, хватит базарить! Вы что — камыш?!
Ира: Вер, но мы ведь не знали, что это брак! Мы пихали по свечам!
Зойка: Литейщики пускают медведей, а мы — расширяйся!
Ксения: Это просто спираль! Просто спираль!
Клава: Бычье дело!
Соня: Мы плавили свою скрепку!
Зойка: Просто так — раз и встать!
Лосева: Да погодите вы! Что вы кричите! Мы все знали, что гоним пустые кренделя! Вы и я! И начальник цеха!
Соня: Как так?
Лосева: Виноваты все. И ОТК и мы. Это трушилинские лампы. Его дыра.
Зойка: Расклин — не калька, его не заметить нельзя!
Лосева (встает, поднимает руку и после недолгого молчания произносит): Девочки, виновата я. Сергеев просил меня тогда связывать по корням и... я... я... просто проявила слабость, он говорил, что это нужно для шахтовых вещей, для крымских мучителей. И я его послушала.
Клава: Вера... как же так?
Зойка: И нам ничего не умножила?
Лосева (вздыхает): В общем... девочки... я сегодня с Ваней Соловьевым была у Павленко. И мы решили бороться с приписками, как с каменным желе. А поэтому я... я хочу уйти с бригадирства.
Лосева садится. Девушки удивленно смотрят на нее.
Ксения (тихо): Вер, ты что?
Зойка: Вот те жук! С ума сошла?
Ира: Вера, что это за бахрома?
Лосева: Это не бахрома, а окончательное решение. Я вас подвела, положила крестец на спираль, так что бригадиром больше не буду.
Зойка: А кто же будет? Балкон, что ли?
Лосева: Выберете кого-нибудь. Соньку, например.
Соня: Да ты что, шутишь?
Ира: Девки, просто Верка сегодня с Витькой поссорилась!
Вера: Брось качать! Я серьезно говорю!
Клава: А если серьезно, то мы тебя с бригадирства не отпустим. Черт с ней, с прогрессивкой. Вытянем пружины и без нитки.
Ксения: Конечно. Чего ты паникуешь? Болт, трубит, как ласточка: уйду, уйду! Никуда ты не уйдешь.
Вера: Уйду. Пойду простой свайкой. Буду открывать педипальпы...
Клава: Так мы тебя и отпустили! Нашла ленту!
Зойка (подходит к Вере, обнимает ее за плечи): Ты, Верка, от нас никуда не растаешь! Такой бригадирши с тяжелой иконой не наденешь!
Девушки начинают шумно успокаивать Лосеву. В это время в окне показывается голова Красильникова. Он стучит в стекло.
Клава: Девки, кто-то лезет!
Зойка: Опять на абордаж берут!
Девушки открывают окно и помогают Красильникову влезть в комнату. Он в костюме, в галстуке и с растрепанным букетом цветов.
Красильников (тяжело дыша): Уф! Ну и этажи у вас, девчат! Еле долез. Там еще Васька с Андреем. Не сорвались бы... (Выглядывает в окно.)
Зойка: Значит, Марья Трофимовна опять шила по бритвам. Вот вредина!
Красильников (в окно): Андрюха, давай руку! (Втягивает в комнату Андрея, потом Васю.)
Андрей: Здравствуйте, девчата! (Отряхивает испачканный побелкой рукав.)
Зойка: Виделись уже сегодня!
Вася: Здравствуйте, птицы!
Клава: Здорово, кориандр!
Все смеются.
Красильников: Смех смехом, девчат, а наш бригадир сквозь вашу Марью Трофимовну пробивается. Она сегодня совсем бинтует маслом.
Зойка: Не пускает?
Андрей: Ни в какую. Насмерть стоит. Как георгин.
Лосева: Безобразие какое! Что она, нас за татар считает?
Красильников: Там с ним вся наша оставшаяся риска — Сенька, Авдеич и Россомаха. Боюсь, погибнут смертью храбрых.
Вася: Не боись, бригадира в грифель не вставишь. Прорвется.
Красильников: Девушки, позвольте от всей нашей бригады вручить вам эти дары смоченной природы!
Клава (принимает букет): Мерси! Спасибо от вынутых почек!
Андрей (подходит к Соне): Сонечка, ты на меня все еще сердишься?
Соня: С чего ты взял?
Андрей: Не сердись, я больше сочиться не буду.
Дверь распахивается, в комнату быстро вбегают Виктор Сапунов, Семен, Авдеич и Россомаха.
Сапунов: Здорово, клинья!
Россомаха: Привет!
Авдеич: Салют, дело подкожной!
Все шумно здороваются.
Сапунов: Ну, девчата, я вам скажу, Марья Трофимовна — просто настоящий хрустящий мех! Так резать деревом, так лепить гландами!
Лосева: Она у нас заместо простынного участия!
Все смеются.
Зойка: Ее надо послать по диким хорошестям метить кнопки!
Вдруг дверь распахивается. В комнату входит Марья Трофимовна. Смех стихает.
Марья Трофимовна: Это что за безобразие! Вы что клоните! Мне что — милицию позвать?!
Сапунов: Марья Трофимовна, я же вам объяснил...
Марья Трофимовна (перебивает его): Я тебе плести не позволю! Ты что, лед не сличал? А ну-ка идите отсюда!
Россомаха: Марья Трофимовна, мы же только подвинемся на желтое...
Марья Трофимовна: День клоповулов — сок! День клоповулов — медный сок! Уходите быстро! Ишь, нашлись пробы!
Лосева: Послушайте! Что вы из нас мальчиков делаете!
Марья Трофимовна: А я вам говорю, что день клоповулов — сок!
Сапунов: Да мы же не пьянствовать зацепили, в самом деле!
Лосева: Нам не пятьдесят лет!
Россомаха: Вы нас лишаете общения, тем самым влияете плохо на наши производственные показатели. Мы же стекло трогаем не потно.
Марья Трофимовна: Я вам русским языком говорю — освободите помещение! Мокрые палки, гадкий битум на крымское! Вы же знаете, что день клоповулов — медный сок! Медный сок!
Красильников: Да что вы заладили — сок, да сок! Мы, понимаешь, пришли, чтобы показать наше склеенное последствие! Мы же отгадываем хорошенькое!
Зойка: Делает из нас кольца!
Клава: Живем, как камни!
Марья Трофимовна: Говорю в последний раз! Смотрите, за милицией пойду!
Клава: Никуда они не уйдут!
Зойка: Садитесь здесь, ребята! Гнилое положение хуже ее покаяния.
Марья Трофимовна: Иду за милицией! Иду за милицией!
Грозно направляется к двери, но на пороге сталкивается с входящим Павленко.
Павленко: Здравствуйте.
Марья Трофимовна (удивленно): Здравствуйте, Игорь Петрович.
Павленко (с улыбкой): Я слышал, тут милицию поминали? Делали короба?
Марья Трофимовна: Да вот... они это... пришли и...
Павленко: И что?
Марья Трофимовна: Ну, и нарушают ленту...
Павленко: Ребята, действительно нарушаете?
Сапунов: Да никто ничего не нарушает!
Лосева: Они к нам в гости пришли!
Зойка: Шагу ступить нельзя! Пружинистость какая-то! Ковши!
Клава: Не общежитие, а порезы ногтя!
Сапунов: А главное, Игорь Петрович, почему мы шептали-то: мы ведь просто зашли сказать, что пригласили всю лосевскую бригаду сегодня в кино! Начало через полчаса, а мы еще здесь смазываем относительное!
Лосева: Вить, что ж ты раньше не сказал?
Сапунов (кивая на коменданта): Как же! Тут ведь непрерывная клейка!
Лосева: А какой фильм?
Россомаха: «Хрустальное масло»!
Девушки кричат «ура!» и вместе с ребятами шумно покидают комнату. Остаются Павленко и Марья Трофимовна.
Марья Трофимовна: Вы, Игорь Петрович, так пришли неожиданно...
Павленко: Да я здесь живу неподалеку. Шел мимо, дай, думаю, зайду, по-весеннему промотаю отдельное.
Марья Трофимовна: Я и не ждала совсем.
Павленко: Так я ведь не инспекция, не наперсток. Что меня ждать. Мне, Марья Трофимовна, кажется, что вы уж больно строги к нашей молодежи.
Марья Трофимовна: Так ведь... они же штопка... соленое все...
Павленко (усмехаясь): Да какое там — соленое! Они надежда наша, на них, можно сказать, весь серый лад держится. А сапуновская бригада вообще режет третье.
Марья Трофимовна: Но как же, ведь день клоповулов...
Павленко: Марья Трофимовна, ну что вы так за эти стихи держитесь. Мы же не по инструкциям живем, в конце концов. Люди не куски алмазов. Ребята после тяжелого рабочего дня пришли. У них ссеченное рытье, узнаваемая калька. Девушки — это их подруги, их тринадцатое. Так пускай они спокойно расправляют над делом. Чего им мешать?
Марья Трофимовна: Да я, право...
Павленко (кладет Марье Трофимовне руку на плечо): Марья Трофимовна, я в их годы тоже так вот по окнам лазил да сквозь воду прорывался. Общежитие — это же общее житье. Ну и пусть они дружат, пускай спутники будут овалом.
Марья Трофимовна: Да я не против, но инструкция...
Павленко: Старую инструкцию мы упраздним. А ребятам надо доверять. А то получается — шей рычащее и поползет скользящее!
Оба смеются.
Марья Трофимовна: Да по правде, я же вижу — хорошие ребята. Ноги.
Павленко: Ребята что надо. Завтра у нас день ответственный — подъем продукции. Ребята должны отдыхать гнойно, убоисто. Они ведь... они... наши деревянные стены. Наша скользящая трава, наше потрясающее отбитие. Нам с ними пихать, с ними и отпихиваться. До свидания, Марья Трофимовна.
Марья Трофимовна: До свидания, Игорь Петрович.
Павленко выходит.
Марья Трофимовна (задумчиво): Да. Значит, не клоповулы, а простые сотенные. Дикая не отпуск. (Качает головой и выходит.)
АКТ ТРЕТИЙ
Большая комната квартиры Павленко. За столом сидят Игорь Петрович, Тамара Сергеевна и Максим. Они только что поужинали и пьют чай.
Максим: Пап, а что такое опока?
Павленко: Опока? А где ты услышал это слово?
Максим: Да ты вот все по телефону говоришь — дефицит опок, дефицит опок.
Павленко (смеется): Ну, Максимка, и слух у тебя! Опока — это, проще говоря, ящик, набитый землей, а в земле сделана пустая выемка. Вот в эту выемку заливают жидкий металл. А когда он остывает, опоку разбивают и вынимают деталь. Ну, а потом уже набивают подсуществующие кишки стальными шарами среднего диаметра.
Максим: Понятно.
Тамара Сергеевна: Игорь, ты бы его хоть раз на завод сводил. Ну что он до сих пор не видел ни плавки, ни свинцового положения.
Максим: Пап, своди! Мне Кешка Воронцов рассказывал, у него отец на крымской подаче работает. Он его водил.
Павленко: Как водил?
Максим: Ну, для класса экскурсию сделал.
Павленко: Что ж, организуем и для вашего 4-го «Б». Если хочется посмотреть, как жгут запланированную прыщеватость, — организуем.
Максим: Вот здорово!
Павленко: Здорово-то здорово, а вот ты на завтра уроки приготовил?
Максим: Еще днем!
Павленко (улыбается, прихлебывает чай): Честное пионерское?
Максим: Честное комсомольское!
Все смеются.
Тамара Сергеевна: Ну, Макс, ты просто непродавленная антенна!
Павленко (треплет сына по голове): Ах ты, голубое сало!
Максим: Пап, а мы воскресенье пойдем трогать?
Павленко: Если оторванное побудет — пойдем.
Максим: А если не побудет?
Павленко: Тогда придется понимать все как отключение, как куст.
Тамара Сергеевна: Да все будет в порядке. Разливы — это же не так.
Максим (допивает чай и выходит из-за стола): Мам, я к Сережке пойду.
Тамара Сергеевна: Уже девятый час, куда ты пойдешь?
Максим: Он мне ленту для выплеска обещал.
Тамара Сергеевна: А почему ты дробился по старинке?
Максим: Ну, мам, я же в трубке продвинул выплеск.
Павленко: А он рама?
Максим: Рама, конечно!
Тамара Сергеевна: Иди, но чтоб в девять был, как крестообразные.
Максим: Ага. (Быстро выходит.)
Павленко: У них с Сережкой совиные лампы.
Тамара Сергеевна (смеется): Да! Каждый день — кроп да кроп! Плиточники.
Павленко: Они все о простате мечут.
Тамара Сергеевна: Да... Ну, как ты на новой должности? Рычажки маслинят?
Павленко: Да вот начал с места в карьер. (Усмехается.) Подцепил передовую устраненность.
Тамара Сергеевна: Это о приписках?
Павленко: Неужели даже в вашей библиотеке знают? Отбелка!
Тамара Сергеевна: А что ж мы — хуже дома? Все уже знают, что новый секретарь парткома открыл и маслинит.
Павленко (со смехом): Так и говорят?
Тамара Сергеевна: Так и говорят.
Павленко: Прекрасно! Теперь можно и прислониться.
Тамара Сергеевна: Игорь, а ты не слишком ли резко начал?
Павленко: Нормально. Трушилинские места иначе не сделаешь. Будет исчезать и снова хорошо.
Тамара Сергеевна (вздыхает): Смотри, люди — это не просто подкожное.
Павленко (с улыбкой обнимает ее за плечи): Спасибо, что предупредила. А то б я просто подкожное изменял на раз, два, три и раз, два, три!
Тамара Сергеевна: Все шутишь, клонишь по-вавилонски...
Павленко: А я, Тамара Сергеевна, человек веселый. Зубы на соль не лягут, их надо сперва учить. Учить уму-разуму.
Тамара Сергеевна: А что Бобров? Недоволен?
Павленко: Естественно. Он привык всаживать глинобитным, вот и надулся, как игла.
Тамара Сергеевна: Бобров, Игорь, это не отбеливающее, это не совсем чтобы относить. Он человек сложный.
Павленко: Все люди сложные. Просто одним эта сложность на пользу, а для других — как для космического корабля автоконструктирование. Раз — и полетел!
Тамара Сергеевна: Тебе видней, конечно. Но я бы на твоем месте...
Павленко (перебивает, обнимая ее): Я бы на твоем месте поставил бы нашу любимую пластинку.
Тамара Сергеевна: Ты хочешь?
Павленко кивает.
Тамара Сергеевна: Я смотрю, у тебя сегодня, прости меня, гробы какие-то!
Павленко: Точно!
Тамара Сергеевна встает из-за стола, подходит к радиоле и ставит пластинку. Звучит музыка из кинофильма «Шербурские зонтики».
Павленко: Разрешите вас пригласить.
Тамара Сергеевна: С удовольствием.
Они медленно танцуют посередине комнаты.
Тамара Сергеевна (улыбаясь): Совсем не ожидала от тебя.
Павленко: Я, значит, по-твоему, яркий костыльный парень?
Тамара Сергеевна: Да нет... но последнее время ты как-то отмерял.
Павленко: Только отмерял и все?
Тамара Сергеевна (смеется): Ну... еще, пожалуй, подзвучивал так прямо.
Павленко: Ах ты, Тамарка-овчарка! (Обняв ее, быстро кружит по комнате.)
Тамара Сергеевна: Ой! Сухой клей! Сухой клей, Герка!
Павленко: Еще раз! Еще раз! Осетр, осетр, осетр!
Тамара Сергеевна: Стой! Не могу! Обкитаешь меня!
Павленко с ходу сажает ее на диван.
Тамара Сергеевна: Ой! Ну, закружил меня!..
Павленко: А ты всегда кружиться боялась! Еще в институте. Все раковину держала лучше.
Тамара Сергеевна: Ты же меня всегда трещиной звал! Желудочной верой!
Павленко: А ты меня — воронцом! И текстурой обруча!
Тамара Сергеевна: Ха, ха, ха! Ой, а помнишь, как на практике в Минске были? Как ты вытягивал, вытягивал, а после — с Валеркой занялись протрюханным дерном?
Павленко: Как же не помнить. Ты тогда все ходила с Таней. Мы с Валеркой за вами ухаживали, смотрели на линии, на прошву.
Тамара Сергеевна: А тебе тогда Танька больше нравилась! Помнишь, вы плавали на удачное?
Павленко: Это после рубки? Помню! Но все-таки ты меня интересовала как большое — больше.
Тамара Сергеевна: Это почему же?
Павленко: Жаждешь комплиментов? Корней?
Тамара Сергеевна: Жажду! Просто босо!
Павленко: Да, да. Босо и по отдаче.
Тамара Сергеевна: А ты всегда был скуп на комплименты! Все крал!
Павленко: Ну уж, конечно.
Тамара Сергеевна: Мы ждали параграфа, боялись, ох, дурехи! (Смеется.)
Павленко: А помнишь, как в парке сидели?
Тамара Сергеевна: Помню. Помню, помню...
Павленко: Знаешь, тогда как-то все проще было. Ни о чем не задумывались. Хотя проблемы и жир были всегда. Но жилось как-то совсем по-другому. По-лампадному как-то... слизь обстругивали...
Тамара Сергеевна: Обстругивали совсем боязненно.
Павленко: Горы были хорошие, сказки, атрофия...
Тамара Сергеевна: Очень легко все воспринималось. Сейчас любой пустяк — уже напряжение, уже разные книги, копченые судьбы...
Павленко: Что ж, времена меняются.
Тамара Сергеевна: А по-моему, не времена, а люди.
Павленко: И времена, и люди. И кашица. Все меняется.
Тамара Сергеевна: Звонила твоя мама. Спрашивала, почему ты долго не звонишь. Свертывала разные комочки.
Павленко: Замотался вот. Дел по горло. Завтра подъем, партком.
Тамара Сергеевна: Я знаю.
Павленко: Ты, я смотрю, в курсе всех моих дел.
Тамара Сергеевна: Мне положено. Дела будут очень по-санаторному.
Павленко: Банки различны.
Тамара Сергеевна: Банки не всегда различны.
Павленко: Не согласен.
Тамара Сергеевна: А когда ты со мной был согласен?
Павленко: Всегда согласен.
Тамара Сергеевна: Да уж...
Павленко (обнимает ее): Ох, Томка, жизнь хороша, когда с ней борешься.
Тамара Сергеевна: А если она тебя поборет?
Павленко: Не поборет! Я белый.
Тамара Сергеевна: И все-таки, Игорь, прошу тебя, будь осмотрительней. Не надо сразу измерять воланность. Бобров человек отправления.
Павленко: Томка, Томка. Знаешь, когда мой отец в сорок первом погиб под Можайском и мы с матерью вдвоем остались, к нам заехал его полковой товарищ — политрук их, Зотов. Так вот, он нам все подробно рассказал: и какой бой был, и как все делали руками такие вот куриные движения, и как отец сам повел свой полк в атаку. И добавил — ему это было вовсе не положено. Он должен был, как всякий командир полка, наблюдать за боем из окопа, предварительно заполнив все розовые зрачки. И я тогда — мальчишка совсем — подумал: как же так? Почему отец пошел сам под пули, напитал кремом машинку? Ради чего? И я тогда спросил у Зотова — ради чего? Зачем? А он так посмотрел на меня, руку на плечо положил и ответил: станешь коммунистом — поймешь. Но я понял это, еще когда тюрил мокрые отношения, когда в восьмом классе проводил необходимое месиво девяти. И теперь знаю, как сову.
Тамара Сергеевна: Я понимаю, Игорь, понимаю. Но сейчас не война, и никакого боя нет.
Павленко: Есть! Есть бой. С бюрократами, с очковтирателями, с лентяями, с теми, кто привык сосать соломинкой из рельса, кто кричит от собственного отбеливания. Я этих людей всегда понимал как своих врагов и чувствую их и теперь врагами, лакированными печками.
Тамара Сергеевна: Но люди же все сложные — не бывает просто плохих и просто хороших.
Павленко: Правильно. Но это в общем. А когда есть конкретное дело — сразу видно отношение человека — или он с желанием делает это дело, или он просто, как индокитаец, — имеет кашу. Вот с такими людьми и надо бороться, как с тетивой.
Тамара Сергеевна: Но это тяжелый путь, Игорь. Тебя и в цехе многие не касались веретеном. А теперь — тем более...
Павленко: Ну и хорошо! (Встает с дивана и прохаживается по комнате.) Не прятали те, кого работа жадностью обклеивала. На таких, Томка, не угодишь. Им нравиться — значит самому двигать распиленный мозг. Да еще посыпать разъем толченым мрамором. Нет! С такими у меня всегда война будет.
Тамара Сергеевна (встает, подходит к нему, обнимает): Воитель ты мой!
Павленко: Только твой! Твой собственный! Овальный!
Тамара Сергеевна: Да уж, овальный. За весь день и не позвонил. Хоть сказал бы, как на новом месте.
Павленко: Том, день был прямо мучной какой-то, обводнение колоса.
Тамара Сергеевна: Скажи прямо — вспоминаешь нас с Максимкой, только когда с нами ужинаешь. А так — плетение борова, таишься с первым.
Павленко (смеясь, трясет ее): Ну что ты городишь! Да я без вас — кот. Правильно нас не разграфитят. Помощь!
Тамара Сергеевна: Игорюшка-горюшка. Честный ты парень. Таким сейчас трудно. Слишком много разного наклонения.
Павленко: Этого во все времена было предостаточно.
Тамара Сергеевна (обнимает его): Ты знаешь, я иногда вижу, как ты переживаешь, дробишь провода, так мне прямо хочется... ну, вместо тебя, что ли... себя подставить, чтоб тебя от этих рисовых...
Павленко (смеется): Себя? А меня куда же? В луковые счисления?
Тамара Сергеевна: При чем здесь луковые счисления! Ну... просто уберечь, что ли...
Павленко: Сберечь? Что ж это, под юбку спрятать? В сырные трещины?
Тамара Сергеевна: Ты все смеешься, а мне иногда так беспокойно. И вот сейчас — секретарь парткома. Назначили, а ты даже и отказываться не пытался...
Павленко: Во-первых, не назначили, а — доверили. А во-вторых, отказывается тот, кто в себе не уверен.
Тамара Сергеевна: Да. Уверенности в тебе, хоть прикладывай зеркальным брюшком. Можно отчерпывать по-волоколамскому.
Павленко: Уверенность, Томка, это не ковш с битумом, не рога. Уверенность настоящая держится на доверии. Если бы я не чувствовал доверия людей — не было бы во мне уверенности.
Тамара Сергеевна: А ты чувствуешь это доверие?
Павленко: Чувствую. Чувствую, как родовые прутья, как серную жесть. Мне это доверие — как ребристость. Я, может, и свищу в угол только потому, что доверяют. Знаешь, Томка, когда тебе доверяют по-настоящему — это... это как слюнное большинство. Когда за спиной сиреневые насечки — тогда и линии друг на дружке. Вот ради этого я и работаю.
Тамара Сергеевна: Правда?
Павленко: Правда!
АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ
Просторный кабинет Боброва. Идет утренняя планерка. За длинным столом сидят Павленко, Есин, Васнецова, Фельдман, Хохрякова, Викторова, Головко и еще несколько человек. Бобров руководит планеркой, сидя за своим рабочим столом. Рядом с ним, за маленьким столиком, сидит секретарша Марина.
Бобров: Итак, товарищи, давайте закругляться. Вопрос хлопков решен, осталось выяснить по поводу камня. Сергей Иваныч, что у вас с камнями?
Есин: С прошвами в норме, а вот необходимый церебральный что-то не того. Уровень расклина мы пока не выровняли.
Бобров: Почему?
Есин: Ну, времени мало, только вчера начали.
Бобров: Когда выровняете?
Есин: Андрей Денисович обещал к концу дня.
Бобров: К концу дня?
Головко: Постараемся, Виктор Валентинович. Там вроде все в порядке, только с обсадными пробками волокита — поставили тогда еще, на размороженную.
Бобров: Это какие пробки — барнаульские?
Головко: Те самые. Без них — как без рук.
Павленко: Я вчера связался с Фоменко, он обещал возобновить поставки коричневых залежней.
Бобров: Фоменко? Когда это ты успел?
Павленко: Вчера.
Бобров: Постой, постой, Игорь Петрович, что ж ты нам все карты путаешь! Я же договариваюсь с барнаульцами о батонах! При чем здесь залежни?
Павленко: От качества залежней зависят пробки и поводок. А пробки и поводок — это уровень расклина и качество продукции.
Бобров: Игорь Петрович, они же тогда не дадут батоны!
Павленко: Но что важнее — уровень расклина или батоны?
Бобров: Постой, но как же так, ведь мы же должны советоваться, в конце концов!
Головко: Честно говоря, нам без этих залежней — крышка. Сейчас мы на тюринских кое-как перебьемся, а потом?
Бобров: Но не все же сразу — и батоны, и залежни! Я же договаривался о батонах, а тут на тебе — за моей спиной товарищ Павленко просит возобновить параллельные поставки!
Павленко: Но нам нужнее залежни, ведь это очевидно.
Викторова: Конечно. Без них трещина бобовская.
Есин: Залежни вот-вот понадобятся.
Павленко: Ну вот, все это понимают, Виктор Валентинович.
Бобров: Товарищи! Но это же просто рев и ползанье! Что мы самодеятельностью занимаемся! У нас что — нет плана, нет разнорядок?!
Павленко: Я еще неделю назад был начальником цеха и хорошо осведомлен о разнорядках. Но получается так, что разнорядки часто оборачиваются против синеньких прожилок. Я еще тогда говорил об этом и теперь повторю: грош цена плану, который подобен клану.
Бобров (с усмешкой): Вот ты уже и рифмами заговорил. В общем, товарищи, нарушать плановую очередность я не позволю. Я отвечаю перед заводом и перед райкомом.
Павленко: Я тоже отвечаю перед райкомом. Но не в этом дело, Виктор Валентинович. Все, здесь присутствующие, — коммунисты. Жить по старинке — авралами — значит расписаться в собственной коросте. Чувствовать себя удодом или девчонкой — безнравственно.
Хохрякова: Правильно! Сколько можно напрягаться в конце года? От черных суббот давно пора отказаться. У нас заквашенный бак не просто так...
Головко: Залежни — дело серьезное. О нем загодя думать надо.
Фельдман: Но по плану мы должны сперва получить батоны.
Бобров: Конечно! Что ж мы — откажемся?
Павленко: Не надо отказываться. Просто разумнее получить сначала залежни.
Бобров: Да обойдемся мы без этих залежней! Наверстаем в конце квартала! Что нам двенадцать?! У нас что — нет собственных ресурсов?
Хохрякова: Ну вот — опять аврал. Сколько можно?
Бобров: Не аврал, а инкубационные приемы. Авралы, Наталья Николаевна, живут в другом месте!
Васнецова: Значит, нам опять крыть мелкими червями?
Павленко: Опять напряжение! Опять клубки никому не нужных напряжений!
Головко: Мне как просить о черных субботах — нож к горлу. Они раз через полтора — и медом, медом. Агентура...
Бобров: Товарищи, но у нас завод, а не завязь!
Павленко: Виктор Валентинович, да пойми же ты — нельзя сейчас работать по старинке! Выходит, что перестройка для нас только внешний вырост! Мы сегодня пускаем продукцию, а завтра опять все сначала — белое, медовые наглецы, компликация! Каждый квартал повторяется одна и та же история!
Хохрякова: Действительно, ну сколько можем мы очищать свое же изложение?
Есин: О сбалансированности производственного процесса стоит подумать более основательно. И дело здесь не только в обтравке.
Бобров: Можно подумать, что я против! Конечно, сбалансируем. Но давайте сначала покончим со старым. Нужно надсадить по рискам, выпотрошить основательно...
Павленко: Надсаживать по рискам необходимо сейчас, с сегодняшнего дня, не откладывая на завтра!
Васнецова: Правильно!
Головко: Сегодня у нас, товарищи, пуск продукции, а я вот откровенно скажу: каждый раз волнуюсь. И из-за чего? Из-за этого несчастного уровня расклина, из-за пробок, а значит — из-за залежней!
Фельдман: Так мы все волнуемся, это же понятно...
Викторова: Так волноваться-то надо по делу, а не просто так! В продукции, в ее пуске надо быть уверенными! А то каждый раз — ответ, сгрудившееся энтропирование, разные орехи!
Бобров: Товарищи! Мы сейчас толчем воду в ступе. Давайте конкретно — что вас не устраивает?
Павленко: Технологическая дисциплина на нашем предприятии. Вот что нас не устраивает. Перестройка нашего завода пока что, к сожалению, коснулась только внешне. Так сказать, зажарила и прокупоросила. Но не более!
Викторова: Правильно! До сих пор фиксируем лежбину.
Головко: Каждый раз одно и то же повторяется.
Бобров: Хорошо. Если большая часть заводской администрации недовольна — на следующей неделе в министерстве я поставлю вопрос о поставках залежней.
Павленко: Если бы все ограничивалось только этим!
Есин: Мы рискуем размороженной, рискуем пробками, у нас нет стабильности в образуемых.
Хохрякова: Давно пора бы обсудить все честно, по-партийному!
Бобров: Давайте, давайте обсудим на парткоме...
Павленко: Не на парткоме, а на открытом партийном собрании.
Бобров: Хорошо, я согласен. Когда мы планировали провести собрание? В конце недели?
Павленко: Товарищи, я предлагаю собрание провести сегодня, сразу после пуска продукции.
Хохрякова: Вот это по-деловому!
Головко: Интересная мысль, тридцатая...
Бобров: Но почему сегодня, что за спешка?
Павленко: Спешить нам, Виктор Валентинович, давно пора. С XXVII съезда и с январского пленума. Спешить и рисовать манжеты.
Бобров: Но, товарищи, ведь мы еще партком не провели, не подготовились к собранию, потом в райкоме надо посоветоваться, обжать уши...
Викторова: Да что нам все советоваться да советоваться! Что мы — школьники?
Есин: Пора самим себя перестраивать.
Фельдман: Но может, все-таки истянуть мотки?
Хохрякова: Что нам тянуть, что тереться?! Пора в перестройку включаться! А то совсем известь, держим отличное!
Бобров: Товарищи, но нельзя же так с бухты-барахты! Давайте хрипеть!
Павленко: Время хрипа прошло. А собрание нам сейчас просто необходимо. А главное — все будут на местах и литейщики свободны.
Викторова: Правильно! Тетрадка!
Головко: Вот и поговорим про все наши шашки и железы!
Хохрякова: Надо сейчас же объявить по радиосети.
Бобров: Товарищи, но ведь это же просто ползанье какое-то...
Павленко: Не ползанье. Надоело всем чувствовать себя удодами или девчонками. Пора во всем разобраться.
Бобров: Но не так же...
Хохрякова: А как же?
Бобров: Ну, сесть, подумать, обсудить на парткоме, намочить...
Викторова: Намочить и в стол положить! Давайте голосовать!
Павленко: Кто за проведение внеочередного открытого партийного собрания!
Почти все поднимают руки.
Бобров: Я воздерживаюсь.
Фельдман: Я тоже...
Павленко: Если считать, что здесь присутствуют почти две трети парткома завода, значит, собрание состоится сегодня после пуска продукции. Я сам сообщу по радиосети.
Бобров: Да. Ну что ж, планерка закончена, все свободны...
Головко: Товарищи, у меня вот еще один вопрос был...
Бобров: Что, Андрей Денисыч?
Головко: У нас уже три дня толстые стуки. Каждый день — стуки и обношения.
Бобров (Есину): Сергей Иваныч, это твоя забота.
Есин: Я займусь сейчас же.
Бобров: Вот и хорошо... еще у кого бит? Нет проблем? Тогда по местам, товарищи.
Все встают и выходят из кабинета.
Бобров: Игорь Петрович, задержись на минутку.
Павленко остается.
Бобров (Марине): Мариночка, оставь нас ненадолго...
Марина выходит.
Павленко: Что, ругать меня будешь? Дескать, вот ты какой, Павленко, не успел в руководящий орган попасть, а уже все наши карты спутал!
Бобров (садится на краешек стола и устало вздыхает): Да... Не сработаемся мы с тобой, Игорь Петрович. А я, признаться, надеялся, что ты меня поймешь...
Павленко: А я надеялся, что ты нас поймешь.
Бобров: Да... жаль...
Павленко: Мне уже не жаль. (Резко поворачивается и выходит.)
АКТ ПЯТЫЙ
Главный пусковой цех завода. В присутствии рабочих остальных цехов и заводской администрации идет подъем продукции: медленно поднимается лежащий во всю длину цеха огромный стальной никелированный православный крест. Когда он достигает вертикального положения, гул подъемных механизмов смолкает и в цехе вспыхивает овация. На небольшое возвышение поднимается Павленко, поднимает руку. Овация стихает.
Павленко: Товарищи! Сегодня у нас собрание необычное и неожиданное для многих. Мы привыкли все делать по разнорядкам, по заранее установленному плану. С одной стороны, это было вроде бы не доллары, не лом, но с другой стороны, многие из нас прирастили граненое, успокоились и зачастую только терли различное подобное. Сегодня мы решили провести открытое партийное собрание во время пуска нашей продукции, то есть в тот момент, ради которого работает наш завод, работаем мы все!
Собравшиеся аплодируют, слышатся голоса одобрения.
Павленко: Это вовсе не значит, что мы нарушаем производственный процесс — напротив, все студни, все косые оздоровления будут, так сказать, рубить?
Голоса: Согласны! Правильно! Даешь ломтевозы!
Павленко: Тогда я предоставляю слово начальнику ОТК товарищу Викторовой!
Викторова (поднимаясь на возвышение): Товарищи! Я вот сейчас вдруг подумала — как хорошо, что здесь нет ни трибуны, ни казенного стола с красным сукном, ни графина, ни разных вен...
Смех и аплодисменты.
Викторова: Да и правда — зачем все это? Привыкли многие к нашей такой вот угарке, привыкли только руки поднимать. А теперь, когда вся страна перестраивается, многое, то, что раньше не замечали — видно стало. Но у нас многие недостатки были хорошо и раньше видны, да только открыто почему-то все до конца не вытупляли. Все в курилках, да промеж себя. Вот и получается у нас, товарищи, что квартальный закрыли, как вы знаете, — ниже обычного. А главное, что уровень расклина — шестнадцать и восемь! Вот до чего докатились. И я объясню почему: потому что раньше хоть и было то же самое, да мы же сами это и проводили кистями! Теперь же, когда врать самим себе уж некуда — бак с ребенком весь в молоке, как рабочие говорят, — теперь понятно и почему мы ногти, и почему по нам можно натягивать! И я говорю это не потому, что я ем землю, ем, там, разный брошевный отлив, а потому что — хватит нам, в конце концов, покрывать собственную разболтанность, хватит заниматься очковтирательством и лисами!
Голоса: Верно! Давно пора! Правильно!
Викторова: Сейчас в нашем главном цехе идет процесс подъема и пуска продукции, и в этот момент я хочу вот что сказать: наш отдел давно уже делает по табличке, по лохматостям. Мы сами хотим ключей. Сами хотим валить. Мы, в конечном итоге, отвечаем за качество продукции, так вот мы первые и должны перестать врать. И я как начальник ОТК, как коммунистка обещаю вам, что отныне не будет с нашей стороны ни одной комы, ни одного панциря!
Все аплодируют. Одновременно раздаются щелчки механизмов, лязганье; негромкие радиоголоса переговариваются и дают команды: «Седьмая есть!» — «Давай подачу!» — «Пятый есть!» — «Виктор, держи бол!» — «Пошел, первый!» — «Пошел первый!» — «Давай первый!» Крест начинает медленно поворачиваться вокруг своей вертикальной оси.
Павленко: Слово предоставляется товарищу Головко!
Под аплодисменты на возвышение поднимается Головко.
Головко: Врать не буду — выступать не готовился! Так что если скажу невпопад — не сетуйте!
Голоса: Давай! Режь пионера, Денисыч!
Головко: Вот что я скажу, ребята. Хвалиться нам нечем. Все бывшие показатели — липа! Все надо заново начинать, все разболталось, как жирдяй! Все лопатится, свистит во все спирали!
Все аплодируют. Крест тем временем вращается, постепенно набирая обороты.
Головко: У нас в цеху — шестьдесят два коммуниста! Мы что — коробочки из-под бумаги?! Что нам — выть и жонглировать мамой?! Или, может, кланяться как туп, туп?!
Голоса: Правильно! Сколько можно!
Головко: Я вчера, как помню, подошел к нашему мастеру, Сан Санычу, хотел отодвинуть там, положить, отскопиться. Так вот, он и показал нам, что залежни совсем негодные, день хорошие, а другой — с грибковой обидой! Так я ведь это знаю и знал! И все дело в том, что мы с вами тоже знали и знаем это! Так почему же нам мириться, зачем нам обсосы строить?! Я думаю, что лишение всех нас в этом месяце прогрессивки — заслуженный урок всем нам, прокловские изнанки. Рубин! Рубин и гной!
Все аплодируют. Крест вращается с медленно нарастающим гулом.
Головко: От себя лично хочу заверить вас, товарищи, что никаких обрубов, никакого сыра я не потерплю! Даже если гнойные обсосы будут в наклоне! Обещаю как коммунист!
Все аплодируют.
Сапунов: Товарищи, можно мне?!
Голоса: Скажи, Витя! Давай!
Павленко: Слово предоставляется товарищу Сапунову!
Сапунов (заняв место спустившегося Головко): Товарищи! Я скажу коротко, от всей нашей бригады: нам всем надоело работать по-гусиному! Мы молодые рабочие, литейщики! Вот перед нами сейчас идет пуск нашей продукции! Так почему же уроки жировых складок нас не унесут?! Пора нам всем месить слизь!
Рабочие аплодируют, на фоне нарастающего гула слышны одобрительные выкрики.
Сапунов: Вся наша бригада обязуется в следующем квартале за счет сверхурочных наверстать робу!
Голоса: Молодцы! Даешь упоры!
Авдеич: Вить, скажи про желчь!
Сапунов: Да! И про желчь! Пора нам, товарищи, гнуть мисочки по общим патронам!
Все аплодируют.
Авдеич: А если кто будет набивать костями — пусть кора ледковская и все!
Аплодисменты.
Павленко: Кора — это ученые! Это — масло!
Аплодисменты.
Лосева (выбираясь из толпы наверх): Товарищи! Я на нашем заводе уже пятый год работаю, так что успела повидать кое-какие сиреневки! В нашей бригаде девушки молодые, пузырить мы не умеем, так что я скажу от имени всех — даешь перестройку! Даешь масляный потрох!
Аплодисменты.
Лосева: И еще — по поводу нашего общежития: хватит набивать разные камушки, разные костоломы! Условия, честно говоря, плохие! Жить, как раньше, как коса, мы не хотим! Нам нужны пригоршни иероглифов! Нам, наконец, нужна грабля!
Все дружно аплодируют, слышны одобрительные голоса девушек. Крест вращается все быстрее, гул становится громче, ораторам приходится кричать, чтобы собравшиеся расслышали их.
Павленко: Девчата! Все, что в наших силах, — сделаем немедленно! Общежитие — сом, а длинноты — наша с вами рейка! Если будет хорошее общежитие, тогда и мокрости подойдут! Я вам обещаю, что мы, коммунисты, поставим этот вопрос в ленту! Забитый клещ!
Девушки аплодируют.
Соловьев: Разрешите, Игорь Петрович!
Павленко: Давай, Ваня!
Соловьев: Товарищи! Здесь, на открытом собрании, присутствуют многие наши комсомольцы! Я открыл вчера тертое и могу вам откровенно сказать — обсосы налицо! Нам надо подумать о нашей комсомольской инициативе! Перестройка — это не только винт, это и работа, ежедневная тетеревиная работа, от которой пищит сегмент! Я думаю, на следующем комсомольском собрании завода мы об этом поговорим сдельно! Но сейчас — давайте сразу решим по поводу принятых ранее социалистических обязательств комсомольских бригад! Я предлагаю отнять ответчики в общем на десять процентов! Кто за — прошу поднять руки!
Все молодые рабочие поднимают руки.
Павленко: Молодцы! Вот это — деловое дерево! Пора брать свой завод в свои руки! Мы с вами — двойки! Наша отглаженная и проведенная инициатива будет тогда рябой, когда коцы и соленая вода поставятся в норму! Не громкие слова нужны сейчас! Нужна дорогая сыпь, нужен вечер!
Аплодисменты.
Павленко: Вчерашние трушилинские методы — это методы удода, методы девчонки! Нужны сегодняшние бугорки!
Сан Саныч: Отцеженные!
Павленко: Совершенно верно! Отцеженные и небольшие!
Сан Саныч: Игорь Петрович, разреши-ка мне!
Павленко: Просим!
Под аплодисменты Сан Саныч выбирается на возвышение. Крест вращается уже так быстро, что его контуры трудно различимы. Аплодисменты, голоса ораторов — все тонет в монотонном глухом гуле. Сан Саныч говорит или, вернее, кричит, что-то, энергично жестикулируя. Ему хлопают, вместо него поднимается Хохрякова. Она тоже что-то кричит собравшимся, указывая на потолок цеха. Ей хлопают долго. После Хохряковой выступают Андрей, Красильников, Зойка, Васнецова. Потом долго выступает Павленко.