Тридцатая любовь Марины / 5

Тетрадь.

Она была небольшой, составленной из листков плотной бумаги. С обложки невинно и удивленно смотрела боттичеллиевская Венера, в правом верхнем углу лепилось старательно выведенное ROSE LOVE.

Марина взяла тетрадку, положила на стол и задвинула ящик.

«...Чувств твоих рудоносную залежь, сердца тайно светящийся пласт...» — вспомнила она любимые строчки и отворила Тетрадь.

Это была лаконичная летопись Любви — двадцать восемь вклеенных фотографий — по одной на каждой странице. Двадцать восемь женских лиц.

Мария... Маша Соловьева... Машенька... 7×9, красивое кабинетное фото на рифленой бумаге, черные блестящие волосы, полуоборот, полуулыбка... Мария была первой. Своими изящными пальцами, требовательными губами и эластичным телом она открыла в Марине Розовую Дверь, открыла сильно и властно, навсегда впустив поток испепеляющих лучей.

Их любовь длилась полгода — муж бесповоротно увез Машу в Ленинград, тайные встречи на квартире ее подружки прекратились, а подружка осталась. Она была второй.

Марина перелистнула страницу.

Света... Света Райтнер... Светочка-Светланка... Светик-Семицветик... В то лето, когда бабушка все еще пеленала в Ленинграде бордового от крика Кольку, они с Мариной часто оставались ночевать у Светы — двадцатишестилетней, дважды разведенной, кудряво-черноволосой, с округлыми булками плеч, спелыми грушами грудей и пунцовыми капризными вишнями губ.

Обычно после небольшой пьянки она ложилась на кухне, и всю ночь бодрствующие любовницы слышали тоскливый скрип ее раскладушки.

Однажды ей надоело вертеться и под утро она появилась — полненьким шелковым призраком с черной шапкой на голове:

— Девочки, пустите меня третьей... там холодно...

В квартире, как и на улице, стояла жара, Маша с Мариной лежали голые на влажной простыне, отдыхая после продолжительной борьбы, закончившейся обоюдной победой.

— Ложись, — усмехнулась Мария и подвинулась к стенке.

Зашуршала снимаемая рубашка, Света уложила свое белое прохладное тело меж двух смуглых, остывающих углей. Долго молчали, глядя в начинающий белеть потолок, потом Маша предложила накрыться простыней и вздремнуть.

Так и сделали.

Перекрахмаленная простыня хрустела и гнулась, как фанера, Мария быстро задремала, Марина тоже собиралась отправиться за ней, как вдруг Светина рука легла ей на гениталии.

Марина со вздохом сняла прохладную длань, отвернулась и заснула...

А потом через несколько месяцев они встретились, неожиданно узнав друг друга в торопливой арбатской толпе...

У нее было белое еврейское тело с острым характерным запахом подмышек и гениталий. Она любила танцевать голой на столе под Шарля Азнавура, пить красное вино из горлышка, истерически хохотать, наряжаться и, изображая манекенщицу, стремительно входить из коридора в комнату, кружась и покачиваясь на высоких, вышедших из моды шпильках.

Света забирала в свои губы Маринин клитор и ритмично трогала его кончиком языка. Она была менее искусна, чем Мария, но более щедра, — уже через неделю у Марины появился дорогой югославский лифчик и духи «Камея».

Света смотрела с фотографии строго и вызывающе, совсем как тогда — после жестокой ссоры, грубых слов и гулкого хлопка дверью...

Ира... Иринка-муравейчик... Ирочка-Ирулька — нежная пиздулька...

Казенное фото 3×2 со срезанным уголком, приклеенное коричневой канцелярской бурдой, нещадно покоробившей лист. Мальчишеская челка, маленькие юркие глазки, тонкие губы, тонкие руки, тонкая талия, два девственных холмика на груди и один — потерявший девственность в общежитии циркового училища — внизу, меж худеньких бедрышек.

— Погладь, погладь меня вот так, — сбивчиво шептала она в темноте, показывая что-то невидной ладошкой...

Они встречались в узкой комнате ее подружек-студенток, наглухо завешивая окно одеялом. Больше всего Ирине нравилось касаться гениталиями, сильно разведя ноги...

На втором курсе ее отчислили за воровство, и Марина провожала с Белорусского дождливым летним вечером.

— Приезжай к нам, Мариш, поживешь, мама сала даст, грибов, — бормотала она, торопливо целуя Марину и вырывая из ее руки мокрый блестящий чемодан, — У нас места — до черта, отец ушел, приезжай. С ребятами путевыми познакомлю...

Свиноподобная проводница грозно лязгала откидным полом, Ирина чмокнула сухонькими губами в последний раз и застучала сандалиями по железным ступенькам:

— До скорого, Маришк!

Казалось, это крикнула ее синяя шерстяная кофта...

Сонечка Фазлеева... Прелесть с толстой косой до пояса, узкими глазками, крохотными губками, пухлыми бедрами и округлой попкой.

Она училась у Дробмана, поступив на год раньше.

— Бетховен груб, Марин, вот Скрябин — другое дело... — это был потолок ее татарского эстетизма.

Играла она ужасно, Дробман давно махнул на нее рукой, с директором она дважды переспала, завучу подарила хрустальную вазу.

Марина сама раскачала ее на розовые дела, — спелую, ленивую, томящуюся от сексуальной неудовлетворенности: в восемнадцать лет Сонечку грубо дефлорировал ее ровесник, и с тех пор половые акты стали формальностью.

Сонечка долго и глупо кокетничала, слушая традиционное Маринино «какая ты красивая, мужчины не достойны тебя», но отдалась смело и легко, — поздней осенью они поехали на пустынную дачу и, включив обогреватель, целый день ласкались на холодной перине...

Их роман не мог продлиться долго, — Марине наскучила Сонечкина ограниченность, Соне — розовые дела.

Клара... Марина улыбнулась и вздохнула, вглядываясь в красивое породистое лицо сорокалетней женщины.

Клара была очень похожа на Вию Артмане.

— Красота дается по милости Божьей, — часто повторяла Клара, гладя Марину.

Она открыла Марине Бога, она умела любить, умела быть верной, преданной, бескорыстной. Умела не замечать свой возраст.

— Я такая же девчушка, как и ты, ангел мой, — шептала она утром, закалывая свои роскошные льняные пряди.

У нее был прелестный клитор в форме среднего каштана. Он выглядывал из бритых припудренных гениталий изящным розовым язычком.

— Поцелуй меня в тот ротик, — томно шептала она и покорно раздвигала белые полные ноги.

Марина любила это белое, слегка переспелое тело с мягкими, необычайно нежными грудями.

Клара умела как-то незаметно доводить Марину до оргазма: легкие, необязательные прикосновения суммировались и неожиданно распускались жарким соцветием истомы. Марина беспомощно кричала, Кларины губы успокаивающе шептали:

— Покричи, покричи, девочка моя... сладенькая девочка моя... покричи...

Таня Веселовская... Вспыхнула тонконогой огнекудрой кометой и после двухнедельного любовного безумия пропала в круговерти каких-то подозрительных армян. Отчаянно кусалась своими мелкими зубками и повизгивала, зажимая ладонями рот, чтобы не услышали соседи по коммуналке...

Мила Шевцова...

Зина Коптянская...

Тоня Круглова...

Все трое были на одно лицо — худые неврастеничные наркоманки, крутившиеся возле иностранцев.

Богатые клиенты были их богами, фенамин — жизненно необходимым стимулятором, ресторан — сакраментальным местом, лесбос — тайной слабостью.

Они одели Марину в фирменные тряпки, научили профессионально набивать папиросы с планом, уговорили «попробовать негра». Негр промучил ее часа полтора, залезая своим толстым членом куда только можно, потом, загнанно дыша и посверкивая в темноте белками, выпил из горлышка бутылку «Хванчкары» и захрапел...

Вика. Бедная, несчастная Вика... Огромные голубые глаза, светло-каштановые волосы, добрый, всегда улыбающийся рот. Они познакомились в душевой бассейна «Москва», поняв друг друга с полуслова.

Месяц, их медовый месяц на рижском взморье, осенняя Москва с мокрыми листьями на асфальте, ответ незнакомого голоса на Маринин звонок:

— Понимаете... Вики больше нет. Ее сбила электричка...

Марина даже не простилась с ней.

Новенькая ограда на Смоленском с еще липнущей к рукам серебрянкой, гранитный блок, неприжившиеся «анютины глазки»...

Милая Вика... Целовалась до помутнения в глазах, наряжала Марину в свои платья, читала «Камасутру», ласково просила, по-детски пришепетывая:

— Мариночка, а теперь всунь мне пестик...

Марина вынимала из-под подушки обтянутую презервативом стеариновую свечу, нежно вводила в раскрывшееся влагалище...

Электричка, говорят, рассекла ее надвое...

Сонечка Гликман...

Туська Сухнина...

Стандартные паспортные фото.

Обе учились в Строгановке, подрабатывая там же натурщицами.

— Девочки, надо новые ощущения искать, а то жизнь пройдет и не оглянешься, — говорила голая Туська, разливая дешевый портвейн в три фужера...

«Пятнистая лань», — называла ее Марина за частые синяки от поцелуев.

Однажды они «впустили четвертым» старого любовника Сонечки — черноволосого Ашота с детской улыбкой, мускулистым телом и длинным, слегка кривым пенисом. С ним часто играли в жмурки, — завязывали глаза богемным Сонечкиным шарфом, раскручивали и заставляли искать. Голый Ашот, улыбаясь, сомнамбулой ходил по комнате, а девочки, повизгивая, кусали его подрагивающий жезл.

Барбара Вениген...

Типичная восточная немка с черной стрижкой, мальчишескими чертами и вульгарными замашками.

Обычно Марина ждала ее возле Станкина, кутаясь в свою дубленку, потом они ехали в общежитие к Барбаре...

Она привезла ей кожаные брюки и пачку шведских противозачаточных таблеток...

Тамарка...

Анжелика...

Машутка Волкова...

Капа Чиркасская...

Наташка... Наташка Гусева. Это было что-то невероятное. Жирная, тридцатисемилетняя. Первый раз казалась вялой, но умело работала языком. Во второй — приехала со своим «тюфячком» — круглым валиком от дивана. На валик одевался чистый стиранный чехольчик, постанывая, голая Наташа зажимала его между ног и ложилась на кровать ничком, обреченно бормоча:

— Уже можно...

В комнату с ласковыми речами входила Марина, наматывая на кулак широкий офицерский ремень со срезанной пряжкой:

— Уже лежишь, киска... ну, лежи, лежи...

Жирная спина и ягодицы Наташи начинали подрагивать, она хныкала, просила прощения, ерзая на валике.

Марина ждала минуту, потом ремень со свистом полосовал эту белую желеобразную тушу.

Намертво зажав между ляжками тюфячок, Наташа дико вопила в подушку, голова ее мелко тряслась, шея багровела. Марина била, ласково приговаривая:

— Терпи, кисонька, терпи, ласковая...

Уходила она утром, с посеревшим лицом, морщась от боли, еле передвигая толстые ноги, унося до следующей субботы свое распухшее тело и вместе с ним — заветный тюфячок... Ее посадили за спекуляцию лекарствами...

Аня... Аня-Анечка... Мелкие светлые кудряшки до плеч, курносый носик в крапинках веснушек. Розовую Дверь в ней открыла Барбара, Марине оставалось лишь помочь ей усвоить и закрепить пройденное.

— Это так интересно. А главное — необычно... — говорила Аня, и миловидное лицо ее приобретало таинственное выражение.

Ей нравилось часами сидеть с Мариной в ванне, ласкаясь при свете оплывшей свечи.

— Понасилуй меня, — шептала она, боязливо выбираясь из воды. Марина смотрела, как исчезает за дверью ее мокрое тело, потом тоже вылезала и гналась, ловила в темноте, заламывая скользкие руки, тащила к кровати, наваливалась, подминая под себя хнычущую Аннет-Минет...

Тамара Ивосян... Черные угли глаз, непролазная проволока волос, неправдоподобно широкое влагалище, которое и толкнуло на лесбийский путь: мужчина был беспомощен в таком пространстве.

— Нэ родился еще мужик, каторый запэчатал бы этот калодэц! — гордо бормотала она, похлопывая себя по буйно поросшим гениталиям.

Марина быстро нашла ключ к ее телу, и вскоре обессилившая от бесчисленных оргазмов Тамара плакала, по-детски прижимаясь к Марине:

— Джяна... ох... джяааана...

Каждый раз на рассвете она предлагала:

— Давай пакусаэм друг друга на память!

И, не дожидаясь ответа, сильно кусала Маринину ягодицу. Марина кусала ответно, заставляя Тамару постанывать, скалить ровные белые зубы...

Две синенькие подковки оставались надолго, Марина изгибалась, рассматривая их, вспоминала пахучие Тамарины подмышки, проворные губы и жадные руки.

Ира Рогова... Милое круглое лицо, спокойные полуприкрытые глаза...

Чудесно играла на гитаре, но в постели была беспомощна. Панически боялась мужчин. Марина брила ее гениталии, научила восточной технике, «игре на флейте», «поцелую Венеры» и многому другому...

Маринка... Близняшка-двойняшка... Насмешливые губы, глубоко запрятанные под брови глаза, разболтанная походка, синие джинсы...

Муж ее «доматывал химиком» под Архангельском, ребенка нянчила мать, а сама Маринка беспробудно пила и трахалась, чувствуя нарастающий ужас, по мере того как таял мужнин срок. Ужас. Он и толкнул ее в умелые объятия тезки. Правда, всего на три ночи...

Любка Барминовская...

Их глаза встретились в июльском переполненном троллейбусе, и сразу все было ясно: притиснутая какой-то бабой к стеклу Люба провела кончиком язычка по верхней губке. Стоящая неподалеку Марина через секунду повторила жест. Они сошли на Пушкинской старыми знакомыми, в Елисеевском купили раскисающий тортик, бутылку белого вина, с трудом поймали такси и вскоре жадно целовались в темном, пахнущем кошками коридоре...

Да. Любушка-голубушка была настоящей профессионалкой — неистовой, умелой, чувственной... Марина вспомнила ее подвижную голенькую фигурку, присевшую на широкий подоконник.

— Я без девчонок просто жить не могу, — весело говорила она, потягивая невкусное вино из высокого узкого стакана. — Я ведь и в детстве-то только с девочками дружила...

Люба обладала невероятно длинным клитором, — напрягаясь, он высовывался из ее пухлых гениталий толстеньким розовым стручком и мелко подрагивал. Марина медленно втягивала его в рот и нежно посасывала, впиваясь ногтями в ерзающие ягодицы любовницы...

Любка научила ее играть в «сексуальный гоп-стоп»: одевалась, входила в ванную, раглядывала себя в зеркало, в то время как Марина приникала к щели в нарочно неприкрытой двери. Люба раздевалась, посылая своему отражению воздушные поцелуи. Оставшись в одних трусиках, долго позировала перед зеркалом, оттопыривая зад, поглаживая груди и проводя языком по губам. Потом, стянув свои лиловые трусики, присаживалась на край ванны и начинала заниматься онанизмом: пальцы теребили поблескивающий клитор, колени конвульсивно сходились и расходились, щеки пылали румянцем. Так продолжалось несколько минут, потом движения ее становились более лихорадочными, полуоткрытые губы с шумом втягивали воздух, колени дергались, и она вставала, давая понять, что желанный оргазм уже на пороге. Вместе с ним врывалась Марина и с криком «ах ты сука!» начинала бить ее по горячим щекам. Не переставая теребить свой стручок, Люба бледнела, бормоча «милая, не буду, милая, не буду...», дергалась, стонала и бессильно сползала на пол. Миловидное лицо ее в это мгновенье поражало удивительной красотой: глаза закатывались, губы наливались кровью, распущенные волосы струились возле белых щек. Сначала Марине было жалко бить, но Люба требовала боли:

— Мне же приятно, как ты понять не можешь. Это же сладкая боль...

Поняв это, Марина, уже не жалея, хлестала по белым щекам, сочные звуки пощечин метались в душной ванной, Люба благодарно плакала...

Фрида Романович... Чудовищное создание в розовых бермудах, джинсовой курточке и серебряных сандалиях. Беломорина не покидала ее огромных цинично смеющихся губ, проворные руки щипали, били, тискали. В метро, пользуясь всеобщей давкой, она прижимала Марину к двери, по-змеиному скользкая рука заползала в джинсы, пальцы раздвигали половые губы, один из них проникал во влагалище и сгибался.

— Теперь ты на крючке у Мюллера, — зловеще дышала ей в ухо Фридка. — Пиздец голубушке...

В своей грязной, заваленной бутылками каморке она включала магнитофон на полную мощь, поила Марину коньяком из собственного рта, потом безжалостно раздевала, валила на кровать...

Чувствуя бессмысленность всякой инициативы, Марина покорно отдавалась ее полусадистским ласкам, дряхлая кровать жалобно трещала, грозя рухнуть, магнитофон ревел, ползая по полу...

Нина... «Жрица любви»... «Племянница Афродиты»... «И не играю я, и не пою, и не вожу смычком черноголосым...»

Высокая, сухощавая, с ровной ахматовской челкой. Сперва она не нравилась Марине: чопорно-изысканные ухаживания с букетами роз, поездками в Абрамцево-Кусково-Шахматово и дачными пикниками, казалось, ни к чему не приведут. Но Фридка допекла Марину своими пьяными выходками, предлагая «попробовать дога», «сесть на бутылку из-под шампанского», «потискать пацана», измученное щипками тело запросило покоя: Фрида осталась в своей хазе допивать херес, Марина переехала к Нине.

Историк-лесбиянка-поэт...

Как все переплелось в этой худой умной женщине...

— В прошлом воплощении я была Жорж Занд, в позапрошлом — Жанной д’Арк, в позапозапрошлом — бродячим суфием ордена Кадири, а в позапозапоза... — она таинственно улыбалась и серьезно добавляла: — Я была Сафо.

— Ты это помнишь? — спрашивала Марина, разглядывая ее маленькие груди.

— Конечно, — кивала Нина, и тонкий палец с миндалевидным ногтем упирался в просторную карту Лесбоса. — Вот здесь стояла вилла, тут служанки жили, здесь мы купались, там овцы паслись...

Марина молча соглашалась.

Нина садилась на кровать, вздыхала, глядя в темное окно:

— Да... Меня Платон тогда десятой музой назвал...

Часто после ласк она нараспев читала свои переводы каких-то эллинских текстов, вроде:

Роман с ней оборвался внезапно: к своему ужасу Марина узнала, что Нина знакома с Митей, который давно уже тешил всех рассказами о филологической лесбиянке, помешанной на Ахматовой и Сафо.

«Еще не хватало мне попасть Митьке на язык», — думала тогда Марина, набирая номер Нины.

— Да, Каллисто, слушаю тебя, — с подчеркнутым достоинством пропел в трубке грудной голос.

— Нина, понимаешь... я люблю другую...

Минуту трубка чопорно молчала, затем последовало спокойное:

— Это твое дело. Значит, тебя больше не ждать?

— Не жди. Я не могу любить двоих...

— Хорошо. Только верни мне Эврипида.

В тот же вечер Марина выслала потертый томик ценной бандеролью...

Милка... 9×12... почти во всю страничку... Манекенщица, фарцовщица, алкоголик... Из весеннего пьяного вихря запомнилось одно: полуосвещенная спальня, перепутавшиеся смертельно усталые тела, бутылки и окурки на полу, Милкины руки, спускающие кожуру с банана:

— Солнышко, это банан нашей любви...

Все те же руки осторожно вводят его в переполненные слизью влагалища, и вот он — липкий, рыхлый, едва не сломавшийся — уже перед губами Марины:

— Ну-ка, ам и нет...

Марина кусает — мучнисто-приторное мешается с кисло-терпким...

Милка по-пеликаньи глотает оставшуюся половину и откидывается на подушку...

Наташа...

Райка...

Две жалкие неврастеничные дуры. Трудно что-либо вспомнить... какие-то вечеринки, пьянки, шмотки, слезливые монологи в постели, ночные телефонные звонки, неуклюжие ласки... чепуха...

А вот и она.

Марина улыбнулась, поднесла к губам еще не вклеенное Сашино фото и поцеловала.

Милая, милая...

Позавчера этот небольшой снимок протянули Сашенькины руки:

— Вот, Маринушка... Но я тут некрасивая...

Некрасивая... Прелесть голубоглазая, дивное дитя. Если б все так были некрасивы, тогда б исчезло и само понятие красоты...

Ангелоподобное лицо в ореоле золотистых кудряшек, по-детски выпуклый лоб, по-юношески удивленные глаза, по-взрослому чувственные губы.

Марина встретила ее после многомесячной нечленораздельной тягомотины с Райкой-Наташкой, оскомина от которой надолго выбила из розовой колеи в серую яму депрессии.

Как осветили тот монохромный зимний вечер золотые Сашенькины кудряшки! Она вошла в прокуренную, полную пьяно бормочущих людей комнату, и сигарета выпала из оцепеневших Марининых пальцев, сердце конвульсивно дернулось: ЛЮБОВЬ!

Двадцать девятая любовь...

Сашенька не была новичком в лесбийской страсти, они поняли друг друга сразу и сразу же после вечера поехали к Марине домой.

Казалось, все будет как обычно, — выпитая под тихую музыку бутылка вина, выкуренная на двоих сигарета, поцелуи — и ночь, полная шепота, стонов и вскриков.

Но — нет. Сашенька позволила только два поцелуя, легла на кушетке. В предрассветную темень осторожно оделась и ушла.

Три дня она не звонила, заставив Марину напиться до бесчувствия и плакать, распластавшись на грязном кухонном полу.

На четвертый — короткий звонок подбросил Марину с неубранной тахты. Запахивая халат и покачиваясь, она добралась до двери, отворила и ослепла от радостно хохочущего кудрявого золота:

— Вот и я!

Двадцать девятая любовь...

Марина вздохнула, достала из левого ящика тюбик с резиновым клеем, выдавила коричневатую соплю на тыльную сторону фотографии, бережно размазала и приклеила к листу.

В дверь позвонили.

— Это твой оригинал, — шепнула она фотографии, спрятала тетрадь в стол. — Иду, Сашенька!

Дверь распахнулась, они обнялись:

— Девочка моя...

— Маринушка...

— Кудряшечка моя...

Марина взяла ее прохладное лицо в ладони, покрыла порывистыми поцелуями:

— Ангелочек мой... золотце... деточка моя...

Саша улыбалась, гладя ее волосы:

— Ну дай же мне раздеться, Мариш...

Руки Марины расстегнули розовый плащ, помогли снять платок, растрепали кудряшки и скользнули вниз — к слегка забрызганным сапожкам.

— Ну, что ты, Мариш, я сама... — улыбнулась Саша, но Марина уже принялась стягивать их:

— Ноженьки мои, где гуляли, откуда пришли?

— С ВДНХ.

— Господи...

— Мариш, есть хочу.

Поставив сапожки в угол, Марина снова обняла любимую:

— Я без тебя жутко скучаю...

— Я тоже ужасно.

— Ласточка, закрой глаза.

— Что?

— Закрой глаза и жди.

Сашенька повиновалась, спрятав лицо в ладошки. Марина сбегала в комнату, достала из стола серебряное колечко с каплей бирюзы, вернулась и, отняв одну из ладошек от милого лица, надела колечко на Сашенькин безымянный палец:

— Теперь можно.

Черные крылышки ресниц колыхнулись, бирюзовые глаза с изумлением посмотрели на крохотного родственника:

— Ой... прелесть какая... Мариш... милая моя...

Сашенька бросилась ей на шею.

— Носи на здоровье... — бормотала Марина, гладя и целуя подругу.

— Душечка моя...

— Ласточка моя...

— Маринушка...

— Сашенька...

Сашенькины губы медленно приблизились, прикоснулись, прижались, раскрылись...

Они долго целовались, постанывая и тиская друг друга, потом Марина шепнула в раскрасневшееся Сашенькино ушко:

— Киса, ты полезай в ванну, я приготовлю все и приду...

— Хорошо... — улыбнулась Сашенька.

Марина смотрела на нее с нескрываемым обожанием.

Сашенька была прекрасна сегодня, как никогда: золотые кудряшки ниспадали на широкий ворот белого свитера, который свободно тек вниз, суживался в талии и наплывал на прелестные, стянутые джинсами бедра.

Марина восхищенно покачала головой:

— Ты... ты...

— Что я? — улыбнулась Сашенька и быстро прошептала: — Я люблю тебя...

— Я люблю тебя, — с придыханием повторила Марина.

— Я люблю тебя...

— Я люблю тебя...

— Люблю...

— Люблю... люблю...

— Люблю-люблю-люблю...

Марина снова обняла эти дивные юные плечи, но Сашенька виновато зашептала:

— Маринушка... я ужасно хочу пи-пи...

— Прелесть моя, идем я тебе ванну приготовлю...

Обнявшись, они зашли в совмещенку: узкие джинсы нехотя полезли с бедер, отвинчивающаяся пробка — с югославского флакона.

Хлынули две нетерпеливые струи — белая, широкая — в ванну, тоненькая желтенькая — в унитаз...

Вскоре Сашенька блаженно утопала в облаках о чем-то неразборчиво шепчущей пены, а Марина, с трудом вытянув пробку из пузатенькой мадьярской бутылки, жарила обвалянных в яйце и муке цыплят, напевая «этот мир придуман не нами...»

— Клево как... — Сашенька бросила обглоданное крылышко на блюдо, облизала пальцы. — Ты просто волшебница...

— Я только учусь, — усмехнулась захмелевшая Марина, разливая остатки вина в фужеры.

Они сидели в переполненной ванне друг против друга, разделенные неширокой, покрытой вафельным полотенцем доской. На успевшем подмокнуть полотенце покоилось бабушкино серебряное блюдо с остатками цыпленка и фужеры с вином. Маленький грибообразный ночничок наполнял совмещенку причудливым голубым светом.

Марина поставила пустую бутылку на мокрый кафельный пол, подняла фужер.

— Твое здоровье, ласточка...

— Твое, Маринушка...

Они чокнулись, губы медленно втянули кажущееся фиолетовым вино.

Пена давно успела опасть, в голубоватой воде перемежались неторопливые блики, прорисовывались очертания тел.

— Ой, здорово. Как в раю... — Сашенька зачерпнула фужером воды и отпила глоточек. — Мариш, с тобой так хорошо...

— С тобой еще лучше.

— Я тебя так люблю...

— Я тебя еще сильнее...

— Нет, серьезно... милая, красивая такая... — Сашенькина рука легла на плечо Марины. — У тебя грудь, как у Лолобриджиды...

— У тебя лучше.

— Ну, что ты, у меня крохотная совсем...

— Не скромничай, ласточка моя...

— Милочка моя...

Привстав и расплескивая воду, Саша поцеловала ее.

Фужер сорвался с края доски и бесшумно исчез среди голубых бликов.

Они целовались хмельными губами, пропитанные вином языки нещадно терли друг друга.

Переведя дыхание, Сашенька коснулась кончиком языка уголка губ подруги, Марина, в свою очередь, облизала ее губки. Проворный Сашенькин язычок прошелся по щеке и подбородку, потерся о крылышко носа и снова поразил Марину в губы.

Марина стала целовать ее шею, слегка посасывая нежную голубую кожу, Сашенька, постанывая, сосала Маринины мочки, лизала виски.

Вода плескалась от их порывистых движений.

Поцелуи и ласки стали более страстными, любовницы стонали, дрожащие руки скользили по мокрым плечам.

— Пошли, пошли, милая... — не выдержала первой Саша, забирая в ладонь грудь Марины.

— Идем, киса... — Марина с трудом стала извлекать из воды онемевшее тело. — Там простыня, Сашок...

Но Сашенька не слушала, тянула в черный прямоугольник распахнутой двери, пьяные глаза настойчиво молили, полураскрытые губы что-то шептали, вода капала с голубого тела.

Повинуясь Сашенькиной руке, они оказались в неузнаваемой прохладной тьме, разбрасывая невидимые, но звучные капли, с грехом пополам выбрались из коридора и, обнявшись, упали на кровать...

Догорающая спичка стала изгибаться черным скорпионьим хвостиком, огонек быстро подполз к перламутровым ногтям Марины, она успела поднести сигарету, затянулась и бросила спичку в пепельницу.

Прикурившая секундой раньше Сашенька, лежала рядом, слегка прикрывшись одеялом и подложив руку под голову.

Принесенный из ванной ночничок светился в изголовье на тумбочке.

Бабушкины медные часы на стене показывали второй час ночи.

Марина придвинулась ближе к Сашеньке. Та выпростала руку из-под головы и обняла ее:

— Мариш, а у нас выпить нечего?

— Заинька, больше нет...

— Жаль...

Марина погладила ее щеку, потом вдруг тряхнула головой:

— Так, постой, у меня же планчик есть!

— Правда?

— Точно! Вот дуреха! Забыла совсем!

Она села, забрала у Сашеньки сигарету:

— Хватит это дерьмо курить... сейчас полетаем...

Безжалостно расплющив головы сигарет о живот Шивы, она подошла к книжным полкам, вытянула двухтомник Платонова, из образовавшегося проема достала начатую пачку «Беломора» и небольшой кисет.

Сашенька приподнялась на локте, томно потягиваясь:

— Оооой... все-тки как у тебя уютненько...

— Хорошо?

— Очень. Кайфовый уголок. Здесь любовью заниматься клево. И ночничок уютненький...

— Ну, я рада... — Марина села за стол, включила настольную лампу, достала из кисета щепотку зеленоватого плана и костяной поршенек.

Ее голое красивое тело, таинственно освещенное бледно-желтым и бледно-голубым, казалось мраморным.

Откинув одеяло, Сашенька села по-турецки:

— Маринк, я тебя люблю офигенно.

— Заинька, я тебя тоже...

Марина выдула в пригоршню табак из гильзы и принялась смешивать его с планом.

— Набей парочку, Мариш, — шлепнула себя по бедрам Саша.

— Конечно, киса. Это крутой план. Из Ташкента.

— Мариша.

— Что, киса?

— А у тебя мужчин не было за это время?

— Нет, кошечка... а у тебя?

Сашенька тихо засмеялась, запрокинув голову:

— Был мальчик...

— Лешка твой?

— Не-а. Другой... так, знакомый один...

— Бесстыдница.

— Ну я больше не буду, Мариш...

— Хороший мальчик?

— Ага. Нежный такой. Правда, кончает быстро.

— Молодой еще.

— Ага. Ничего, научится...

— Конечно...

Сашенька сняла трубку со стоящего на тумбочке телефона, набрала наугад номер.

— Опять хулиганишь, — усмехнулась Марина.

Саша кивнула, подождала немного и быстро проговорила в трубку:

— Радость моя, можно у тебя клитор пососать?

Марина засмеялась.

Сашенька захохотала, нажала на рычажки и снова набрала:

— Мудачок, ты когда последний раз ебался? А? Нет, что ты. У меня все дома. Ага... ага... сам ты дурак!

Ее пальцы придавили рычажки, голое тело затряслось от смеха:

— Ой, не могу! Какие кретины!

Бросив трубку на телефон, она изогнулась, потягиваясь.

Голубой свет нежно обтекал ее складную худенькую фигуру, делая Сашеньку более стройной и привлекательной.

Набивая вторую гильзу, Марина покосилась на любимую.

Заметив взгляд, Сашенька медленно приподнялась на коленях и изогнулась.

— Прелесть ты какая, — улыбнулась Марина, забыв о папиросе. — Только еще, еще вперед немного... вот так...

Саша изогнулась сильнее, небольшие грудки дрогнули, свет заискрился на беленьких волосиках пухлого лобка.

Томно прикрыв глаза и постанывая, она облизывала губы.

— Афродита...

Сашенькины руки скользнули по телу и сошлись в паху.

— Ты уже хочешь, киса? — спросила Марина.

— Я всегда хочу, — прошептала Саша и вытянулась поверх одеяла, поглаживая свои гениталии и делая Марине знаки языком.

— Сейчас, милая...

Марина закончила набивать, подошла, вложила папиросу в губы подруги, другую в свои, чиркнула спичкой.

Приподнявшись на локте, Сашенька прикурила, сильно затянулась, с коротким всхлипом пропустив глоточек воздуха. Она всегда курила план профессионально, — ни одна затяжка не пропадала даром.

Марина подожгла скрученный торец папиросы, легла рядом.

— Вуматной косяк... — пробормотала Саша, сжимая зубами папиросу и поглаживая себя по бедрам.

— Азия, — Марина жадно втягивала горьковатый дым, подолгу задерживая его в легких.

Над тахтой повисло мутное облако.

Когда папироса почти кончилась, Марина почувствовала первый «приход»: комната мягко качнулась, расширяясь, голые Маринины ноги потянулись к удаляющемуся окну.

Она засмеялась, прикрыла глаза. В голове ритмично пульсировали разноцветные вспышки.

— Ой, поплыли! — раздался рядом непомерно громкий голос Саши. — Косячок охуительный, Мариш! Набей еще по штучке!

Давясь от смеха, Марина посмотрела на нее.

Рядом лежала огромная голубовато-белая женщина: ноги маячили вдалеке, грудь и живот сотрясались от громоподобного хохота, в толстых губах плясало тлеющее бревно.

Марина повернулась, ища пепельницу. Вместо нее на расползшейся во все стороны тумбочке зияла невероятная каменная лохань с горкой грязных березовых поленьев.

Хихикая, Марина бросила туда папиросу.

Что-то массивное пронеслось у нее рядом с виском и с громким треском расплющило тлеющее бревно о дно лохани.

— МАРИШ, ЧТО ТЫ ОТВЕРНУЛАСЬ?!! — загрохотало над головой, и непонятно откуда взявшиеся мраморные руки сжали ее грудь.

Стало очень приятно, ново и легко.

Марина повернулась.

Перед ней возлежал яркий многометровый Будда. Большие губы его громко раскрылись:

— ОБНИМИ!!

Руки потянулись к Сашеньке, покрыв долгое расстояние в считанные минуты.

Постанывая и всхлипывая, они стали целоваться.

Марине казалось, что она целуется первый раз в жизни. Это длилось бесконечно долго, потом губы и языки запросили других губ и других языков: перед глазами проплыл Сашенькин живот, показались золотистые кустики по краям розового оврага, из сочно расходящейся глубины которого тек сладковатый запах и выглядывало что-то родное и знакомое.

Марина взяла его в губы и в то же мгновенье почувствовала, как где-то далеко-далеко, в Сибири Сашенькины губы всосали ее клитор, а вместе с ним — живот, внутренности, грудь, сердце...

После седьмого оргазма Сашенька долго плакала у Марины на коленях.

К одиннадцатому шли долго и упорно, словно советские альпинисты на Эверест, достигнув вершины, радостно и облегченно плакали, по-сестрински целовались в раскрасневшиеся щеки, заботливо укрывали друг дружку, бормотали детские нежности, рассказывали о наболевшем, клялись в верности и любви, ругали мужчин и советскую власть, снова целовались, делились прошлыми воспоминаниями, снова клялись, снова укрывали, снова целовались, снова клялись, и засыпали, засыпали, засыпали...

Марина осторожно шла по длинному коридору из голубой, слабо потрескивающей пены. Несмотря на свою воздушность, пена была прочной и вполне выдерживала Марину, громко похрустывая под голыми ступнями.

Впереди просвечивал конец коридора.

Кто-то громко крикнул сзади:

— БЕГИ!!

И она побежала, — быстро, быстро, едва касаясь необыкновенного пола, так, что ветер зашипел в волосах.

Свет приближался, приближался и — ах! — не рассчитав, Марина вылетела из коридора в яркий солнечный мир и упала на зеленую траву. Вокруг было тепло и просторно, бездонное небо раскинулось над головой, смыкаясь на еле видном горизонте с таким же бескрайним морем.

Рядом показались белые фигуры людей. Это были женщины в длинных хитонах. Приблизившись, они расступились, пропуская свою повелительницу. Ею оказалась Нина. Правда, она была очень молодая, стройная, лицо и руки покрывал бронзовый загар. На ее голове покоился лавровый венок.

— Здравствуй, Марина, — громко произнесла Нина, подходя. — Жители Лесбоса приветствуют тебя.

Остальные женщины хором произнесли что-то по-гречески.

— Я на Лесбосе? Трудно поверить, — проговорила Марина, радостно смеясь.

— А ты поверь, ангел мой. — Нина подошла ближе и поцеловала ее в щеку.

— Ниночка, я голая совсем... — начала было Марина, прижимая руки к груди, но Нина прервала ее:

— Во-первых, я не Нина, а Сафо, во-вторых, чтобы тебе не было неудобно...

Она что-то сказала подругам, и все разом скинули хитоны.

Тела их оказались стройными и прекрасными.

— Пойдем, чужестранка, — дружелюбно проговорила Нина, беря ее под руку. — Будь как дома. Ты на острове Розовой Любви, на острове Поэтов.

Мелькает узкая тропинка, раскидистые каштаны и оливы, ленивые, путающиеся под ногами овцы, служанка с вязанкой хвороста, шум и пена прибоя...

Все обрывается ужином под естественным навесом из разросшегося винограда. Прямо на траве расстелена большая циновка с черным египетским узором, голые рабыни ставят на нее амфоры с вином, медом, кратеры с ключевой водой, вазы с солеными оливками, блюда с жареной бараниной, печеной рыбой, виноградными улитками, корзинки с хлебом.

— Как много всего, — радостно смеется Марина.

Сидящая напротив в окружении подруг Нина улыбается:

— Да. Обычно наш ужин выглядит более скромно. Но сегодня с нами ты.

Рядом с Мариной изящно сидит милая голубоглазая девушка. Из просторной корзинки она вынимает большой венок, сплетенный из нарциссов, анемонов и огненных маков.

Венок мягко ложится на голову, опьяняя Марину благоуханием.

Она поднимает глаза на сотрапезниц, но они уже давно украсили себя венками — миртовыми, виноградными, нарциссовыми.

Только на гладких волосах Нины покоится лавровый.

— Кому совершим возлияние? — спрашивает голубоглазая девушка.

— Афродите, Афродите... — слышится вокруг.

Служанка подносит дымящийся жертвенник, Нина встает, произносит что-то нараспев и выливает чашу с вином на уголья.

Они шипят, распространяя сладковатый дымок.

— Пей, ангел мой... — обращается к ней Нина.

Обеими руками Марина принимает чашу и с жадностью опустошает.

Вино необычайно вкусно.

От дымящихся кусков баранины идет опьяняющий запах.

Марина протягивает руку, но Нина сурово останавливает:

— Стой! Подожди... Божественный огонь осенил меня...

В ее руках появляются покрытые воском дощечки и тонкий серебряный стилос.

Голые подруги замирают.

Быстро записав что-то стилосом, Нина гордо поднимает голову и декламирует: