Окорок Сорокина под соусом «Модерн»
Книга (издательство «Ad marginem») нарядно оформлена, в добротном твердом переплете и послужит хорошим подарком вашим родным и знакомым. Первые впечатления: с одной стороны, ничего нового, старое желание эпатировать, оскорбить вкус, вызвать рвоту (желтой газете Сорокин дал в мае 2000 г. интервью, а в нем на всякий случай сказал: «A propos, я пробовал говно… Сначала свое, потом своих детей… И понял, что вся его мифология держится на запахе. В остальном оно абсолютно безвкусно»). С другой стороны, есть и принципиальная новизна: за немногими исключениями Сорокин уже пародирует не русскую классику или «соцреалистическое письмо», а самого себя. Скажем, повесть «Настя», лучшая в книге, пародирует — как может вначале показаться — не ту безымянную пьесу, А. Чехова, по которой был снят фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино», а прежние сорокинские пародии подобных текстов.
То есть нельзя не заметить неудержимого стремления к автокоммуникации: Сорокин теперь в основном работает с собственными старыми текстами, он замыкается в них и играет с ними, теребит их, если воспользоваться удачным и намеренно двусмысленным словом Ролана Барта из его «Фрагментов речи влюбленного». Можно удивиться, но именно в этом «тереблении» и заключен интимный, главный и едва ли не единственный смысл этой прозы для самого Сорокина. Это уже не «работа на публику», не обслуживание коммерческих интересов издательства, а игра-для-себя в слова и буквы (в наиболее чистом виде игра в слова осуществлена в финальном рассказе «Сахарное воскресенье») и даже попытка выразить некоторые мысли и ощущения. С этим связана, между прочим, и фирменная сорокинская копрофилия.
Я бы, однако, воздержался от внесодержательного восприятия этого мотива. Поскольку, например, текст «Зеркаlо», в котором с любовью описана зависимость параметров испражнений от содержания пищи, имеет аналог в великой русской литературе. 20 августа 1912 г. Василий Васильевич сделал запись, точно указав место её написания: «в каб<инете> уединения». Запись начинается так: «Смотрите, злодеяния льются, как свободная песнь; а добродетельная жизнь тянется, как панихида. Отчего это? Отчего такой ужас?».
«Туалетная» аналогия ясна, метафора приобрела физиологическую точность, что можно найти и у Сорокина: «Бодрость внезапного выхода. Витальная полнозвучность». Либо: «Усталое безразличие выхода». Как и Розанов, Сорокин подкарауливает в себе самые потаенные «аспекты» и «сюжеты» плотского и духовного (в их нераздельности, ибо жизнь плоти на самом деле есть метафора жизни духа и наоборот) бытия. Это и есть писательство в его самом чистом, самом самозабвенном варианте.
Однако первые впечатления не исчерпывают содержания книги. Нынче в прозе Сорокина не только обнаруживаются авторские комплексы и толстый автопародийный слой, но ещё и передан интегральный образ современности. Я имею в виду, во-первых, реализованное им буквальное воплощение метафор как итог сползания жизни на более примитивную стадию, во-вторых, усугубившуюся жестокость, ставшую стилем повседневности, в-третьих, абсурд и немотивированность событий, смысл которых остается загадкой. Человек оказывается «пищей» на чьем-то пиру, словно кому-то не хватает блюд из человечины. Отсюда, из социальной сферы, растет мощный каннибалический мотив. «Окорок Виталия Баращенко под грибным соусом»… Вроде бы Сорокин так шутит, вроде бы у него диагностируется каннибалический комплекс. Если это и так, то в данном случае психологическое идеально совпало с социальным самочувствием.
В повести «Настя» каннибалический сюжет вписан в чеховскую декорацию: девушку Настю по достижении ею 16 лет родители запекают в печи и смачно поедают за праздничным столом вместе с гостями. В сюжете буквально реализуется метафора «новоиспеченная». Настю Саблину её отец заказал повару как блюдо. «На Настю» съезжаются соседи, среди них семья, где есть девушка Арина, ей через два месяца тоже предстоит быть испеченной. Пока же один из гостей, отец Андрей, просит у родителей её руки — у Арины тут же отрезают руки, после чего кладут тело в телегу, чтобы везти к отцу Андрею на дом. И все это на фоне родной русской природы, кустов можжевельника, колдовского озера, бесконечных разговоров за обеденным столом о Ницше… Древний каннибализм, давно мирно спящий в метафорике любовной лексики («сладкая моя», «персик мой»), вдруг освобождается от языковых одежд и возрождается в первозданном виде. При этой деметафоризации высвобождается садическая энергия, и именно её, конечно, искал Сорокин.
Но дело не только в эпатаже. Точнее, не в нем вовсе. Ибо стиль нашего времени — стиль буквализма, когда классические метафоры вроде «Министерства правды» и «внутренней партии» реализуются буквально. Государство вдруг (точнее, вновь) стало в специфическом смысле заказывать и глотать подряд все «блюда»: гражданское общество, правовые институты, СМИ, церковь… Чтобы ничего «вкусного» не осталось вне государственного тела. Перестав быть коммунистическим, наше государство не утратило своей «заглотной» сущности. В итоге пищей на глобальном «пиру» каннибалов становится человек. Его уже не жалко даже на словах, его приятно медленно прожевать и скушать, обглодав кости. Жизнь же, действительно, ничего не стоит сама по себе, и оценить её вкус (у Сорокина буквализована и эта метафора) может только победитель… Т. е. тот, кто съел всех других. Все в целом это и есть тот стиль модерн, который вобрала в себя новая проза Сорокина, создававшаяся в течение 2000 года.
«Каждому времени соответствует свой Христос… Для грядущего века потребуется молодой, решительный и сильный Господь, способный преодолеть! Способный пройти со смехом по канату над бездной! Именно — со смехом, а не с плаксивой миной!». Кстати, эта мысль о «новом Христе»-супермене очень тонко объясняет смысл новой государственной религии, создание которой тщательно фиксирует наше государственное телевидение. «Старое» христианство, «старый» Христос не имеют ничего общего с религией новой элиты, этика которой основана на боевом искусстве толкания падающих, освобождения оперативного пространства от менее жизнеспособных и поедания их. Действует не закон, а сила. «Новая христианская религия» создается как восточная — в виде подручной прагматической философии, позволяющей красиво оформить словами драку за первенство. Сорокин это очень тонко почувствовал. В рассказе «Пепел» описан финальный бой за звание чемпиона России по гнойной борьбе — оба финалиста покрыты волдырями с гноем, и при ударах гной обливает обоих соперников… О прикладном политическом смысле образа гноеборцев можно не распространяться.
Бессмыслица «Голубого сала» осталась позади, Сорокин оказался не блюдом для гурманов стиля, а ангажированным современностью публицистом, а его книга — зеркало российской действительности, отражение в котором отвратительно точно в той мере, в какой отвратителен оригинал.
27.02.2001