Грязный классик Сорокин

Удостоиться при жизни звания «классик» — удел немногих писателей. Владимир Сорокин — классик. Его превозносят, его ненавидят, но все сходятся в одном: Сорокин — великолепный мастер слова, блестящий стилист, который может писать «как кто угодно», и при этом постмодернист. Но все ли так просто у писателя Сорокина? Можно взять какую-нибудь отдельную его книгу и разобрать — занятие, безусловно, достойное и полезное, однако в этом случае трудно будет увидеть динамику развития Сорокина не только как писателя, но и мыслителя. Я же попробую как раз показать, что Сорокин больше философ, чем писатель.

Закончив в 1977 году «Керосинку» (Институт нефтехимии имени Губкина), Сорокин начал писать — так написано в его биографии. Как-то не верится в это. Скорее всего, он начал творить еще раньше, но после института окунулся в сочинительство с головой. Он работал дизайнером, книжным иллюстратором, оформителем. А чтобы оформить, нужно как минимум — прочитать, а как максимум — понять, что в книге написано. За эти годы оттачивалось мастерство.

Первый роман Сорокина «Очередь» был опубликован в Париже в 1985 году. «Очередь» — это бесконечные разговоры в бесконечной же очереди, которая стоит непонятно где, непонятно за чем. Очередь вроде бы живет, люди конфликтуют, мирятся, размножаются…

Западникам кажется, что эта очередь и есть Россия, которая десятки лет в очередях достает колбасу. А если еще проще? Если очередь эта — очередь в могилу? Простейшая аллегория, но после нее сорокинский текст приобретает сакральное звучание.

Бессмысленность очереди усугубляется. Она становится неуместной, но остается на месте как артефакт, становится надгробием для самой себя.

Главная отличительная черта прозы Сорокина: его персонажи уже мертвы. Но если у Платонова есть некая надежда на оживление в далеком будущем, и его герои все-таки живы и трепыхаются, то у Сорокина живые вынесены за пределы текста. Они есть, но только подразумеваются или изредка, с авторского соизволения, заглядывают, чтобы снова в ужасе исчезнуть. Тот, кто выходит из очереди (читай — пытается ожить), перестает для нее существовать.

В романе «Норма» все едят «норму». И читатель прилагает все усилия, чтобы отождествить эту «норму» с фекалиями. Попросту говоря — с дерьмом. Но была бы она дерьмом, Сорокин прямо бы и написал — «дерьмо», а не «норма». Значит, зачем-то ему нужна была такая игра понятиями? Если же посмотреть на эту загадку с точки зрения некрореализма, многое прояснится: дерьмо производят живые, а мертвые могут его лишь потреблять. Что живому — дерьмо, мертвому — норма.

Мертвецы Сорокина трепыхаются, пытаются создать видимость жизни, героики, борьбы, но получается лишь иллюзия, которой и кормит читателя Владимир Сорокин. Как-то в Германии его спросили: «Правда ли, что в России все едят дерьмо?» Не знаю, как он ответил, но я бы на его месте сказал так: «Правда. И не в России — тоже».

Один из критиков заметил, что Сорокина ненавидят говноеды за то, что он напрямую называет их говноедами. Нет. Сорокина не переносят за то, что он называет мертвецов мертвецами. А это действительно простить невозможно.

«Тридцатая любовь Марины» и «Роман» построены по единому плану: внятная с начала история под конец превращается в совершеннейший сумбур. Но если в «любви» живая героиня становится под конец мертвой, то в «Романе» наоборот — мертвый изначально герой уничтожает все без разбору — и живое, и мертвое — в тщетной попытке ожить самому. Но «убив смерть, нельзя родить жизнь».

А ведь это уже — философия. Мистическая философия, уходящая корнями в Гюрждиева, Блаватскую и других «столпов» отечественной мистики.

Однако время исследования мертвых закончилось. Началось время исследования той философии, что позволяет им существовать «наравне» с живыми. И появляется «Голубое сало». По большому счету, это «как бы не роман». Текст «сала» состоит из множества совершенно разностильных кусков, которые (скорее всего, по авторской задумке) больше похожи на крупно нарезанный овощной салат, чем на обыкновенную для читателя «кашу-размазню». Текст «хрустит» на зубах. Его надо тщательно пережевывать — прилагать непривычные усилия для его прочтения.

Но не в этом главное. Суть в том, что «сало» являет собой сборник пародий на основные метафизические вероучения.

Как можно написать пародию? Лишь досконально изучив ее предмет. Так и Сорокин, изучив множество течений мистического толка, — от дугинской конспирологии до рериховской «Живой этики» и новомодного Кастанеды, — смешал все в одной миске и подал читателю: жрите. Получилось заведомо плохо перевариваемое блюдо. Если, конечно, глотать его сразу и целиком.

«Лед». Большинство критиков считает, что текст этого произведения не похож на обычные сорокинские романы. Напротив, «Лед» — плоть от плоти всех его творений: «инопланетные мертвецы» уничтожают мертвецов «местных», которых якобы сами и породили, чтобы найти своих и улепетнуть с грешной Земли. В итоге все им удается, и они покидают планету, уверенные, что без них она развалится на части… Но этого не происходит. Земля как была, так и остается.

На что похож такой сюжет? Да на активно внедряющееся и в России, и на западе учение «звезднорожденных», оно же «Новый путь» или «New Age». Снова пародия. Снова постмодернизм.

Но Владимир Сорокин не просто проводит ревизию бывших до него литературных классиков, как подавляющее большинство постмодернистов от литературы, нет. Он, как истинный лекарь духа, проводит освидетельствование Веры. И делает ожидаемый, но неутешительный для себя и окружающих вывод: Вера почти мертва, везде царит скорбное бездушие.

Стоило ли для этого огород городить и романы писать? Наверное, стоило, если хотя бы один мертвец от чтения Сорокина перестал бы таковым быть. Но кому, кроме автора, все это нужно?

24.10.2003