Книга о вкусном и здоровом сне

«ЧТО ТАКОЕ РАЗУМ? НЕ ВАЖНО…»

На узком мосту, перекинутом из века в век русской словесности, стоят, недоверчиво покачивая рогами, два Дискурса.

Первый твердит: «Нравственность, доброта, ответственность, диалектика души, психологизм, вечные ценности».

Второй: «Деконструкция, деперсонализация, диспозитив, дискретность, смерть автора, кризис авторитетов».

Оба не признают друг друга, но не до смерти — по одной понятной причине. В отличие от выборов, хоккея, алюминиевой промышленности и других негативных вещей, литература существует для удовольствия. Кому — духовного, а кому — и просто. Именно по этому рубежу — «смотря какое удовольствие» — и проходит линия фронта.

Духовное удовольствие, обычно состоящее из нравственных само-страданий, называется «ох уж это бережное отношение к традиции». Телесное удовольствие (вкушать «тело текста», без всяких идей) называется «опять этот постмодернизм».

Вопрос о том, какая из двух литератур — правильная, походит своей неразрешимостью на приснопамятный «основной вопрос философии»: что главнее — тело или душа, материализм или идеализм?

Сами философы сочинили об этом замечательный, но, к сожалению, не переводимый на русский язык анекдот: «What is the Mind? No matter. What is the Matter? Never mind».

ПИ-АР ДУХА

У этих многотрудных размышлений есть поистине вопиющий информационный повод: Владимир Георгиевич Сорокин начал публикацию новой книжки!

Это сборник из тринадцати рассказов (или «фрагментов»), продолжающих традицию «Щей», «Пельменей», «Голубого сала» и прочих излюбленных Владимиром Георгиевичем съедобностей.

Первые отрывки можно прочесть в Интернете, на дружественном Сорокину сайте «Современная русская литература с В. Курицыным» (http://guelman.ru/slava/texts/pir.htm) и на собственном сайте Владимира Сорокина (http://www.www.srkn.ru).

Книга названа скромно, со вкусом: «ПИР». Именно так — прописными буквами, чтобы читатель не пребывал в плену только классических ассоциаций и памятовал о «пи-аре».

Тут надо сказать, что роль законодателя постмодерных мод в последние год-два Владимир Георгиевич заметно уступил своему соратнику по борьбе Виктору Олеговичу. Тема клонирования, пару лет назад подхваченная модными журналами из рук английских генетиков, не стала гвоздем «Голубого сала»: народ «не понял» и отнесся к клонированию довольно вяло, усмотрев в нем дежурное продолжение сорокинских языковых симуляций. А за вычетом клонирования «Сало» показалось лишь повторением «Чапаева и Пустоты» (анекдот, путаница хронотопов и альтернативная история).

Виктор Олегович тем временем выпустил на рынок «Generation «П», в котором клонирование из биологически-материального контекста было переведено в электронно-идеальный, и выиграл состязание. Теперь слово «пи-ар» во всех его графических вариациях будет принадлежать Пелевину, и только Пелевину, а Сорокину будет трудновато возвратить себе пальму первенства.

Впрочем, не секрет, что Сорокин и Пелевин принадлежат к разным генеалогическим отросткам постмодернизма. У первого больше «игр», чем «идей». У второго больше «идей» и игра — тоже идея. Расслоение на «материальное» и «идеальное» произошло уже внутри постмодернистского лагеря. И постмодернистский электорат делает выбор в пользу «идеалистического материализма», потому что так ближе к золотой середине.

«…ЧТО ТАКОЕ МАТЕРИЯ? НЕ БЕРИ В ГОЛОВУ»

Впрочем, вернемся к «ПИРу».

Главная интрига, пожалуй, в том, что автор опять стоически следует выбранному раз и навсегда штампу: сперва имитация чужого письма, затем — «расчлененка».

Публика, которая — хоть ей кол на голове теши — ждет «чего-нибудь новенького», пребывает в шоке: «Сколько можно!» Дескать, могильщик литературы превратился в могильщика самого себя (литературы нет, а привычка хоронить осталась).

Публика, которая — хоть кол теши — остается постмодернистской, отвечает, что избранный мэтром пафос симулятивного высказывания именно такое упорство и предполагает. Это, дескать, так же мудро и правильно, как повторять священное слово «Ом».

Два Дискурса в привычной позиции, с привычным набором потрепанных в боях аргументов.

Но всякий аргумент имеет смысл до тех пор, пока он свеж и пахнет фиалками. Будучи повторен более шести-семи сотен раз, он перестает быть свеж, и поэтому читательская дискуссия в Интернете идет пока вяло. А хватит ли на нее сил у более ленивой «бумажной» критики — вообще вопрос.

Как давний фанат Владимира Георгиевича (хоть и порядком подуставший от несгибаемости своего кумира), попытаюсь набросать тезисы возможного обсуждения — так, чтобы они не увязли в «бараньей-на-мосту» парадигме. Для этого в наследство от обоих Дискурсов возьму только объединяющий их «принцип удовольствия».

«SHAKE BUT NOT STIR»

«Взболтать, но не смешивать» — коронный рецепт коктейля по Джеймсу Бонду. Сорокинский коктейль (а еще почему-то вспоминается «коктейль Молотова») приготавливается тем же парадоксальным способом.

Удовольствий всего три: еда, секс и сон, остальное — работа. Порядок их перечисления — непроизвольный. Ведь именно в такой очередности мы получаем свои удовольствия, приползая домой с работы. А поскольку быт — это социальная ритуализация мифа, то надо полагать, что очередность закреплена и на архетипическом уровне.

Итак, еда. Любовь мэтра к еде общеизвестна: в попытках занять достойное себя место в истории он строго ориентируется на «Книгу о вкусной и здоровой пище» — этот эстетический аналог «Кубанских казаков», памятник кулинарного сталинского ампира.

Во-первых, технология: «взять, перемешать, нарезать». Во-вторых, идеология «симулятивности»: что было брать, что перемешивать, что нарезать послевоенным читателям этой изданной массовым тиражом энциклопедии? А значит, «Книга о пище» стала нашим первым, соцреалистическим актом «отделения знака от денотата» (еще до всяких там Дерриды с Бодрийяром).

В-третьих, самое главное. Тот, кто не зачитывался в свое время «Книгой о пище», вряд ли способен понять, что такое «удовольствие от текста». Вкусный (не «грузящий», но «цепляющий») текст способен написать лишь тот, кто имеет вредную привычку читать во время еды. Либо есть во время чтения. Либо (когда у тела или души проблемы) делать одно вместо другого.

По-павловски (это которого «собака») стимулируя слюноотделением читательские рефлексы, постепенно приходишь к литературному обжорству и литературной эротомании. Как они связаны?

Один (клянусь, что не Сорокин и не я сам!) мой знакомый писатель рассказывал однажды о занимательном интимном опыте своего детства. Мол, необходимые пубертатному подростку эротические эмоции он черпал не из Золя с Мопассаном и не из специально отведенных для этого образовательных брошюрок, а из книги Полевого «Повесть о настоящем человеке». Его сводил с ума эпизод, в котором голодающий в лесу летчик съедает ежика.

Подозреваю, что у Полевого этого эпизода нет. Хотя бы уже потому, что действие происходит зимой, а ежики зимой спят. Да и книга-то как бы «детская». Вероятно, тут имеет место аберрация памяти, но факт от этого становится еще более примечательным, потому что мой рассказчик совершенно равнодушен и к Сорокину, и к творимой им мифологии.

Я, помнится, испытывал сложные эмоции, когда смотрел в детстве, как в американском фильме «Козерог-1» астронавт ест в пустыне змею.

Сравните: там летчик, здесь — астронавт: оба представители «верхнего» мира. Мифосемантика ежей и змей как символов мира «нижнего» не нуждается в комментариях. Не случайно, интерпретируя горьковскую «Песнь о Соколе», народная «дионисийская» традиция обычно симпатизирует Ужу.

Ежи и змеи созданы для того, чтобы есть друг друга, но не для того, чтобы их ел человек. Легко предположить, что наше с коллегой возбуждение в обоих случаях было вызвано гастрономической аномалией. Недаром считается, что пищевым стимулятором сексуальности должно быть что-то «из ряда вон»: слишком острое, слишком сладкое либо и вовсе насекомые, моллюски, кора деревьев…

Помимо еды и секса Сорокин сервирует фекалии и убийство. Вряд ли следует говорить, что это — логическое продолжение первой пары. Поэтому перейдем ко сну.

Если читатель не будет шокирован, я рискну обратить его внимание на тот факт, что, по общепринятому мнению, после любви первым засыпает мужчина. Это происходит потому, что именно он, как правило, отвечает за совершение ритмически-колебательных движений и именно он испытывает на себе их памятный с младенчества убаюкивающий эффект.

Монотонность и механистичность совершения сорокинскими героями однообразных действий (а также монотонность и механистичность «креативной жестикуляции» самого Сорокина) неизбежно должны привести читателя к тому же. Голова наполняется блаженным покоем, глаза слипаются, рука медленно скользит по одеялу, книга падает на пол…

Помню, рецензия на предыдущую книгу Владимира Георгиевича «Голубое сало» называлась «Приятного аппетита». Этот превентивный феноменологический комментарий хочется закончить словами «спокойной ночи».

Что плохого — почитать перед сном?..

Один мой знакомый критик (другой) рассказывал, что чтением вязкого, тягучего «Романа» он даже вылечился от депрессии. Это значит, что сорокинское письмо уже как минимум небесполезно. А что касается его моральной вредности, то как знать? Говорят, подобное лечат подобным…

14.06.2000