«Путь Бро» Владимира Сорокина — русский ответ «Властелину кольца»?

Очередная часть задуманной писателем Владимиром Сорокиным антиутопии о ледяных братьях, рожденных для того, чтобы поставить точку в земной истории, появилась в московской продаже. До конца света осталась еще одна из трех частей задуманной эпопеи, но она обещана только на будущий год.

«Путь Бро» почти похож на настоящий роман. Потому что он начинается семейной историей, потому его издали у Захарова, всегда стремящегося соединить массовую публику с культурным литературным продуктом. Во всяком случае, анкетная скороговорочность произведения Сорокина содержит биографические подробности не только главного героя — дореволюционной российской дитяти, быстро вышвырнутой большевиками на задворки доживания и спрятавшейся в дальней экспедиции к осколкам Тунгусского метеорита, — но и более компактно, совсем уже пунктирно сложенные историйки земных, «доледяных» метаний всех этих Фро, Кро, Дрю и т. п., и пр.

Понятно, что дух (а иногда кажется, и буква) этих семейно-революционных историй почерпнуты то ли из мемуаров российских беженцев — из «дореволюции» в «несоветы»,-то ли из пастернаковского «Доктора Живаго». Понятно и избыточное, какое-то толстоевское (в любимом стиле Сорокина, чтоб спросили — а вы это серьезно?) морализаторство.

Не очень важно, что и откуда заимствуется, что под что стилизуется. Гораздо интереснее, как это все трансформируется в новые образчики негуманности (не «анти», а просто «не» — буквально), новое остранение существования, лишенного какого бы то ни было чувства. Любви, нежности, ненависти, зависти, страха. Человек как существо уничтожающее еду, производящее испражнения, механически удовлетворяющее свои желания — появляется у Сорокина, как и прежде, чуть ли не с самого начала его пакетированного и совершенно стерильного, бестемпераментного (несмотря на скорость изложения) произведения. То, что названо всей этой ледяной братией «мясными машинами», появляется на первой страничке книжки и бродит по ней — до последней. Потому ему — люду этому безлюдному, — так просто одновременно лишать жизни одних себе подобных и обожать других, названных братьев и сестер.

«Путь Бро» предельно информативен, если иметь в виду информацию об авторской оценке человеческого рода (в целом едва ли не более противного, чем компактные сообщества особей, любящих лед, или же мед, яд, парад и лимонад), трансляцию сорокинских философем, однообразных вследствие тотальности их приговоров. При этом «Путь Бро» совершенно фальшив в своей бесчеловечности и ожесточенном непонимании общечеловеческих правил, кипучей ненависти по поводу любых этических ограничений (быть может, потому такая любовь у Сорокина к упоминаниям самопроизвольных пусканий мочи — в моменты духовных напряжений).

Детское подсматривание за «любящейся» прислугой, загадочное спасение барского дитяти, передаваемого знакомыми с рук на руки и растущего ни под дням, а по часам — как Гвидон в бочонке, с последующим почти вышибанием донца на берегу советской власти, все эти зведно-космические его увлечения, вовремя вышвырнутая из жизни «ЧеКою» тетушка и подвернувшаяся экспедиция — не менее фальшивы (а не фантастичны), чем весь поход за льдом с рубкой-пробуждением человечьих тел ледяными топорами.

Сорокинская антиутопия — даже не бледная тень ужасающей платоновской, котлованной безнадежности, потому что и природную, естественную силу, вроде бы противопоставляемую человеческому, «машинному» вырождению, Сорокин не чувствует и не знает. Веры нету не только в детские наблюдения за любовью, но и в скороговорочные сибирские пейзажи, таежные завалы и речные перекаты. Лубочная аляповатость природных картинок потому так быстро пролетает, что ни на что не опирается — ни на знание, ни на понимание этого течения — жизни ли человеческой, речной ли, лесной ли. Его описания природы похожи на пейзажи в нелучших рекламных роликах, скроенных из шаблонов компьютерной графики, из лоскутов обоев — с рабочего стола.

«Путь Бро» выглядит конспектом романа, который никогда не будет написан. Автор его растворяется в запятой, соединяющей коротенькие периоды, в разлезающиеся лоскуты, на которых изображен тот самый котел, который проткнул носом Буратино. Разница в том, что читателю и протыкать ничего не надо, заранее известно, что за лоскутами глухая, серая стенка. Темперамент разбега в начале «Пути Бро» кажется демонстрацией силы, все ждешь что занавес откроется, что вслед за пунктиром начнется действие, а действие так и не начинается. Вместо него нам предлагается пересказ исторического процесса, воспринятого то ли ламповым стеклом, то ли набалдашником от трости ресторанного швейцара. Но стоило ли наматывать килобайты текстов так упорно, если подобными же сказочками охотно пробавлялся Ганс Христиан Андерсен, еще в позапрошлом веке, мило демонстрировавший нам цивилизационный процесс — с точки неодушевленных предметов, незаслуженно наделенных вещательным даром.

Наше дело — читать. Не наше дело знать — постмодернизмом здесь пахнет или просто глубоко укорененной инфантильностью, парализующей автора и не дающей ему заняться нормальным делом: дотянуть вяло текущую утопию до детективной напряженности, мелодраматизировать семейные истории героев, заменить блеклые и пунктирные изложения «человеческой» или «мясомашинной» истории развернутыми сюжетами.

Понятно, что «чекистский» быт, номенклатурный разгул, нравы северных народов понимать и чувствовать надо, чтобы не пробегать их «легкой поступью» обзора. Но если от эклектики постмодернизма потянуло к литературной традиции, то как же все это обойти — не книжное знание, а опыт чувствования?

За почти голумовской тягой героя к Льду как к Кольцу «моему прекрасному» у Сорокина, к сожалению, нет ничего. Ни земли, ни судьбы, ни фольклора, ни фантазии, только недопереваренная литературная традиция, которая в этом виде — даже не стилизация, а литературщина. Маргинальной легковестности хватает на триста страниц текста, но скользишь по ним как «по приколу» — от запятой к запятой, почти укачиваясь в предвкушении долгожданной точки. А что за скороговоркой, за этой гирляндой запятых — бездна непознанная, от которой и убегает автор, так это совсем другая история.

Где-то читают, кто-то покупает, кому-то надо, а вам-то что? Чем вызвано это наше раздраженное недоумение? Только одним. Огорчительной недоделанностью, ленностью таланта, безусловно, способного на большее. И только одно из головы не выходит: призыв на былых ельцинских плакатах «голосуй сердцем». Впрочем, может и его имел в виду автор. Может, это его собственная тоска — по непреодолимой сердечной недостаточности.

21.09.2004