Спасение, или Апокалипсис

ХХ и ХХI века заговорщицки перемигиваются в романе В. Сорокина «Лед», и их внутренний диалог образует интертекстуальную игру эсхатологических предчувствий двух эпох — модернизма и постмодернизма.

Эпоха модернизма была спровоцирована острым кризисом идентичности, и утверждение Ницше «Бог умер!», обнажив ужас экзистенциального вакуума, изменило отношение к Апокалипсису. Отныне Апокалипсис не был связан с Богом. Ответственность за него стал нести человек, страстно мечтающий обнаружить в обезбоженном бытии смыслообразующие ценности. Предлагая не верить человеку и обществу, исходя из презумпции недостоверности всех тех ценностей, которые провозглашаются культурой, и, воспринимая культуру как грандиозную мистификацию, идеологическую надстройку над скрытыми истинными побудительными причинами, как средство репрессии по отношению к истинной природе человеческих инстинктов, три великих «учителя подозрительности» (определение Риккера [1]) — Маркс, Ницше, Фрейд — предложили новые концепции человека и культуры. Ужаснувшиеся пустоте «обесцененного» мира, современники попытались буквально воплотить в жизнь новые ценностные системы. Метафоры философского дискурса модернистской эпохи причудливо преломились в истории ХХ века. Тексты сакрализировались, наделялись потенциальной способностью рождать новые миры, изменяя саму природу человека. Они воплощали то, чем хотела стать жизнь. Блестящие, поражающие воображение метафоры, виртуальные философские проекты Ницше, Вл. Соловьева, Федорова, Циолковского, Вернадского, С. Булгакова и др. требовали немедленной практической реализации. Тексты породили и ряд практических методик своего воплощения: учение Маркса в практической интерпретации Ленина, привело Россию к революции и террору; в Германии — тенденциозная компоновка подготовительных материалов к книге «Переоценка всех ценностей» (законченной частью которой является только «Антихристианин») превратила Ницше в идеолога германского нацизма. Важным следствием предпринятой «переоценки ценностей» оказалось требование радикальной переделки человека. Это требование, по существу, открывало путь для нового Апокалипсиса, который питался оптимистичной верой в преображение, но обернулся кошмарами нацизма и сталинизма. Мясорубка практического апокалипсиса ХХ века по Ницше и Марксу перемолола само отношение человека новой эпохи к ценностям. Если модернизм оптимистично и жертвенно принял идеи новых «ценностей», то постмодернизму оказался ближе дух «переоценки», тотальной деконструкции любых провозглашаемых как абсолютные ценностей, пафос методологии подозрительности. Р. Барт в первом же своем романе наметил точку разрыва между эпохой модерна и постмодернизмом: «Я всю жизнь полагал, что самоценными не являются разные вещи по отдельности, ну, деньги, например, или честность, или там власть, любовь, образованность, мудрость, даже жизнь — все это не само по себе ценно, а ценно лишь в связи с какими-то целями, это я знал, но не мог обобщить, подняться над специфичным» [2]. Модернист верит в «какие-то цели», универсальные по своему предназначению, которые придают ценность специфическим, частным человеческим ценностям. Сдвиг к постмодернистскому мироощущению происходит тогда, когда «выясняется, что вот это не самоценно, а ещё вот то тоже, и вдруг приходит понимание общей истины: ничто, да, ничто не самоценно, ибо всему ценность только придается, приписывается извне — нами, людьми» [3]. Модернистская «переоценка ценностей» уступает постмодернистской «дискредитации ценностей», и сами великие «учителя подозрительности» оказываются величайшими мистификаторами.

Реальность рабски последовала за модернистским текстом в начале ХХ века. В конце века идея текста, как носителя безусловной ценности, дискредитируется. Способность Текста творить новую реальность не оспаривается, но сам Текст осознается как мощное средство манипуляции общественным сознанием. Обозначая механизм дискредитации ценностей мифотворческой модернистской эпохи, В. Курицын одну из глав «Русский литературный постмодернизм» называет «Великие мифы и скромные деконструкции» [4]. Напялив шутовской колпак с бубенчиками, писатель-постмодернист стал хохотать и кривляться, не веря больше ни человеку, ни провозглашаемым ценностям, и литература постмодернизма выступила в парадоксальной ипостаси — не отыскивания и утверждения неких высших ценностей, а их опровержения.

Любой дискурс «претендует на власть над человеком (…) Он гипнотизирует, а иногда просто парализует», — говорил Вл. Сорокин [5]. В романе «Лед» Сорокин предпринимает «нескромную деконструкцию» так много говорящей русской душе философии Вл, Соловьева, вводя её в архетипическую канву эсхатологических опасений и чаяний. Писатель отыскивает общую точку соприкосновения соловьевской религиозной концепции богочеловечества и ницщеанского человекобога, антихристианина. Легкоузнаваемые философские концепции Ницше и Вл. Соловьева в сорокинскои тексте контаминируются причудливо, но логически непротиворечиво. Художественный эксперимент, соединяющий философские системы Вл. Соловьева и Ницше, воспроизведен в условиях легкоузнаваемых реалий исторического времени. Столь странное и на первый взгляд кощунственное соседство в романе Сорокина лишено принципиальных противоречий. Впрочем, и современники ощущали их внутреннее сходство. А. Белый писал: «Ницше и Соловьев — две перекладины одного креста, на котором я распят». Любопытно, что Белый эти два имени — антихристианина Ницше и религиозного мыслителя Соловьева — упоминает в религиозно окрашенной метафоре распятия.

Общей для Ницше и Соловьева явилась идея человека как существа переходного, требующего преодоления и эволюционирующего. По Ницше, испорченный ложными ценностями человек только мост к «сверхчеловеку». «Душа Ницше предугадала новую расу» [6], — радостно догадывается, А. Белый. Сверхчеловек Ницше — это духовно качественно иной человек, переживший смерть Бога, он — антихристианин, отказавшийся от «ослабляющих» ценностей христианской культуры: «Христианство принимало сторону всегда слабого, низкого и уродливого; свой идеал оно составило по противоположности инстинктам сохранения жизни, жизни в силе; христианство погубило разум даже самых сильных духом натур, научив чувствовать заблуждение, искушение, греховность в самых высших ценностях духовного» [7]. Не принимая ницшеанства, Вл. Соловьев в то же время разделяет пафос идеи «перерождения» человека. В статье «Словесность или истина» он задается вопросом: «Разве не прав несчастный Ницше, когда утверждает, что все достоинство, вся ценность человека в том, что он больше чем человек, что он переход к чему-то другому, высшему» [8]. К высшему, не отделенному от Бога человеку, но слившемуся с Ним Богочеловечеству, призывает Соловьев и обещает наступления Царства небесного. Сверхчеловек, по Соловьеву, «должен быть прежде всего и в особенности победителем смерти…, исполнителем тех условий, при которых возможно или вовсе не умирать, или, умерев, воскреснуть для высшей жизни» [9]. Сюжет сорокинского романа послушно воспроизводит первую логическую посылку: ущербность, испорченность человека должна быть преодолена, он может быть возвращен в прежнее «незамутненное» состояние своей истинной природы. Но без жертв, без апокалипсиса не обойтись — только избранные войдут в Царство Небесное — в «новую расу» сверхчеловеков Ницше, в Богочеловечество Соловьева, в «Круг Света» Вл. Сорокина.

И Ницше, и Соловьев допускают апокалиптически окрашенное насилие, парадоксальным образом не вопреки человечности, но благодаря жажде её абсолютности и безусловности. Во имя сверхчеловека Ницше потребовал отказа от христианских добродетелей, прежде всего от милосердия и жалости: «сострадание противоположно эффектам тонуса, повышающим энергию жизненного чувства, — оно действует угнетающе. Сострадая, слабеешь» [10]. А. Белый страстно защищает Ницше, выстраивая диалог Христа и антихриста: «Вспомним: «Заповедь новую даю вам: любите друг друга, как Я возлюбил вас». «Любите ближнего». — «Разве я призываю к ближнему? — говорил Ницше, скорее я советую вам бегство от ближних и любовь к дальним». Но ведь не в буквальном смысле заповедал ближних любить Христос, сказавши: «Я — меч и разделение»… «Не любите мира сего», т.е. старого мира в его разлагающемся образе» [11]. Старый мир должен погибнуть, и «пусть гибнут слабые и уродливые — первая заповедь нашего человеколюбия. Надо ещё помогать им гибнуть… В целом сострадание парализует закон развития — закон селекции» [12]. Закон селекции для Белого оказывается вполне христианским: «В проповеди Христа и Ницше одинаково поражает нас соединение радости и страдания, любви и жестокости. «Огонь принес Я на землю», «Я — меч и разделение. — Подтолкни падающего, — мог бы сказать и тот и другой одинаково» [13].

Соловьев также допускает и даже нравственно требует гибели старого мира, вместе с которым исчезнет и непреображенный человек. В одной из ранних своих работ он пишет: «истинность гартмановской философии заключается, во-первых, в признании того, что высшее благо, последняя цель жизни не содержится в пределах данной действительности, в мире конечной реальности, а, напротив, достигается только через уничтожение этого мира, и, во-вторых, в признании, что эта последняя цель достижима не для отдельного лица в его отдельности, а только для всего мира существ, так что это достижение необходимо обусловлено ходом общего всеобщего мирового развития» [14]. Мировой процесс есть проявление всецельного конкретного духа, «и конец этого процесса — уничтожение существующего мира в его исключительной реальности — полагается необходимым тем же всеединым духом» (выделено нами Е. Р., Е. И.)[15]. Сорокин доводит тезис Вл. Соловьева до его наглядного, трагического и нравственно шокирующего порога. Следствием воплощения Света в сорокинском романе явится физическая гибель земли и населяющих её людей. Только избранные носители Света обретут гармонию всеединства: «Как только будут найдены все 23 тысячи, как только все они будут знать язык сердца, мы встанем в кольцо и наши сердца произнесут одновременно 23 сердечных слова. И в центре кольца возникнет Свет изначальный, тот, что творил миры. И ошибка будет исправлена: мир Земли исчезнет, растворится в Свете. И наши земные тела растворятся вместе с миром Земли. И мы снова станем лучами Света Изначального. И вернемся в Вечность» [16].

На пути к Сверхчеловеку Ницше отказывается от сострадания и милосердия; Соловьев же призывает к любви, которая объединит людей в едином Богочеловечестве. Для русской философии радикальность Ницше оказалась недостаточна: он «тяготился не границами земной человеческой природы… его теснили границы филологии или того, что он называл Historie»[17]. Философские эксперименты Ницше проходили в сфере ревизии культуры, русские философы потребовали физической переделки человека. Вл. Соловьев провозгласил: «Есть сверхчеловеческий путь, которым шли и будут идти многие на благо все, и, конечно, важнейший наш жизненный интерес — в том, чтобы побольше людей на этот путь вступили, прямее и дальше по нему проходили, потому что на конце его — полная и решительная победа над смертью» [18]. И этот путь — любовь. Переход от биологически заданной любви к духовно осознанной лежит через пол: «Между миром трансцендентным и миром имманентным нет пропасти и противоположности, это один и тот же мир, но в разных состояниях — состоянии совершенства и состоянии испорченности, — убеждает Н. Бердяев, — Пол есть окно в иной мир, любовь — окно в бесконечность» [19]. Соловьев видел выход к преображенному человечеству в качественном изменении самой природы любви, её физиологии: «Любовь для человека пока есть то же, чем был разум для мира животного: она существует в своих зачатках или задатках, но ещё не на самом деле» [20] и дальше: «Если действительность разумного сознания явилась в человеке, но не через человека, то реализация любви как высшая ступень к собственной жизни самого человечества должна произойти не только в нем, но и через него» [21].

В своем романе Сорокин «цитатно» воспроизводит основные положения статьи Соловьева «Смысл любви». Картина мира и «творческая эволюция» его в естественно-историческом воображении Соловьева образует величественную сексуально копошащуюся пирамиду: «внизу огромная сила размножения при полном отсутствии чего-либо похожего на половую любовь (за отсутствием самого деления на полы); далее у более совершенных организмов появляется половая дифференциация и соответственно ей некоторое половое влечение — сначала крайне слабое, затем оно постепенно увеличивается на дальнейших ступенях органического развития по мере того как убывает сила размножения… пока, наконец, на самом верху — у человека — является возможной сильнейшая половая любовь, даже с полным исключением размножения» [22]. В статье «Жизненная драма Платона» он поет осанну этой новой любви, показывает её истинный мистический смысл: «Если Эрос животный, подчиняясь слепому, стихийному влечению, воспроизводит жизнь в телах, непрерывно умирающих, то высший человеческий Эрос истинною своею целью должен иметь возрождение, или воскресение, жизни навеки в телах, отнятых у материального процесса» [23]. У Сорокина — 23 тысячи лучей Света Изначального «стали примитивными амебами, населяющими бескрайний океан, … затем потекли миллиарды земных лет. Мы эволюционировали вместе с другими существами, населяющими Землю. Мы стали людьми. Люди размножились и покрыли Землю. Они стали жить умом, закабалив себя во плоти. Уста их заговорили на языке ума, и язык этот как пленка покрыл весь видимый мир. Люди перестали видеть вещи. Они стали их мыслить. Слепые и бессердечные, они становились все более жестокими. Они создали оружие и машины. Они убивали и рожали, рожали и убивали. И превратились в ходячих мертвецов. Потому что люди были нашей ошибкой. Как и все живое на Земле. И Земля превратилась в ад. И мы, разобщенные, жили в этом аду… Только Земля нарушала Космическую Гармонию. Ибо она была живой и развивалась сама по себе. И развивалась как раковая опухоль. Но Космическая Гармония не может нарушаться долго» [24]. И сорокинские 23 тысячи носителей Света — новая, грядущая раса, раса тех, кому открыт высший человеческий Эрос, — возвратят Гармонию Всеединства. Преображение человека в сорокинском романе возможно только через уничтожение материальности природы и самого земного мира, через очищением Светом, через Апокалипсис. И путь к этому уничтожению лежит через любовь.

М. Кундера парадоксально замечает: «Связать любовь с сексом — это была одна из самых причудливых идей Создателя» [25]. Соловьев стремился разорвать эту связь: вернуться в Мировую Гармонию можно, только преодолев эгоизм биологической любви, биологического рода, прекратив бесконечную и бессмысленную цепь деторождений. «Будучи половой, любовь Соловьева беспола» [26], — она не открыта деторождению. Биологически обусловленная любовь должна уступить место безусловной божественной любви. И русская эротическая философия приносит на алтарь Мировой Гармонии жертву — ребенка.

Отказываясь от детей, любовь вовсе не лишается сладострастия: «Пора перестать видеть в сладострастии уступку слабости греховной человеческой плоти, пора увидеть правду, святость и чистоту сладострастного слияния» [27], более того сладострастие очищается от моральных запретов — «Не «естественно» нужно соединяться полам, по законам природы и рациональной морали, а «сверхъестественно» по божественным законам преображения плоти» [28], — требует Н. Бердяев.

Соловьев, а вслед за ним и Бердяев преисполнены мистических чаяний, Сорокин — человек постмодернистской эпохи — подозрителен. Самые обаятельные и на первый взгляд этически непогрешимые концепции он будет анализировать в их практической реализации.

Любовь небесная в изображении Сорокина оргиастична, но, сосредоточившись на странных сексуальных проявлениях мистической любви, Сорокин оказывается самым неэротичным писателем постмодернизма и изобретает жуткую и шутовскую антисексуальную порнографию. Он балансирует уже за гранью фола, наглядно иллюстрируя тезисы русской эротической философии, разрушая миф о любви в особо извращенной форме. «Так называемые «противоестественные» формы любви, приводящие в негодование ограниченных моралистов, с внешней точки зрения нисколько не хуже, иногда даже лучше так называемого «естественного» соединения» [29], — утверждал Бердяев, — «Естественных норм нет, нормы всегда «сверхъестественны». Мистическая любовь всегда покажется миру противоестественной. Любовь в пределах одного пола есть симптом глубокого кризиса рода, и критиковать её можно лишь с той точки зрения, достигается ли этой любовью подлинное бытие, осуществляется ли «смысл» любви» [30]. Сорокин тут же ловит его на слове. Нет ни одного полового отклонения, которое бы ни показал писатель — это и гомосексуальность, и лесбийская любовь, и изнасилование проститутки, и совращение малолетних, и групповой секс, и садо-мазохистская любовь жертвы к своему палачу. Любовь в едином Богочеловечестве создает некоторые неудобства: «Тетя, я не буду с вами трахаться», — говорит студент Лапин 38-летней Мэр [31]. Избитая проститутка Николаева протестует: «Я не люблю, когда так делают…» [32], Боренбойм реагирует на приставания 11-летней девочки: «Ангел, блядь…» [33]. Очень неаппетитна сцена попарного гомосексуального любовного соединения: «Завидя меня, Юс сразу оплела мои плечи своими длинными подагричными руками, прижалась большой отвислой грудью, и мы с ней рухнули на пол. Адр и Ха в свою очередь обнялись и опустились на колени» [34].

Сорокин, рассматривая земные воплощения философских идей, соединяет воедино мессианскую идею преображающей любви с механизмом ницшеанских исторических последствий.

Н. Бердяев, разделяющий концептуальные положения Соловьева, формулировал вопрос всей русской эротической философии начала ХХ века: «Личное начало восстает против рода, против роста народонаселения, против собственности, против семьи и останавливает наше поколение в мучительном недоумении перед вопросом: может ли быть соединение человечества не в род, не по необходимости, не безличное соединение, а мистический сверхприродный организм, возможна ли новая, новая соединяющая любовь, возможно ли превращение человеческого рода в Богочеловечество?» [35]. Сорокин отвечает — возможно, и обнаруживает здесь смертельно опасную точку соприкосновения концепта любви-всеединства русской философии с основной идеей фашизма, озабоченного чистотой единой расы, и ницшеанским отказом от сострадания. Он пишет историю небесной любви, но иллюстрирует её подлинной историей страшного ХХ века. В одном из центральных эпизодов романа вполне узнаваем шокирующий сюжет «Ночного портье» И. Шоу: узница концлагеря открывает свою способность к мистической высшей любви в единении с истязающим её гестаповцем. И. Шоу исследует психологический феномен любви вопреки всему — культуре, морали, нравственности, разумности — т.е. дискурсивным властным практикам, Сорокин, вслед за Вл. Соловьевым, саму любовь делает абсолютом, дискурсом власти. Варька Самсикова (в истинной своей сущности заговорившего сердца — Храм) вспоминает о своем пробуждении: «немец этот главный… подошел ко мне. Подбородок мне поднял и в глаза уставился. А у самого лицо такое… каких я не видала. Как Христос на иконе. Худой такой, белобрысый, глаза синие-синие. Чистый очень, ни пылинки, ни грязинки. Фуражка черная, а на ней наверху — череп» [36]. Христос в виде фашиста — это воплощенный антихрист, Люцифер — светоносное воплощение Света изначального.

Гестапо и НКВД служили разным тоталитарным системам, Сорокин объединяет их и не так уж далеко отходит от логики исторических подвижек. Одни были на службе любви к нации, другие — на страже классового единства пролетариата. В романе «Лед» любовь представлена в её абсолютной универсальности — любовь, очищенная от классовых и национальных признаков, любовь вне моральных, культурных, физиологических и пр. парадигм, вне милосердия, и смысл этой любви по Сорокину так же тоталитарен, как и всякий другой. Подмена исторически частных и уже дискредитировавших себя ценностей — национальных и классовых — обаятельной универсальной сверхидеей любви ничего не меняет в средствах истории — в «селекции» Ницше, или «творческой эволюции» Соловьева, убийстве и пренебрежении к личности.

Каждая идея переживает период личностного воодушевления, героического труда и технологии. Первый период требует боговдохновенных пророков (книга Сорокина «Путь Бро»), второй — праведников (первая и вторая часть «Льда»), третий — «век толп» (определение С. Московичи [37]) — живет уже не идеей, но инструкцией (третья часть «Льда»).

Уже на этапе праведничества нравственность «вымывается» смыслом. Сорокина увлекает своей парадоксальностью мысль соединить в единое целое любовь и убийство, праведников, подвижников и преступников.

Праведничество пластично, его может конструировать любая система ценностей — от христианского непротивления до крайних форм классовой, религиозной, этнической нетерпимости. Оно однолинейно и однонаправлено и выделяет лишь общую универсальную доминанту идеи, пренебрегая «человеческим, слишком человеческим». Праведничество во имя любви вполне может обернуться ужасом убийства. Писатель подчеркивает принципиальное отсутствие этического измерения идеи любви (среди носителей Света у Сорокина — вор, наркоман, проститутка, гестаповец, т.д.) и сводит праведничество к внешним признакам избранности — непременной блондинистости и голубоглазости «белокурой бестии», в которой угадываются и философский дискурс селекции и творческой эволюции, и страшный эмпирический опыт фашизма. Праведничество легче существует вне нравственности, вне обязательств человечности, и для Сорокина всякое истовое служение идее порочно, этически неприемлемо.

Писатель опредмечивает метафору «достучаться до сердца». Тяжелый труд по подготовке апокалипсиса представлен как героический. В пафосную мелодию подвижничества во имя любви, поиска отмеченных Светом: «руки и лица наши были иссечены осколками разлетающегося люда, мышцы рук стали железными, ныли и болели, из-под ногтей временами сочилась кровь, ноги распухли от многочасового стояния… Мы работали как одержимые: ледяные молоты свистели, трещали кости, стонали и выли люди…» [38] фарсово вплетаются интонации ударного коммунистического труда: «Их было совсем немного. Как золотых самородков в земле, но они были! И они сверкали в наших натруженных, окровавленных руках» [39], и уж совсем неожиданно начинает звучать славянофильская тема русского мессианства: «Это была победа Света! Россия поворачивалась в сторону Светоносной Вечности» [40].

Во второй части «Льда» Храм рассказывает избранным неофитам — наркоману Лапину, проститутке Николаевой и коммерсанту Боренбойму — героическую историю Льда. Теперь же необходимость в героизме отпала, он вполне может быть заменен отработанной технологией. Апокалипсис выстроится как грандиозное, хорошо подготовленное шоу. Третья часть книги иронически начинается с «инструкции по эксплуатации оздоровительного комплекса «ЛED» и заканчивается отзывами потребителей. Произошла естественно-историческая подмена смысла технологией, и Текст стал величайшим манипулятором человеческого сознания. А. Эткинд увидел в потенциальной реализации мистико-утопического проекта Вл. Соловьева имманентное насилие над человеческой природой, которое превзошло бы кошмары и фашизма, и сталинизма [41]. «Когда не пишешь — страшно» [42], — говорил Сорокин. «Страшно не писать» потому, что Текст (тех 23 сердечных слов любви) можно заклясть только другим Текстом, деконструирующим самую обаятельнейшую идею.

Четвертая часть романа Сорокина показывает мир за секунду до катастрофы. Круг избранных вот-вот должен сомкнуться в чудовищном оргазме последнего тотального соединения. Отмеряя последние мгновения земного мира, «пластмассовые часы со смеющимся волком громко тикали на тумбочке» [43]. Бормоча нежное, детское, дурашливое «кот и пес, котыпес», в детской игре с монстрами ребенок — неизбежная жертва Света — приостанавливает Апокалипсис, размораживая, может быть, один единственный кубик льда, отделяющий мир от Вечности. Жесткий в жестокости изображения насилия постмодернист Сорокин вслед за Иваном Карамазовым Достоевского «не хочет гармонии, из-за любви к человечеству не хочет». Для него слишком дорога человеческая цена гармонии, основанной на «слезинке замученного ребенка», и с ернической ухмылкой он билет в Царство небесное «почтительнейше возвращает» [44].

30.04.2004

1 Риккер П. Конфликт интерпретаций. М.: Издательская группа «Прогресс», 1995, — 414 с.
2 Барт Р. Плавучая опера. — СПб.: Азбука-классика, 2002. — 393 с. С.212.
3 Там же, с 212.
4 Курицын В. Русский литературный постмодернизм. — М.: ОГИ, 2000. — 288 с.- С.141
5 Цит. по: Лейдерман Н. Л., Липовецкий М. Н. Современная русская литература: В 3-х кн. Кн.3: В конце века (1986–1990-е годы): Учебное пособие. — М.: Эдиториал УРСС, 2001. — 160 с. — С.54
6 Белый, А. Фридрих Ницше // Фридрих Ницше и русская религиозная философия. Переводы, исследования, эссе философов «серебряного века»: В 2 т. Т.1./ Сост., послесл., прим. И.Войницкой. — Минск-М.: «Алкиона» — «Присцельс», 1996. с.59–86. — С.61
7 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М.: Изд-во Московского университета, 1990. 291 с. — С.20
8 Соловьев Вл. Словесность или истина / Фридрих Ницше и русская религиозная философия. Переводы, исследования, эссе философов «серебряного века»: В 2 т. Т.1./ Сост., послесл., прим. И.Войницкой. — Минск-М.: «Алкиона» — «Присцельс», 1996. — с.17–20. — С.17.
9 Соловьев Вл. Идея сверхчеловека// Фридрих Ницше и русская религиозная философия. Переводы, исследования, эссе философов «серебряного века»: В 2 т. Т.1./ Сост., послесл., прим. И.Войницкой. — Минск-М.: «Алкиона» — «Присцельс», 1996. — с.7–16. — С.14
10 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. — С.21
11 Белый, А. Фридрих Ницше. — С.67.
12 Ницше Ф. Так говорил Заратустра. — С.21–22
13 Белый, А. Фридрих Ницше. — С.67–68.
14 Цит. по: Лосев, А. Ф. Вл. Соловьев. — М.: Мысль, 1983. — 205 с. — С.99
15 Там же, с.99.
16 Сорокин В. Лед. М.: «Изд-во Ад Маргинем», 2002. — 317 с. — С.213.
17 Соловьев Вл. Словесность или истина, с.17.
18 Соловьев Вл. Идея сверхчеловека, с.15.
19 Бердяев Н. Метафизика пола и любви // Русский Эрос, или Философия любви в России/ Сост. и авт. вступ. Статьи В. П. Шестаков; коммент. А. Н. Богословского. — М.: Прогресс, 1991. 448с. — с. 257
20 Соловьев Вл. Смысл любви //Русский Эрос, или Философия любви в России/ Сост. и авт. вступ. Статьи В. П. Шестаков; коммент. А. Н. Богословского. — М.: Прогресс, 1991. 448 с. — с.40
21 Там же, с.40
22 Там же, с.21
23 Соловьев Вл. Жизненная драма Платона // Русский Эрос, или Философия любви в России/ Сост. и авт. вступ. Статьи В. П. Шестаков; коммент. А. Н. Богословского. — М.: Прогресс, 1991. 448 с. — с. 85
24 Сорокин В. Лед — с.211
25 Кундера М. Невыносимая легкость бытия: Роман/ Пер. с чеш. Н. Шульгиной. — СПб.: Азбука-классика, 2002. — 384 с. — с.288
26 Бердяев Н. Метафизика пола и любви, с. 229
27 Там же, с. 257
28 Там же, с. 259
29 Там же, с. 259
30 Там же, с. 259
31 Сорокин В. Лед. — с.27
32 Там же, с.54
33 Там же, с.85
34 Там же, с.226
35 Бердяев Н. Метафизика пола и любви. — с.249
36 Сорокин В. Лед — с.183
37 Московичи С. Наука о массах// Психология масс. Хрестоматия. — Самара: Издательский Дом «БАХРАХ», 1998. — с.397–534.
38 Сорокин В. Лед. — с.236
39 Там же, с.237
40 Там же, с.237
41 Эткинд, А. Содом и Психея: Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. — М.: ИЦ-Гарант, 1996. — 413 с.
42 Цит по: Генис, А. Два: Расследования. — М.: ПОДКОВА, ЭКСМО, 2002. — 492 с. — с.95
43 Сорокин В. Лед. — с.313
44 Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы// Достоевский Ф. М. Собр. Соч.: В 10 тт. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1958. — Т.9, с.308.