...В жертву остальным цветам голубого не отдам

Конечно, «синее сало» звучит лучше. Энергичнее, злее. Да и реализма больше: заглядываешь в давно нечищеный холодильник, а там что-то такое — бр-р-р! — с засохшей корочкой… Но автор явно хотел, чтобы название было «со смыслом».

Смысл на первый взгляд довольно тривиален. И сам роман ничем особо не удивляет, разве только самим фактом своего появления. Но не затем Владимиру Георгиевичу дадено звание живого классика, чтобы идти на поводу у банальных читательских ожиданий.

В иллюстрирующей понятие радикального постмодернизма связке «Сорокин-Пелевин» за социальный ангажемент отвечает последний. Первый от него отругался. Открестился множеством «креативных жестов». Отгородился монументальным двухтомником «Ad Marginem».

А умные интерпретаторы-деконструктивисты и вовсе сделали из Сорокина, удобного для апробации их философских схем, этакого запредельного персонажа, вроде какого-нибудь Дерриды или Фуко. (Впрочем, этот, говорят, ходил в «косухе», любил гонять на мотоцикле и был весьма не чужд… Не в эстетическом смысле, как автор «Голубого сала», а «чисто конкретно»).

Вобщем, из-за отсутствия народной любви, Сорокин стал писателем академичным.

Конгруэнтным высоколобому русскому постмодернизму и конгениальным ему. Роль «могильщика литературы» придала его образу законченность и солидную весомость.

Величаво придавив могилу мегалитом «Романа» и всхлипнув напоследок кризисно-благопристойной «Москвой», классик почил на лаврах. И последовавшие вслед за тем поспешные похороны самого постмодернизма казались букетом цветов у достроенного памятника «от благодарных».

Но вот новая книга. Почему? Попробуем разобраться.

Как известно, ненаписанный из-за ранней смерти большой роман Лермонтова дописан руками Льва Толстого. Владимиру Георгиевичу пришлось продолжить творческий путь собственноручно. (В «Голубом сале» виднеется фермент анонсированного когда-то «эпического полотна» под названием «Концерт»). …Видимо, все дело в том, что достойные преемники не народились.

Если считать, что эстетическая фантазия сублимирует этический «негатив» (простейшая схема сорокинского дуализма), то нельзя отрицать и то, что в основе такой фантазии лежит комплекс.

И несмотря на разнообразные, «вытеснения», «замещения» и «регрессии», которыми он маскируется в акте письма, проницательному читателю все, как правило, ясно.

Ясно, что загадочная ААА, мучительно пытающаяся передать по наследству свой дар — ни кто иной, как сам автор. (Экстраординарный имидж ААА это подтверждает). Несомненно, что эпизоды с «наследниками» — настоящий «топ-директ» романа, главный читательский хит: здесь много скандала и замечательно реализован столь любимый просвещенной публикой жанр «всем сестрам по серьгам».

Но, конечно, смысл не в этом. Смысл (позитивный, трагический и остросоциальный), как мы уже догадались, в названии. Мысль о том, что писательский организм, пусть и не без участия НТР, способен приносить обществу конкретную пользу, нова и прогрессивна. Хотя голубое сало (ни что иное, как подкожный писательский жир) и имеет досадное свойство быть не подверженным Аквилону и Второму закону термодинамики (рудиментируя тем самым идеальное отношение к литературе), оно вполне применимо в утилитарных целях. Например, исправляет историю (или портит, неважно).

Таким образом, узловая идея выражает вековечную голубую мечту русского литератора о собственной социализации и подкожном жире. Не случайно роман появился в момент очередного резкого отрыва литературы от производительных сил, когда писатель, бесприютно тыкающийся на Рынке со своим странным товаром, заставлен попытаться понять: что именно я предлагаю родине и народу взамен на реальные деньги? Развлечение? Воспитание? Бельведерского кумира?

Нематериальность литературного продукта всегда была серьезной коммуникационной помехой (разрыв знака и денотата). Не отсюда ли лукавая идея постмодернистов о телесности текста?

Жаль, что она возникла в то время, когда в обыденной жизни пространственность и телесность стали сходить на нет. (Не только за счет компьютеров и ТВ — в обычном метро или самолете видно, как пространство норовит превратиться в чистое время).

Тяготеющий к физиологичной предметности Сорокин оказался аутсайдером виртуального мира. (А от аутсайдерства прямая дорога к голубому сентиментальному романтизму). Пресловутые поколения «Икс», «Пэ» и «Нескафэ» с их правильным и рационально-идиотстким пониманием действительности очевидно антонимичны высокой сорокинской тоске по доброму шматку неоцифрованной жизни. Пресловутые «похороны литературы» превратились у него в ностальгические поминки. (И даже в робкие попытки оживить закопанных классиков методом клонирования).

Кстати, мода на овечку Долли уже прошла. Прошла она и на гомосексуализм со сталинизмом, и на пост-ядерные антиутопии — так давно, что страшно вспомнить. Даже на самого Сорокина прошла мода. Роман получился настолько «неактуальным», что нельзя не прийти по этому поводу в аналитический трепет: «Однако, тенденция!».

И если от всего, читаемого после «Нормы» и »Последней любви» у вас сводило скулы — заешьте «Голубым салом», в нем есть интрига. Приятного аппетита!

1999