Впасть к концу, как в детство

Букеровскому жюри 2000 года будет о чем подумать над бутылкой спонсорской водки Smirnoff. Под завязку века и тысячелетия сочли долгом выпустить свои новые произведения оба ключевых отечественных кумира постмодернистской поры — Сорокин и Пелевин. Книжки идут как пирожки, рекламировать их бессмысленно. Бессмысленно и рецензировать: разбирать недостатки и достоинства; даже если первых окажется вагон, а вторых маленькая тележка, на раскупаемость сие ничуть не повлияет. Вот и читатель ОМа, как любой продвинутый читатель, оба томика наверняка уже приобрел, прочел не только их, но и кучу на них откликов в профессиональных он- и оффлайновых СМИ (в основном, конечно, он-). Проголосовал в интерактивном режиме за то, какое толкование буквы «П» («пепси», «п….ц» или «ПМ») в заголовке первого романа ему больше по вкусу, и за то, над каким, по его, читателеву, мнению, столпом литературоцентризма беспощадней и удачней всего изыздевался автор романа второго — над Ахматовой, Набоковым или Львом Толстым.

Поэтому не станем заводить критически-педагогическую волынку. Тексты — не воробьи, растиражируются — не сожжешь. Просто констатируем, что абсолютно разные, как говорили в газете «Правда», таланты на сломе миллениумов пришли к примерно одинаковым результатам, и эстетическим, и коммерческим; два мира — два детства, однако взрослость едина, и сладок ее сытный хлеб, и обезвожен быт, и вытравлен воздух.

Результаты и впрямь одинаковые — масскультовые. И если для Пелевина это несомненное достижение, то для Сорокина — несомненная беда. «Generation „П“» потому принято на ура обозревателями глянцевых журналов, что его методика — плоть от плоти ихняя; роман мог печататься с продолжением в каком-нибудь «Матадоре», и никто не отличил бы очередные его главы от очередных произведений журналиста Курицына. Манера и содержание те же: облегченный Башляр плюс тигровые мухоморы. Разве что Курицын не стал бы столь откровенно оттягиваться по поводу рекламных роликов, давно приватизированных телеКВНом, постилистился бы. Зато демонстративный отказ от позы пророка и гуру, столь неавантажно выпиравшей сквозь «Чапаева и Пустоту», пошел пелевинской прозе только на пользу; тень должна знать свое место, и соответствие этому месту — залог того, что когда-нибудь тень обретет спектр радуги. Очень может быть. Ведь и Милорад Павич взаправду числится же в списке вероятных нобелиатов; всякий провинциал на поверку Растиньяк.

Но чтобы из-под пера Владимира Сорокина вышло заурядное упражнение в духе science fiction — для этого нужно было пережить падение Горбачева, обстрел Белого дома и прошлогодний дефолт, мало не показалось бы. Единственный современный прозаик, относившийся к советскому прошлому не то чтобы без едкой иронии — с кровной эдиповой горечью, похоже, остыл. Признаки естественной продажности, симптоматичные скорее для Марининой и Дашковой, нежели для самого одаренного российского автора, просматривались еще в предыдущем его сочинении, киносценарии «Москва», но списывались доброжелателями на соавтора скрипта режиссера Зельдовича. Хотя люди, знающие Зельдовича, понимали, что тот способен на многие гадости, но не на открытую конъюнктуру. Конъюнктурность шла от Сорокина, говорили эти люди, и теперь мы видим, что они были правы. «Радио. Радио. Оно сейчас развивается… дикими, страшными темпами. Радио может все. Оно… даже может проникать в человеческие тела».

2000