Гора родила кулинарную книгу
В мире, где ценность книги доведена до абсурда и абсолюта, где книга хороша, в ней есть художественная литературная ценность; в том мире — будет ли кто-то готовить на романах Сорокина?
Жизнь на Земле в соответствии с сюжетом нового романа Владимира Сорокина «Манарага» изменилась не сильно (по сравнению с тем, что мы видим вокруг себя сейчас).
Люди носят одежду из живородящих тканей, мир пережил две Исламские революции, государства распались, некоторые превратились в королевства, другие пребывают в состоянии феодальной раздробленности. Вместо смартфонов — умницы или блохи, имплантированные в мозг, вместо фильмов — голограммы. А еще текилу пьют со льдом. То есть, натурально, Новое Средневековье!
Сюжет номинального бестселлера
Но не в фактуре дело. Весь этот живородящий мех с умницами кочует у Сорокина из книги в книгу уже десять лет. А дело в том, что люди теперь готовят еду на книгах. Книги как источник информации себя изжили, печатать их больше незачем, даже электронные не нужны, потому что любой интеллектуальный труд человеку может надиктовать умная блоха, живущая на варолиевом мосту (том, который у вас в голове).
Как говорил Даниил Хармс: «Травить детей — это жестоко. Но ведь что-нибудь надо же с ними делать!»
Так и с книгами в романе Сорокина. Невидимая рука рынка снимает первоиздания с музейных полок, передает их специально обученным поварам, которые жгут фолианты и готовят на них блюда разной степени изысканности — для тех, кто может за такое удовольствие платить: накокаиненные оперные примы, румынские бандиты, евреи-ювелиры и просто экстравагантные олигархи.
Это в мире «Манараги» и называется «читать». Каждый раз в тексте это слово выделяется курсивом, что, как говорят в молодежных пабликах, должно «символизировать».
Герой — читающий повар, который виртуозно разжигает огонь из книги и рассказывает всю историю языком намеренно простым, если не сказать, сниженным. Так, собираясь посмотреть фильм, он комментирует: «Мои друзья Дживс и Вустер уже ждут меня». Глядя на службу безопасности тайного ордена жгущих книги поваров, он восхищается: «Уважаю профессионалов»; рассказывая о каком-то предмете материального мира, сладко причмокивает: «Это стоит оч- ч-ч-ч-чень дорого». Герой намеренно банален, потому что банально зло, банален сюжет, и банальна перспектива книги в жестоком мире.
Книги ценятся в зависимости от редкости и содержания. Так, герою предлагают купить вязанку постсоветской литературы за копейки, но он отказывается, пролистав роман «Ванькя» (отсылка в роману Прилепина «Санькя»).
Двадцать лет назад Сорокин виртуозно пародировал Тургенева и Толстого, теперь он пытается уколоть Прилепина. Кстати, тоже весьма виртуозно. Герой в том отрывке бежит по зассанному подъезду. То есть, средства простые, зато узнаваемые.
Номинальная проблема в романе поставлена следующим образом: если новый этап — это жечь книги, то за ним будет еще страшнее, книга потеряет индивидуальность, станет предметом клонирования и массовым топливом для готовки.
И действительно. Один повар-отступник строит лабораторию по молекулярному клонированию «Ады» Набокова в пещере промеж зубцов уральской горы Манарага.
Но это сюжетные завихрения, формально необходимые номинальному бестселлеру.
Нас же интересует другой вопрос — вот в том мире, где ценность книги доведена до абсурда и абсолюта одновременно, в том мире, где книга хороша, когда в ней есть горящее полено (выделено курсивом), то есть в нашем понимании художественная литературная ценность, — в том мире будет ли кто-то готовить на романах Сорокина? Прилепина сам автор из того списка исключил. И это, должно быть, очень приятно. Вот она — божественная природа творчества. В нашем мире есть Прилепин, а в моем литературном пространстве писателя Прилепина нет.
В литературном же нынешнем пространстве, безусловно, есть писатель Сорокин, но есть ли он в той будущей реальности, которая когда-нибудь станет объективной?
Нет выхода в бездну
В сценарии Владимира Сорокина к фильму Ильи Хржановского «4» есть эпизод: деревенские бабки беззубыми ртами жуют хлебный мякиш, из которого потом местный умелец делает лица тряпичным куклам. Это поселковый промысел. И лица все получаются узнаваемыми, выразительными.
Владимир Сорокин много лет жевал литературный мякиш и лепил из него реальность, которая была одновременно дикой и узнаваемой. Но больше дикой. Это была неизменная бездна, страшная, как лица тех кукол, но притягательная. То, что называется «creepy». Когда в романе «Сердца четырех» местные бандиты ловили женщину, читатель думал, что ее изобьют, убьют, изнасилуют. Но ей сверлили голову и трахали непосредственно в мозг. Сорокин всегда умел превосходить ожидания.
В новом же романе есть много аттракционов и обрывки выразительного стиля. Облака — это «мозг Бога».
Один из персонажей, косплеющий Льва Толстого, дает герою почитать свою рукопись, в которой Толстой-великан приходит через реку к людям, достает из ларца крошечного мамонта, и тот поет приятным баритоном «Love me tender, love me sweet».
Все это — неотъемлемая часть сорокинского мира. Но вот выхода в бездну в этом романе не случилось. В Grand Opera ставят оперу «Дети Розенталя» — автор все-таки выкраивает себе скромный уголок в новой действительности, но не похоже, чтобы он чувствовал себя в своем праве.
Собрание тайного кухонного синдиката напоминает воровскую сходку: «Тупой фальшак, поварята!» — такую маляву шлет на волю из тюрьмы уважаемый повар в законе, а бойцы службы безопасности перед важной миссией в ответ на призыв: «Время настало?!» — кричат: «Тряхнуть стальными мудями!».
Кажется, для Сорокина это время ушло.
Все это, конечно, авантюра от начала до конца. Роман как будто написан в состоянии рискованной неуверенности, и она передается читателю. Вот здесь будет проблема беженцев, так-так, вот тут православные мракобесы, а здесь, так и быть, мракобесы мусульманские. Зачем писателю такого масштаба как Сорокин пытаться выехать на актуальной повестке? Все эти алармистские сценарии будущего ежедневно перетираются в околополитических колонках, Сорокин как будто идет по пути наименьшего сопротивления. И это, конечно, расстраивает больше всего. Он, мастер абсолютного слова, всегда умел продемонстрировать ничтожность сиюминутного быта в любом масштабе, рассмеяться в лицо аналитикам и комментаторам, показать безграничные возможности литературы.
Помнится, в романе «Голубое сало» властители мира ширялись выжимкой из литературы, а потом разрушали мир.
Тогда был масштаб, теперь — повтор самого себя. Или, в соответствии с сюжетом романа, — аутофагия зооморфа.
Выдающийся американский комик Луи Си Кей рассказывал такую историю. Студентом он жил с доме, где его соседом был гей. И Луи как-то запало в сознание, что тот хотел его изнасиловать. Так Луи жил, считая себя потенциальной жертвой гомосексуального насилия.
Через много лет он разговорился с кем-то и выяснил, что его собеседник знает того гея.
— О! Тот чувак! — воскликнул Луи. — Я жил с ним по соседству. Он пытался меня изнасиловать!
— Как? — удивился собеседник, — в чем это выражалось?
— Эм… Ну, эм… Как бы сказать…
— Он приставал к тебе? Трогал тебя? Пытался заманить тебя к себе? Напоить? Делал тебе грязные намеки?
— Да, вроде, нет…
В общем, после нескольких прямых вопросов, оказалось, что вся эта история выродилась в обычное: «Жил да был гей по соседству».
И вот, после десятилетий разговоров об уникальном визионерском таланте Сорокина, у нас есть книга о том, как, бывает, жгут книги.
Митя Самойлов
30 марта 2017 года, Culttrigger