Владимир Сорокин, «Трилогия»
Недавно мне попался в руки старый номер «Афиши»: на обложке крепкий, худощавый, шевелюра с проседью, мужчина держит двумя руками округлый массивный предмет — отстраненно, в несколько скованной манере, без энтузиазма, почти с опаской. Он похож на огородника, вырастившего рекордно большую брюкву и теперь демонстрирующего ее перед камерами — мол, не я это придумал, но ничего не поделаешь, урожай-то надо продавать. Это Сорокин, автор романа «Лед».
Прошли годы. Судя по обложкам других уже журналов, в шевелюре Сорокина поприбавилось седины. Роман про чудодейственный лед из Тунгусского метеорита неожиданно оказался трилогией: «Путь Бро» — «Лед» — «23000». Братьев Света, случайно воплотившихся на Земле, находилось все больше и больше, и у каждого была своя история. В третьем романе Братья вот-вот смогут собраться в Большой круг и, заговорив сердцем, превратиться обратно в свет, но у них небольшие проблемы: «мясо клубится». Мясо-то есть «мясные машины», точнее, оставшиеся в живых «пустые орехи» — голубоглазые блондины, не имеющие дара говорить сердцем, но желающие отомстить Братьям за изувеченные грудины и психические травмы. Они — особенно пристально мы следим за американско-русской еврейкой Ольгой и шведом Бьорном — пытаются объединяться через интернет, но сектанты — во главе с чубайсоподобным (Свет же) братом Уф и старой знакомой сестрой Храм — продолжают вывозить из России Тунгусский лед и лихорадочно добирают Последних, совсем уж экстравагантных персонажей (например, мальчика Мишу с финальной страницы «Льда» — который в числе прочего бормочет профетические слова «апгрейд, толстая», а затем оказывается братом Горн).
«23000» отличается от «Льда» и «Пути Бро», как один и тот же кадр на экране мобильного телефона и гигантского монитора. Роман не может не впечатлить резкостью, удивительным количеством подробностей. Видно, что за все эти годы автор досконально изучил быт и повадки Братьев и теперь докладывает обо всем предельно квалифицированно. Раньше — Храм купалась в просто молоке, теперь — «в молоке высокогорных яков, смешанном со спермой молодых мясных машин». Апгрейд налицо, особенно если учесть, что потом она укрывается «одеялом, сплетенным из высокогорных трав», а на столе можно увидеть «фарфоровый поильник с теплой ключевой водой, подслащенной медом диких алтайских пчел».
Непонятно, что помешало Сорокину пересказать биографии всех 23000 братьев Света — тем более что оставалось ему совсем немного. Сюжет не столько развивается, сколько вскрывает все новые и новые тонкости. В романе так же оживленно, как в капле воды под микроскопом. Мы словно угорелые скачем по миру — Россия, Китай, Финляндия, Япония, Израиль, США; герои свободно изъясняются на всех языках, от таджикского до японского; в отдельных сценах легко улавливаются сатирико-политические подтексты, конспирология и философия по краям. Без всяких-яких, Сорокин умеет нагнетать давление — и под конец уже ерзаешь как на иголках: ну же, какое же слово составится из этих 23000 людей-слогов.
Что еще любопытно? Любопытные стилистические этюды — имитация речи сумасшедших и олигофренов («Тайно сопатился, утробно. Раздвиго делал убохом»); рассказ убийцы в духе романа-нуар; монолог русскоязычного еврея (не без, прямо скажем, «азохен вэй»); блистательная глава «Видеть все», где воспроизведен «дискурс машины», дух окололефовской прозы двадцатых годов, Пильняка- Малышкина. Огородник-виртуоз машет лопатой как заведенный; его продукция приобретает самые неожиданные формы.
Наконец, финал: круглый остров посреди океана, 23000 братьев, «седобородый сильный Одо сжимал руки пятилетних Самсп и Фоу, мудрый Сцэфог держал двенадцатилетнего Бти и восьмидесятилетнюю Шма, неистовый Лаву взялся за руки с близнецами Ак и Скеэ. Мэрог стоял рядом с Обу, Борк — с Рим, Мохо — с Урал, Диар — с Ирэ и Ром, Мэр — с Харо и Ип, Экос — с Ар». Три-четыре-взяли… Короткий блекаут… Финал «Трилогии» странным образом напоминает финал газовой войны с Украиной — не то чтобы из всех этих людей-слогов не сложилось ничего — сложилось, слово «Бог», но этот «бог» больше всего похож на «росукрэнерго»: одни вернулись к Свету, другие тоже остались живы, одни продают по 230, другие покупают по 95, а разницу покрывает полумифический «росукрэнерго»; вы верите в него? ну так поверите и в сорокинского «бога».
В том же старом номере «Афиши» написано, что во «Льде» Сорокин впервые сам «заговорил сердцем» — отказался от анонимного воспроизведения чьих-то чужих языков и произнес несколько слов от себя. Два романа спустя трудно сказать, чем там Сорокин «заговорил», — но факт тот, что за эти три года писатель легализовал свой бизнес. Он больше не сбывает свои гигантские корнеплоды по фиксированным ценам халдеям из Wiener Slawistischer Almanach и коллекционерам с экстравагантным вкусом, он вышел на массовый рынок, он готов к рецензиям «МК» и «КП», он не дискриминирует «мясных машин» (которые, в конце концов, должны покупать его книги), он платит обществу налоги и вовсе не имеет своей целью оскорбить чей-либо вкус. Да, он по-прежнему иногда «тайно сопатится», «делает раздвиго убохом» и исследует темные стороны души — ну так, а кто их не исследует?
Когда массовая пресса раскрыла свои объятия Сорокину — на «Льде», — подразумевалось: концептуалисты боялись «влипаро» — и остались у разбитого корыта; Сорокин не побоялся — и на равных конкурирует с доктором Курпатовым и Коэльо. Стратегически правильно — но, похоже, и за «влипаро» надо чем-то расплачиваться. Это естественно — так уж мы, мясные машины, устроены: нам надо, чтобы нас смешили, мы хотим цирк на льду, клоунов, а когда клоун запирается в холодильнике и говорит, что он больше не будет смешить нас — теперь он философ, мы начинаем поглядывать на табличку «Выход». Ну так «мы живем в мире, где правит бал конкуренция», литература — это бизнес, говорит нам Оксана Робски, и раз уж назвался груздем, мм? Увы, все смешные писатели относятся к тому, что они пишут, чрезвычайно серьезно. Было «мысть-мысть-мысть-учкарное сопление», теперь «бог, бог, бог, бог, бог, бог». Любопытно? Безусловно. Но только вот «Норма», скорее всего, останется у меня на полке до второго пришествия, а вот шансы «Трилогии» в этом смысле я бы не оценивал слишком высоко.
В «ледяной» эпопее, — говорит Сорокин в интервью «Московским новостям», — меня интересовало, по большому счету, одно: наиболее правдоподобно описать новый миф». Мальчик в чемодане, говорящие сердца и Адам и Ева в финале — новый миф? «Властелин Колец»? Эпопея? «Кольцо нибелунгов»? Скорее «Приключения Электроника», адаптированные для «Вестника Московской патриархии».
Оставляя в покое миф, концептуализм и «влипаро», резюмируем ощущения от «23000». Это было нескучно, все концы сошлись: хорошо. Через неделю разнотравные одеяла и фарфоровые поильники выветриваются из памяти напрочь, ни уму ни сердцу: плохо. Хорошо, что Сорокин вылез со своей опытной делянки и стал продавать брюкву на рынке, — но не очень хорошо, что пока за его товар не хочется платить принципиально больше денег, чем за чей-нибудь еще.
Рано говорить о том, что Сорокин потихоньку соскальзывает в статус живого анахронизма, как Пригов и Рубинштейн, — ну или эмеритус-профессора, как Распутин и Битов. Мы не произносим слова «списать со счетов», «почетная пенсия», «не надо было растягивать на три части», «трилогия — пустой орех», «кончилось грандиозным пшиком». Нет-нет, он еще повоюет, он будет писать прекрасные сценарии и либретто, выполнять норму; у него хватит таланта, воображения и изобретательности унавоживать свой гектар. Чего не будет — так это того физиологического счастья, которое вызывали его книги. «Трилогия» — химически яркая переводная картинка, красивая, переливающаяся; но в романе нет иглы, которая оставляет на сердце татуировку. Теперь у Сорокина другой бизнес — более цивилизованный и не чреватый судебными исками; исполать вам, Владимир Георгиевич; с богом.
11.01.2006