Полтинник Сорокина

Владимир Сорокин сегодня в России — писатель номер один. Со всеми вытекающими. Как раньше говорили, ВПЗР. То есть Великий Писатель Земли Русской. Сорокин — это бренд. Это успех. Это скандал. Интересно понять, почему именно он?

Из ныне живущих Сорокин — фигура равновеликая разве что Солженицыну. В том, что Сорокин сделал именно для литературы. Хотя, вполне возможно, что именно литературный вклад его гораздо больше и серьезнее Солженицынского.

Александр Исаевич в первую очередь трибун и пророк, фигура политическая. Художественность текстов для него не самое главное. Куда важнее «пасти народы» и наставлять их на путь истинный.

Владимир же Георгиевич никого не наставляет и живет жизнью частного человека. Но он пишет тексты, после которых изящная словесность не может существовать так, как раньше.

«Могут ли существовать стихи после Освенцима?» — вопрошал Адорно. Может ли существовать проза после того, что над ней сделал Сорокин?
Всю жизнь Сорокин борется против литературы.
Но и — во имя этой самой литературы.
Если Россия — «страна слов», то получается, что Сорокин посягает на самое святое, что есть у нашего коллективного бессознательного.
На то, что умники наши называют «неизбывной российской литературоцентричностью».
В чем же суть борьбы?
Любая литература (когда в ней работают десятки, сотни авторов) автоматически стремится к выработке канона.

«И лирическое повествование про „школьные годы чудесные“ оборачивалось садистской драмой, а производственный сюжет оборачивался триллером»

Тем более что существует «память жанра»: для того, чтобы текст воспринимался читателем как стихотворный или повествовательный, он должен обладать определенным набором признаков и качеств. Так у каждого жанра и вырабатывается свой особый язык.

Со временем этот язык обрастает штампами основательнее, чем днище старого корабля обрастает ракушками. Сквозь эту мертвенную слизь уже не продраться. Потому что она воспринимается как данность.
Как нечто совершенно неотъемлемое.
На этом восприятии, кстати, зиждется успех коммерческого чтива, главная задача которого — четко соответствовать читательским ожиданиям, когда шаг в сторону — расстрел и даже хуже: забвенье неуспеха.

Ранние тексты Сорокина (он начинал с рассказов и романа «Очередь») начинались как вполне себе художественные тексты на производственные, бытовые или военные темы. Построенные на узнаваемых клише, они мгновенно опозновались как среднестатистические, ни на что не претендующие опусы.

Но дальше, по ходу дела, тексты начинали претерпевать странные изменения. В них словно бы поселялся вирус, который разрушал привычные очертания. И лирическое повествование про «школьные годы чудесные» оборачивалось садистской драмой, а производственный сюжет оборачивался триллером.

Схожим образом построен фильм «От заката до рассвета», где ковбойский боевик незаметно перетекает в мистический хоррор. И Сорокин, и Родригес жонглируют жанрами, вскрывая условность сюжетных структур, которыми автор может крутить-вертеть по своему усмотрению.

Похожие операции Владимир Сорокин проделывал и в своих романах «Норма», «Сердца четырех» и в этапном «Романе», который приговаривал этот заштампованный жанр к смерти через полную расчлененку всех его персонажей.

Какашки, изощренное порно и глумление над святынями, время от времени возникающие в книгах Сорокина (вспомним замечательное «Голубое сало»), нужны были автору не для эпатажа или скандала, но в качестве «вскрытия приема» и «актуализации высказывания».

Эти странные и ни в какие конвенции не вписывающиеся сцены насилия и беспричинного глума словно бы вспарывали ровное струение букв, разрушали стереотипы восприятия и очищали русскую словесность от накипи и омертвелых наслоений.

То есть они нужны были не сами по себе, но как элемент «отстранения», как знак серьезной культурной работы. Сорокин бесстрашно расчищает авгиевы конюшни гладкописи, поворачивая литературу к ее творческой и антитоталитарной сути.

Однако диссидентство Сорокина имеет не политический и не социальный характер, его расхождения «с советской властью» имеют эстетический характер. За что, собственно говоря, писатель и получает от всех этих «Идущих вместе», радеющих абстрактной духовности.

Сорокин учит нас непрямому и нелобовому чтению. Сорокин показывает, что за, казалось бы, главным сюжетным слоем находятся метафизические бездны и прозрения такого масштаба, что дух захватывает.

Ибо литература не является для него самоцелью. Куда важнее воспользоваться литературной формой для решения бытийственных проблем.

Хотя, конечно, и литература тоже. Когда Сорокина вызвали на допрос по поводу обвинений в порнографии, он сказал следователю, что порнография в его произведениях действительно имеет место — потому что у него «буквы трахаются».

Именно поэтому важен так же, как Солженицын, освободитель и раскрепоститель подувядшей, но все еще великой Русской Литературы.
Ничто так не разрушает культуру, как пафос.
Снимая его, разрушая коросты большого стиля, Сорокин делает большое и правильное дело.

Ведь усилия Владимира Сорокина при всей парадоксальности его деяний как раз и направлены на утверждение ее непреходящего величия: его стилистические эксперименты можно сравнить с прививкой против бактерий, повышающих иммунитет и приводящих литературный процесс к медленному выздоровлению.
Литературный ландшафт с его помощью изменился до неузнаваемости.
Больше нельзя делать вид, что Сорокина не существует.
Больше нельзя писать так, как раньше.

Сорокин стоит у истоков новой русской литературы, возникающей в обществе, устремленном к внутренней и внешней свободе.
Переориентация с классовых ценностей на общечеловеческие радости частного существования — вот что записано в главных приоритетах нашей эпохи.
Мы учимся жить своей собственной, приватной жизнью.

Именно поэтому Сорокин, очень часто подчеркивающий терапевтический характер своей деятельности (мол, лечу сам себя тем, что пишу, на бумаге избывая комплексы и травмы), так восстребован.

Постоянные медиальные заварушки вокруг его имени говорят о том, что Сорокин бьет не в бровь, а в глаз, точно диагностируя современное состояние. И кто ему в этом может составить конкуренцию?
Если только Виктор Пелевин.
А кроме того, книги Сорокина интересно читать.
Он большой и оригинальный выдумщик. У него своеобычный юмор и подлинное метафизическое наполнение.

Когда то, много лет назад, я написал, что Сорокин — религиозный художник.
Тогда это утверждение прозвучало как преувеличение.
С каждой новой книгой религиозный пафос творчества Владимира Сорокина становится все более и более очевидным.
Сегодня Владимир Сорокин празднует полувековой юбилей, находясь на пике формы.
Долгие-долгие лета! Новых и новых книг!

Владимир Сорокин сегодня в России — писатель номер один. Со всеми вытекающими. Как раньше говорили, ВПЗР. То есть Великий Писатель Земли Русской. Сорокин — это бренд. Это успех. Это скандал. Интересно понять, почему именно он? Из ныне живущих Сорокин — фигура равновеликая разве что Солженицыну. В том, что Сорокин сделал именно для литературы. Хотя, вполне возможно, что именно литературный вклад его гораздо больше и серьезнее Солженицынского. Александр Исаевич в первую очередь трибун и пророк, фигура политическая. Художественность текстов для него не самое главное. Куда важнее «пасти народы» и наставлять их на путь истинный. Владимир же Георгиевич никого не наставляет и живет жизнью частного человека. Но он пишет тексты, после которых изящная словесность не может существовать так, как раньше. «Могут ли существовать стихи после Освенцима?» — вопрошал Адорно. Может ли существовать проза после того, что над ней сделал Сорокин? Всю жизнь Сорокин борется против литературы. Но и — во имя этой самой литературы. Если Россия — «страна слов», то получается, что Сорокин посягает на самое святое, что есть у нашего коллективного бессознательного. На то, что умники наши называют «неизбывной российской литературоцентричностью». В чем же суть борьбы? Любая литература (когда в ней работают десятки, сотни авторов) автоматически стремится к выработке канона. «И лирическое повествование про „школьные годы чудесные“ оборачивалось садистской драмой, а производственный сюжет оборачивался триллером» Тем более что существует «память жанра»: для того, чтобы текст воспринимался читателем как стихотворный или повествовательный, он должен обладать определенным набором признаков и качеств. Так у каждого жанра и вырабатывается свой особый язык. Со временем этот язык обрастает штампами основательнее, чем днище старого корабля обрастает ракушками. Сквозь эту мертвенную слизь уже не продраться. Потому что она воспринимается как данность. Как нечто совершенно неотъемлемое. На этом восприятии, кстати, зиждется успех коммерческого чтива, главная задача которого — четко соответствовать читательским ожиданиям, когда шаг в сторону — расстрел и даже хуже: забвенье неуспеха. Ранние тексты Сорокина (он начинал с рассказов и романа «Очередь») начинались как вполне себе художественные тексты на производственные, бытовые или военные темы. Построенные на узнаваемых клише, они мгновенно опозновались как среднестатистические, ни на что не претендующие опусы. Но дальше, по ходу дела, тексты начинали претерпевать странные изменения. В них словно бы поселялся вирус, который разрушал привычные очертания. И лирическое повествование про «школьные годы чудесные» оборачивалось садистской драмой, а производственный сюжет оборачивался триллером. Схожим образом построен фильм «От заката до рассвета», где ковбойский боевик незаметно перетекает в мистический хоррор. И Сорокин, и Родригес жонглируют жанрами, вскрывая условность сюжетных структур, которыми автор может крутить-вертеть по своему усмотрению. Похожие операции Владимир Сорокин проделывал и в своих романах «Норма», «Сердца четырех» и в этапном «Романе», который приговаривал этот заштампованный жанр к смерти через полную расчлененку всех его персонажей. Какашки, изощренное порно и глумление над святынями, время от времени возникающие в книгах Сорокина (вспомним замечательное «Голубое сало»), нужны были автору не для эпатажа или скандала, но в качестве «вскрытия приема» и «актуализации высказывания». Эти странные и ни в какие конвенции не вписывающиеся сцены насилия и беспричинного глума словно бы вспарывали ровное струение букв, разрушали стереотипы восприятия и очищали русскую словесность от накипи и омертвелых наслоений. То есть они нужны были не сами по себе, но как элемент «отстранения», как знак серьезной культурной работы. Сорокин бесстрашно расчищает авгиевы конюшни гладкописи, поворачивая литературу к ее творческой и антитоталитарной сути. Однако диссидентство Сорокина имеет не политический и не социальный характер, его расхождения «с советской властью» имеют эстетический характер. За что, собственно говоря, писатель и получает от всех этих «Идущих вместе», радеющих абстрактной духовности. Сорокин учит нас непрямому и нелобовому чтению. Сорокин показывает, что за, казалось бы, главным сюжетным слоем находятся метафизические бездны и прозрения такого масштаба, что дух захватывает. Ибо литература не является для него самоцелью. Куда важнее воспользоваться литературной формой для решения бытийственных проблем. Хотя, конечно, и литература тоже. Когда Сорокина вызвали на допрос по поводу обвинений в порнографии, он сказал следователю, что порнография в его произведениях действительно имеет место — потому что у него «буквы трахаются». Именно поэтому важен так же, как Солженицын, освободитель и раскрепоститель подувядшей, но все еще великой Русской Литературы. Ничто так не разрушает культуру, как пафос. Снимая его, разрушая коросты большого стиля, Сорокин делает большое и правильное дело. Ведь усилия Владимира Сорокина при всей парадоксальности его деяний как раз и направлены на утверждение ее непреходящего величия: его стилистические эксперименты можно сравнить с прививкой против бактерий, повышающих иммунитет и приводящих литературный процесс к медленному выздоровлению. Литературный ландшафт с его помощью изменился до неузнаваемости. Больше нельзя делать вид, что Сорокина не существует. Больше нельзя писать так, как раньше. Сорокин стоит у истоков новой русской литературы, возникающей в обществе, устремленном к внутренней и внешней свободе. Переориентация с классовых ценностей на общечеловеческие радости частного существования — вот что записано в главных приоритетах нашей эпохи. Мы учимся жить своей собственной, приватной жизнью. Именно поэтому Сорокин, очень часто подчеркивающий терапевтический характер своей деятельности (мол, лечу сам себя тем, что пишу, на бумаге избывая комплексы и травмы), так восстребован. Постоянные медиальные заварушки вокруг его имени говорят о том, что Сорокин бьет не в бровь, а в глаз, точно диагностируя современное состояние. И кто ему в этом может составить конкуренцию? Если только Виктор Пелевин. А кроме того, книги Сорокина интересно читать. Он большой и оригинальный выдумщик. У него своеобычный юмор и подлинное метафизическое наполнение. Когда то, много лет назад, я написал, что Сорокин — религиозный художник. Тогда это утверждение прозвучало как преувеличение. С каждой новой книгой религиозный пафос творчества Владимира Сорокина становится все более и более очевидным. Сегодня Владимир Сорокин празднует полувековой юбилей, находясь на пике формы. Долгие-долгие лета! Новых и новых книг!

«Взгляд», 10.08.2005