Сорокин forever!

I. Сюжет внешний

Это первая книга Владимира Сорокина, выходящая не в революционно-брутальном издательстве «Ad marginem», но в респектабельно-буржуазном «Захарове» (родина Б. Акунина). Судя по всему, это не простая коммерческая сделка, но знак того, что писатель проделал определенную творческую и общественную эволюцию. И в этом, как ни странно, Сорокин предстает классическим писателем романтического направления.

Судите сами.

Период «бури и натиска» закончен еще в 80-е (концептуализм, андерграунд, работа с мёртвыми языками). Эпоха «крови и почвы», которая противофазой приходит на смену порыву романтического скитальца (серединный Сорокин — от романа «Сердца четырех» и до «Пира») как раз и связан с дятельностью «Ad marginem». Третий этап, начавшийся с «Голубого сала» в классической традиции обозначается как «бидермайер» — эпоха покоя, буржуазности. Именно такого Сорокина и получил Захаров.

Расставание прошло достаточно мирно. Все участники его прекрасно понимают, что писатель Сорокин вырос из красных революционных шароваров и нуждается в новом бэкграунде. Поэтому Александр Иванов (издательство «Ad marginem») и говорит о постмортальном периоде творчества Владимира Сорокина, называя издательство «Захаров» «бюро ритуальных услуг высшего разряда»), а коллекционер (парфюмер?) Игорь Захаров говорит о том, что отныне у него в репертуаре имеются самый известный беллетрист (Акунин), мёртвый классик (Вен. Ерофеев) и самый сильный современный романист.

Короче, издатели (это как всегда) друг друга стоят.

II. Сюжет внутренний

«Путь Бро» — это приквел к предыдущему роману Сорокина «Лёд». Если помните, «Лёд» начинается с достаточно традиционной (в духе биографического нон-фикшн) истории женщины, которая позже станет сестрой Храм, ключевой фигурой Братства Света. Теперь оказывается, что сестра Храм — второе поколение делателей Братства, истории сестры Храм предшествовала жизнь брата Бро, который, собственно говоря, и открыл волшебную и метафизическую силу Льда.

Все началось с экспедиции за Тугнусским метеоритом, в которой участвовал брат Бро (в реальной жизни — г-н Снегирев), «Путь Бро» и начинается как подробная, детальная биография Бро — с самых ранних лет (отрабатываются классические конструкции «детство-отрочество-юность»), со всеми снами и ожиданиями, до того самого момента, когда, случайно попав в научную экспедицию, Снегирев превращается в Бро.

Происходит это примерно на середине романа. Дальше Бро начинает искать своих братьев и строить структуру Ордена. Все это происходит на фоне реальной истории страны (революция, война, послевоенная оттепель) с полным набором символов и знаков (Сталин, НКВД и т. д. и т. п.). То есть мы получаем альтернативный вариант советской истории, внутри которой, оказывается, находились скрытые метафизические механизмы. Это заставляет вспомнить романы Владимира Шарова и «Мифогенную любовь каст» Ануфриева-Пепперштейна, хотя Сорокин более линеен и жёсток.

Особенно схематичной оказывается часть, посвящённая прозрению главных героев, которые увидели, что все люди — суть мясные машины. Далее следуют германские главы (братство перебирается за границу, где и пережидает Великую Отечественную), и тяжесть неприятия «мясных машин» вполне логично переносится автором с русских людей на всяческую немчуру.

«Путь Бро» заканчивается физической смертью брата Бро для того, чтобы ровно в этой же самой точке раскрыться историей сестры Храм, чья судьба положена в основание «Льда».

III. Мясо

Кажется, это первый текст Сорокина, написанный единым куском, связанный единым, непрерывным хронотопом. В романе есть несколько глав-частей, именно они выполняют роль монтажных склеек, но внутри каждой главы сохраняется единство времени и места.

Хотя, с другой стороны, можно увидеть традиционную для Сорокина мутацию дискурса во второй части второй части, где братство Света, которое основал Бро-Снегирёв, набирает силу, превращая мир вокруг в арену битвы с мясными машинами. То есть с людьми — с нами, неголубоглазыми и неблондинами, не умеющими слушать сердцем.

Лев Данилкин написал в рецензии из «Афиши» про антопологический эксперимент, который в этом романе затеял Сорокин (мол, показать человечеству выход из антопологического тупика), на самом деле, Володя устал от своей усталости, от романтической мизантропии, в которой пребывает.

На заре своей публичности Сорокин любил говорить в интервью о том, что с жалостью смотрит на людей, что жизнь на планете Земля не вызывает у него ничего, кроме сожаления. Тема «сожаления» и отчаянья (неправильно живём) — и является главной, одной из главных тем новой книги.

И ещё одно, сугубо техническое обстоятельство. Сорокину было трудно энергетически вытащить этот текст (который, помимо прочего, есть приквел, то есть жёсткая структура с заранее заданными параметрами).

Поэтому Сорокин, больше чем когда бы то ни было, решил вытащить роман через себя, собой — вся эта часть, связанная с неприятием тварного мира, жующего мясо (экая новость — вегетарьянство — если к этому сводится вся экспериментальная антропологичность, ну тогда это таксебешный эксперимент…) — это его личные, сорокинские заморочки.

Впрочем, так всегда и было — Сорокин и стал известен своей психосоматикой, когда её, через заумь (все эти гнилые бридо и многочисленные повторы типа а ты в Бобруйск ездилили ссаная вонь) выдавал нечто нутрянное. А сюжет, концептуальность, концепции нужны были ему для того, чтобы связать сухожилиями причинно-следственных связок все эти куски дымящейся совести. Потом сюжет стал довлеть над соматикой, и у Сорокина (начиная с «Сердца четырёх») начался период «публичной невнятицы», апофеоз которой пришёлся на «Пир», бледную копию «Нормы».

Теперь Сорокин совершил круг.

Он прошел достаточно серьезную и классическую эволюцию (от нисповергателя-авангардиста до представителя буржуазного истеблишмента), стал поп-фигурой и вот, на новом уровне, вернулся к собственной соматике, к правде своего собственного существования.

Новая искренность стала возможной в результате двойного отчуждения, социального и литературного, теперь Сорокин снова может позволить себе быть собой. Хотя он всегда и был собой, но чаще — он думал о том, каким он является. В новом романе Сорокин такой, какой он есть внутри. Это происходит потому что соматика (как в лучших его произведениях) уже не выводится за скобки зауми, но растворяется в сюжете, в сюжетной фонетике.

Это нужно объяснить.

Понятно, что когда в сюжете у Сорокина возникают «какашки», то они тоже ведь возникают неким психотерапевтическим средством. Но сюжетные какашки — это всегда внешнее (потому что сюжет — всегда внешнее, сюжет — всегда конвенция, договоренность с читателем о понимании), внутреннее, нутряное у Сорокина всегда рождается из фонетики, из звука, из зауми, когда Сорокин сначала вылавливает словечко, а уже потом строит от этого сюжет.

В романе «Путь БРО» таким фонетическим сгустком являются именно эти самые «мясные машины» (обратим внимание на внутреннюю рифму пересекающихся согласных). Кроме того, самые вкусные словечки, фирменные сорокинские примочки, сообщающие тексту драйв и дополнительное движение, выделяются тут курсивом. И для смакования, и для дополнительного подтверждения самости соматики.

Все эти курсивные слова, на данном этапе жизни и творчества, выглядят более нейтрально, они уже не есть заумь, они призваны демонстрировать некое смещение в сторону от принятого языка (=социальности) и уравновешиваются единым и непрерывным хронотопом.

Потому что сюжетность — единственное нормальное состояние современной русской литературы.

Выживает, канает только то, что имеет сюжет.

Маканину, Толстой (имея ввиду «Кысь»), Петрушевской (имея ввиду ее новый, первый роман) нужно руки обрывать за всяческие стилистические изыски, за то, что демонстрация духовных и писательских богатств тормозит сюжет, отталкивая нормального читателя от чтения. Кому нужны все эти брюссельские кружева?

Все эти совписовские понты про духовность?/

Но духовность не есть стиль, духовность есть сюжет, потому что только сюжет — вежливость и учитывание другого, вполне себе нормальное желание быть понятным.

Понятым.

Духовность — есть действие, движение навстречу людям, а какую духовность можно найти в стилистических понтах?

IV. Лёд

Это понимает Пелевин. Это понимает Акунин. Это понимает Сорокин, люди ответственные за сегодняшнее состояние русской литературы. За ее моральное и социальное здоровье.

И тут важно отметить интересное совпадение — Сорокин сюжетен ненатужно, но нутряно, «я не нарочно, просто совпало»: новый этап, который начинался «Голубым салом», был продолжен «Льдом» и закрепился в «Пути БРО», связан с его расставанием с концептуализмом.

Точнее, не так, не с концептуализмом, но с художническими, визуальными практиками. Ранний Сорокин (да и срединный тоже) находился в художественной среде. Художник по происхождению, Сорокин и делал некие артефакты, стоящие на границе вербального и визуального. Просто в силу мощного литературоцентричного контекста, все его тексты воспринимались как литературные артефакты.

На самом деле, Сорокин продолжал в них традицию автокомментария и авторских букв — возьмём ли мы Кошута (если говорить о западном концептуализме) или вполне себе книжные практики Кабакова (если брать отечественный извод концептуализма).

Сорокинская стратегия тогда была очевидно художнической, но постепенно возник и стал укрепляться его личный дрейф в сторону собственно литературы. Концептуализм съел себя окончательно в «Пире», соответственно Сорокин «стал» писателем, начиная с «Голубого сала».

Отныне Владимир демонстрирует такую классическую стратегию — выдавая в год-полтора один такой бестселлер. Все это нормально ложится на современную медиально-издательскую реальность.

То есть с помощью своих книг Сорокин выбирал себя и вот, наконец, выбрал. Отсюда и возникает глобальность замысла — сделать «Льду» не только приквел, но и сиквел, создать трехтомную эпопею, закрученную вокруг Тунгусского метеорита, льда и жизни Ордена Света.

Отсюда возникает подмораживание (жёсткость) формы и стремление к единому (не только внутри книги, но и единого на все три тома) хронотопу. Нужно ли говорить, что Сорокин делает это виртуозно, у него, как всегда, масса остроумных придумок, подводных течений (разборки и реверансы в сторону классического наследия) и занимательного чтения.

Несмотря на весь ледяной антураж, роман пропитан любовью и стремлением согреть читателя, потому что для Сорокина пространство литературы (текста) — это поле любви, русская словесность, кажется, это единственное, что он любит в окружающем его мире.

Оттого и выбирает это самое стать писателем, чтобы находится внутри поля любви.